рыть рот и провел по деснам тампоном на палочке, чтобы взять мазок для анализа ДНК. Затем ему велели подойти к громоздкому аппарату, и он понял, что у него будут снимать отпечатки пальцев. Они называют это дактилоскопией. Потом тампоном нанесли краску и попросили приложить руку к картонной карточке: сначала ладонь, потом каждый палец в отдельности. Все разговаривали с ним спокойно и вежливо, никто ни разу не повысил голос. Все держались нейтрально, как и подобает профессионалам. Нет, здесь определенно произошли перемены. Интересно, повлияло ли это на результаты? Вряд ли. Разве что с самыми слабыми и хрупкими задержанными. Ладно. Пока это всего лишь начало. Там видно будет… Он подумал об Амалии, и сердце его вдруг разорвалось, разбилось на мелкие кусочки, и это было так больно… Одна мысль, что кто-то хоть на миг может поверить, что он любил Зоэ и из-за этого убил Амалию, вызывала у него отвращение. Амалия, любовь моя, я никого, кроме тебя, никогда не любил. По щеке сползла слеза. Он быстро ее вытер, но увидел, что та девчонка-сыщица, похожая на панка времен «Секс пистолс», вдруг появилась откуда ни возьмись и заметила его движение. Она, может, и прочла его книгу, но вовсе не была поклонницей автора. Ну, что ж, нет так нет…
– Как вы познакомились с вашей женой? – спросил Сервас.
Ланг внимательно смотрел на него, видимо, спрашивая себя, куда клонит сыщик. Он уже приготовился сказать что-нибудь прочувствованное, но взял себя в руки и только молча поднял брови. Потом помассировал запястья, на которых эта девчонка слишком сильно затянула наручники, когда его гоняли то вверх, то вниз. А когда они вошли в кабинет, Сервас и вовсе приказал ей снять с него наручники. К одной из ножек письменного стола была прикреплена массивная цепь, которая сейчас лежала, свернувшись, на полу. Интересно, Сервас пользовался ею хоть раз? Ланг не знал, что только очень немногие из кабинетов экипированы цепью, а полицейский, что сидит сейчас перед ним, ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из его коллег пользовался этим средневековым инвентарем.
– Благодаря ее фотографиям, – ответил он.
– Фотографиям?
– Когда я познакомился с женой, она была фотографом.
Сыщик кивнул, чтобы подбодрить его.
– Расскажите, – сказал он спокойно, словно впереди у них была целая жизнь.
Ланг посмотрел в камеру, поскольку все наверняка записывалось – тут шутить не любят, – и повернулся к Сервасу.
– Она выставлялась в галерее Тулузы, – начал он. – Это было пять лет назад… Черно-белые фото. Я получил пригласительный билет. В большинстве случаев я на такие приглашения даже не смотрю, отправляю их вместе с конвертами прямиком в мусорную корзину. А тут, как знать, почему я открыл конверт… Вы верите в предопределения, капитан?
– Итак, вы открыли конверт, – сказал Сервас, не ответив на вопрос и подумав о другом конверте, который сейчас, наверное, путешествует где-то в недрах почтового трубопровода, неся в себе письмо, дожидавшееся его долгие годы. – Вы прочли приглашение и решили пойти. Что вас подтолкнуло?
– Фото на пригласительном билете.
Ланг посмотрел Сервасу прямо в глаза.
– Как я уже вам сказал, я вскрыл конверт машинально – должно быть, думал о чем-то другом – так, взглянул мельком. Имени художника я не знал. Собрался его выбросить, но тут взгляд мой упал на фотографию, маленький снимок, наверное, четыре на пять. И я сразу вздрогнул: у меня горло перехватило от ощущения, что передо мной что-то до боли родное и знакомое. Понимаете, это было как стрела, наконец попавшая в цель, как ракета с дистанционным управлением. Было в этой фотографии нечто такое, что поразило меня в самое сердце, и это послание было адресовано только мне. Мне одному… При том, что я ничего не знал о художнике. Предопределение, капитан…
– Вы не могли бы точнее описать это фото?
Сыщик говорил сухо и холодно, как и подобает настырному чиновнику, лишенному чувства времени. Неужели он не уловил волнения в голосе Ланга, не понял, что тот рассказывает о важнейших мгновениях своей жизни?
– На фото были изображены какие-то руины, как в фильмах о войне, – сказал он. – Тонны обломков и мусора, и по этим обломкам ползла большая черная змея. Я ее сразу узнал: это была черная мамба. С первого же взгляда я понял, что это постановочный кадр. Змея выползала из дыры в земле. И я предположил, что Амалия дополнила естественное освещение каким-то искусственным верхним светом, который был направлен прямо на змеиную нору и проникал в нее, как мысль проникает в темноту неизвестности. Еще у меня возникло подозрение, что и сами развалины были ненастоящие: их выдавала та декоративная тщательность, с которой их подобрали и разложили. Тем не менее фото излучало какую-то необыкновенную силу, и я был убежден, что фотограф поймал в движении живую змею. А на землю проецировалась тень креста, который, как секира, разрезал пополам и змею, и нору. Несомненно, Амалия разместила крест перед зонтом, фильтрующим свет. А может, крест был самый настоящий. Потом я спрашивал Амалию и об этом, и о прочих загадочных деталях ее фотографий, но она ни за что не захотела открыть мне секреты мастерства и заявила, что если откроет, они утратят свою власть надо мной. Как бы там ни было, а в тот день я, разинув рот, с комом в горле и со слезами на глазах, долго разглядывал фотографию на приглашении. И тотчас же подумал: «Мне нужно это фото».
