– Правонарушение, но не преступление, – уточнил писатель.
Рядом с Сервасом снова раздался вздох Манжена. Он повернул голову и увидел, что тот одну за другой терзает свои огромные пятерни.
– Ты не прекращал контакта с обеими девушками, ведь так? – терпеливо спрашивал Ко.
Ланг жестом дал понять, что ничего подобного.
– Да нет, вовсе нет. Прошлым летом я получил письмо от Амбры, и это было первое письмо за много лет. Она писала, что собирается переехать в кампус на острове Рамье, и теперь мы будем… в некотором роде соседями.
– Письмо еще у тебя?
– Нет, я его выбросил.
– Почему?
– Ну, скажем так, я не коллекционер.
– Но ты на него ответил?
– Да.
Ковальский поднял бровь, приглашая его продолжать.
– Она хотела увидеться. Я согласился… Мы встретились в кафе «Чунга», что на дороге в Нарбонну, знаете?
«Любимое злачное местечко местных студентов», – подумал Сервас.
– И?..
Ланг заговорил чуть медленнее:
– Она ничуть не изменилась. Это была все та же Амбра, маленькая грешница, все та же сумасбродка… О, Амбра – мастер соблазнения. Она обожала играть с мужчинами, это был ее конек. И поверьте мне, она умела их разогреть. Она умирала от желания трахнуться, а на самом деле была на это не способна… – Он непристойно усмехнулся и продолжил: – Эта девчонка была настоящая бомба замедленного действия. Рано или поздно с ней что-нибудь должно было случиться.
– Она ведь была уже совершеннолетняя, – тихо сказал шеф группы, вернув стул на четыре ножки и наклонившись к Лангу, – так что тебе мешало ее трахнуть?
И «тыканье», и тон, и лексика – все было нужно, чтобы вывести писателя из себя. Веки Ланга сузились, и сквозь щелки в сторону сыщика сверкнул змеиный взгляд. Потом на лице снова заиграла улыбка.
– Вы действительно верите, что я могу угодить в такую грубую ловушку, инспектор? Кроме шуток?.. Это было частью игры, которая все время между нами происходила: разогревать друг друга, прекрасно зная, что это ни к чему не приведет.
Сервас услышал, как Манжен заерзал на стуле; затем произнес:
– Это должно было вызывать чертовское недовольство, фрустрацию.
– У вас – может быть…
Следователь привстал со стула, но Ковальский крепко сжал ему руку и заставил сесть. Ланг повернулся к шефу группы. Друг напротив друга оказались два доминирующих самца.
– После этого ты еще встречался с Амброй?
– Вы прекрасно знаете это, ведь мальчишка меня опознал.
– И что вы сказали друг другу?
– Она написала мне письмо, что встретила другого, он милый, добрый и относится к ней с уважением. Некто милый и добрый… Но я-то знаю, что Амбра не любит милых и добрых, ей нравятся плохие мальчики с червоточинкой. – При этих словах Ланг провел языком по верхней губе. – В том же письме она писала, что… всякий раз, когда тот парень целовал ее и прижимался к ней, она думала обо мне… а когда просила его сжать ей руками шею, представляла себе, что это я хочу ее задушить… Он боялся ее ударить, но она уверена, что я-то уж точно отвесил бы ей оплеуху, не раздумывая. Встретив их тогда на улице, я подошел к ней и сказал, чтобы она перестала посылать мне по почте свои жалкие фантазии.
Сервас вспомнил, что сказал Люк Роллен: он ни разу не прикоснулся к Амбре.
– Но ведь на самом деле это тебе было не так уж неприятно, – словно подсказывая, произнес безразличным тоном Ковальский.
Как и следовало ожидать, Ланг скорчил гримасу.
– Разве тебя не нервировало, что у нее есть парень?
– А что меня должно было нервировать? Что он – полное ничтожество? Вы его рожу видели?
– А ты себя не спрашивал, что она в нем нашла? Не чувствовал себя униженным, что твоя самая большая поклонница увлеклась таким лузером? А может, она с ним связалась, чтобы заставить тебя ревновать? Что ты на этот счет думаешь?
Ланг коротко рассмеялся.
– В таком случае она просчиталась. Сколько еще раз повторять: с этой точки зрения Амбра меня не интересовала.
– В самом деле?
– Послушайте… я признаю, что у меня и воображение, и внутренняя жизнь богаче среднего уровня. И в фантазиях нет никакого порядка…
Тут он подался вперед, и Сервас уловил в его голосе раздражение. Кожа писателя блестела, словно ее покрыли тонким слоем жидкой пудры.
– Представьте себе, если сможете, множество темных комнат, где происходят почти все мыслимые и немыслимые сексуальные игры: свальный грех, садизм, анальный секс, жестокий секс с истязаниями, ондинизм[13], ролевые игры… В этом здании Ментальный лабиринт полон сокровищ… Что там за двери, что за закоулки, господа… Когда вы располагаете таким изобретательным, таким творческим умом, как у меня, повседневная жизнь покажется вам бледной.
На его лице появилась высокомерная усмешка, больше похожая на оскал.