Сервас ничего не сказал, давая писателю выговориться. У Ланга в глазах блеснула влага.
– В общем, я решил сделать набег на эту выставку. Я был очень далек от того, чтобы сомневаться, что меня там ожидает. Бесконечная череда разрывов, трещин, сломов – одним словом, тот сорт помпезного метатекста, которым нас потчуют современные искусство и архитектура. Его понятия размыты и неудобоваримы, да к тому же еще поданы под столь же неудобоваримым соусом, предназначенным для болванов. Но на выставке все было совсем по-другому… Мне казалось, я схожу с ума. Эти снимки… я словно сам их делал. Я ходил от одной фотографии к другой и не мог сдержать текущих по щекам слез. Тема у всех фотографий была одна и та же: змеи и кресты. То на взятую крупным планом змею накладывалась тень креста, то в кадре, снятом в интерьере церкви, угадывался змеиный силуэт. Четкость и глубина белого и черного на снимках просто поражали, небо смотрелось темным и мрачным, как перед грозой, и я понял, что для черно-белых фотографий эта женщина использовала красные фильтры. Она населила пространства снимков странными тенями, которых не мог отбрасывать ни один предмет или живое существо. Не знаю, как ей это удалось – может быть, она пользовалась какими-то еще фильтрами, сквозь которые проходил свет из разных источников, – но только все ее снимки были само противоречие, сам контраст. У меня возникло такое ощущение, что я нашел родственную душу… Я спросил, могу ли встретиться с фотографом, но мне ответили, что ее нет и она не придет. Я удивился. Ведь это была ее первая выставка. Мне объяснили, что она избегает публичности и светской хроники. Чем больше мне о ней рассказывали, тем больше я был очарован. В каталоге нашлась ее фотография, и как только я на нее взглянул, ощутил удар в самое сердце. Мне была нужна эта женщина.
Голос писателя дрогнул, и Сервас подумал, что искусственно изобразить такую эмоцию невозможно.
– Я хотел купить все фотографии, которые еще не были проданы. У галериста сразу сделался удрученный вид. Он объяснил, что эти фото не продаются. Автор поставил условие, чтобы все они были сожжены после окончания выставки. Такая перспектива и вовсе выбила меня из колеи. Нельзя сжигать такие фото, это невозможно! Я высказал все это галеристу, но он лишь растерянно покачал головой. Он со мной абсолютно согласен, он и сам долго ее уговаривал не делать этого, но она была непреклонна.
Ланг выдержал паузу и быстро взглянул на часы, а у Серваса вдруг промелькнула мысль, уж не тактический ли это ход, чтобы выиграть время. Многие на допросах замыкаются в молчании, а этот пытается утопить следователя в деталях, к расследованию не относящихся.
– Короче, я упорно настаивал – и в конце концов получил ее адрес. Она жила в одном из сквотов[35], населенных художниками, и я отправился туда с тяжелым сердцем: неизвестно было, как она отреагирует на мое появление. И вот, я ее увидел… Ей было около сорока, волосы ее уже тронула ранняя седина, но, несомненно, когда-то она была очень красива и сохранила былую красоту. Не знаю, как сказать, это, наверное, похоже на скверную беллетристику, но я с первого взгляда понял, что именно эту женщину ждал всю жизнь.
И Ланг принялся с обескураживающей словоохотливостью вспоминать эту встречу. Как он в веселом и безбашенном сквоте, словно перекочевавшем сюда из шестидесятых годов, пытался убедить Амалию не сжигать фотографии, как сказал ей, что хочет купить их все. А она так же непреклонно, как и директору галереи, твердила, что они не продаются.
Ее, казалось, абсолютно не впечатлил ни он сам, ни его писательский статус. А может быть, она решила, что никакой он не художник, а просто аферист, а потому не может бросить в нее камень. И чем больше она говорила, тем более неудержимо его к ней тянуло. Он влюбился. Влюбился без памяти. Было в ней что-то родное и близкое, и это что-то разбудило в нем былые эмоции.
– С вами никогда так не бывало? Столкнуться с женщиной – не самой красивой, не из тех, что сразу привлекают к себе внимание, – и почувствовать, что черты ее лица, ее фигура, манера двигаться, говорить, смеяться были издавна записаны в вашей памяти, хотя вы и видите ее впервые… Словно она вызвала к жизни то, что было глубоко спрятано в вас и ждало пробуждения…
Ланг продолжал говорить. И вот наступил момент, когда он понял, что всегда хотел эту женщину. С ним такого никогда не бывало, но он это знал. Он хотел, чтобы она была в его жизни. Во имя жизни… он ухаживал за ней недели, месяцы. Не жалея сил. Он постоянно думал о ней, просыпался и засыпал с мыслью о ней. Он появлялся у нее с цветами, с вином, с шоколадом, принес даже фотоаппарат «Хассельблад», купленный у какого-то любителя. Он приглашал ее обедать в «Саран», водил в оперу, в кино, они гуляли по окрестностям Тулузы. И наконец она сдалась. В тот день она пришла к нему и позвонила в его дверь. В руке у нее был пакет. Она сожгла все фотографии, как и собиралась. Все, кроме одной. Кроме первой, которую он увидел. Той, где из норы вылезала змея. Ее она принесла ему в подарок. Вошла, спросила, где спальня, и через десять минут уже лежала нагая в его постели.