– Я не собираюсь читать вам курс психоанализа, но не уверен, что все здесь присутствующие когда-либо слышали о понятии «Я», о персональном сознании и о понятии «Сверх-Я», – продолжал Ланг, пристально глядя на Манжена, и Сервас понял, что он нащупывает слабое место в группе, куда можно было бы ударить, чтобы ее разделить. – Скажем так, «Я» царит на вершине ясно, сознательно и добровольно. «Я» – это сама наша личность, оно позволяет нам познать самих себя. А внизу находится наше подсознание, наши неосознанные стремления. Сильное, царственное «Я» спокойно и беспристрастно оценивает их и либо принимает, либо сознательно отвергает. Слабое «Я» боится своих неосознанных стремлений и старается их подавить. Так возникают неврозы: тревожность, агрессивность, чувство вины. Но существует еще «Сверх-Я», несгибаемое, суровое, всегда выполняющее роль судьи, цензора. Как правило, оно является продолжением авторитета родителей, общества, религии. Миллиарды человеческих существ на этой планете ему подчиняются, они не способны на малейшую внутреннюю свободу, на свои суждения и мораль.
– Ты часто мастурбируешь? – вдруг, ухмыльнувшись, вставил Манжен, и Ланг, перед тем как шаловливо ему подмигнуть, бросил на него убийственный взгляд.
– Что за смешной тип, – сказал он, как бы ни к кому не обращаясь.
У Серваса промелькнула шальная мысль: напряжение в этой комнате достигло того предела, что стало просто невыносимым, и взрыв может произойти от малейшей искорки.
– О’кей, господин интеллектуал, – сказал Ковальский. – Ты сейчас опустил нас ниже плинтуса, но чего ты собирался этим добиться?
Сервас заметил, что «тыканье» постепенно начало размывать защиту Ланга, и он каждый раз закусывал губы. Однако улыбка неизменно возвращалась на его лицо.
– У меня нет нужды спать с девчонками, чтобы удовлетворять свои неосознанные стремления… Вот что я хотел до вас донести.
– Тогда как ты объяснишь свои письма?
– Я уже говорил, что девушки были блестящие, интересные и очаровательные.
Ковальский вытащил пачку сигарет и закурил одну. Потом опустил глаза на разложенные на столе письма.
– «Я уверен, что твое тело нежное, теплое и податливое», – прочел он, и сигарета при этом двигалась у него в губах.
– О боже! – вскричал Манжен. – Черт побери, у меня встал!
Ланг обратился к Ко:
– Вы не могли бы сказать вашему неандертальцу, чтобы он заткнулся?
Наступившая тишина угрожающе вибрировала, как зловещая волна, предвестница надвигающейся бури. Примерно секунду Ковальский и Манжен глядели друг на друга, потом шеф сделал тому знак. Сервас видел, как расширились глаза Ланга, когда Манжен встал и медленно обошел стол. С него разом слетел весь рыцарский дух.
– Не делайте глупостей, Ковальский. Отзовите своего сторожевого пса. Подумайте о том, что мэтр Ногале…
Оплеуха была такой силы, что даже Сервас вздрогнул. Ланг слетел со стула и покатился по полу, закрыв рот ладонью. Из его нижней губы капала кровь.
– Черт, да вы все тут больные!
– Сядьте, – приказал Ковальский.
– Мой копчик! Вы за это ответите!
Манжен снова подошел к Лангу. Писатель поднял руки.
– Ладно, ладно, я…
Но Манжен уже ударил. Тяжелым кулачищем по самой макушке. Ланг сморщился от боли и поднес руки к голове. Верзила-сыщик схватил его за воротник, и тот с треском порвался. Прежде чем вернуться на место, Манжен с такой силой впечатал писателя в стул, что тот чуть не развалился. Смертельно побледнев, Ланг мотнул подбородком в сторону великана.
– Ваш коллега, вот этот, еще пожалеет о своем поступке. Клянусь, что вы все у меня…
– Вернемся к тому, чем ты занимался в ночь с четверга на пятницу, – бесстрастно сказал Ковальский.
– Вы поняли, что я вам сказал? – рявкнул разъяренный Ланг.
Сен-Бланка, похоже, чувствовал себя неловко. Манжен был доволен собой. Ко – безразличен. И Сервас не знал, как себя повести в этой ситуации. Он только что присутствовал при сцене, полностью оправдывающей отношение к полиции студентов, к которым он себя до недавнего времени причислял. Он наблюдал такие сцены и не раз открыто осуждал их, когда находился в противоположном лагере. Что же, теперь поступаться своими принципами под тем предлогом, что он зачислен в полицию? Закрыть на все глаза и сказать себе, что Ланг сам напросился? На месте преступления, для тех маленьких людей, на которых нападали из-за нескольких тысяч франков, Сервас был полицейским. А вот перед превышениями полномочий, профессиональным насилием и произволом он все еще был студентом.
– Я хочу сказать, что не одобряю того, что здесь произошло, – вдруг выпалил он.
В комнате повисла тишина, тяжелая и плотная, как ртуть. Манжен, тоже закуривший сигарету, усмехнулся сквозь завесу дыма, словно напоминая: «А я ведь вам говорил…»
– В самом деле? – произнес Ковальский, и лицо его стало бесстрастным, как у мертвеца, а голос сделался опасно слащавым.
– Вы не можете… – начал Сервас.
– Заткнись. Еще одно слово – и я вышвырну тебя из группы. А после этого ты всегда сможешь попросить дядюшку найти тебе местечко.