-- Ваше сиятельство, я очень не желаю служить причиной раздора в семье и хотя бесконечно скорблю о смерти госпожи Жанны и с уважением отношусь к ее воле, но хотела бы написать отказ от того, что она завещала мне. Пусть бы эта часть досталась, например, Аделине. Мне кажется, так будет правильнее...
Граф, этот крупный здоровый мужчина, сильно потер рукой лицо, пытаясь прийти в себя от свалившегося на него, и мрачно ответил:
-- Воля моей матери, госпожа баронесса, для меня священна. И Аделина, и Хельмут получили достаточную долю. И таковой она останется.
Я почувствовала себя неловко. А граф, глядя на Рольфа, сказал:
-- Барон, я прошу вас и вашу супругу разделить сегодня со мной ужин. Нам нужно поговорить. Вы часть моей семьи и имеете право знать…
***
Ужин накрыли в комнате, в которой я не была еще ни разу. Чуть мрачноватая, совершенно мужская берлога: ни зеркала над камином, ни какой-либо позолоты, отсутствуют вазы и искусственные цветы. Да и вся она выглядит чуть небрежно.
Мебель темного дерева, массивная и грубоватая, хотя и дорогая. На полу вместо ковра огромная медвежья шкура. Кровать задвинута в нишу, и вместо бархатного полога и штор – скучные шерстяные полотнища коричневого цвета. Ни одна золотая или шелковая кисточка не разбавляет эту строгость. Ужин на столе под стать хозяину: огромный ростбиф, большое блюдо с мясной нарезкой, нарезанный крупными ломтями каравай белого хлеба и отдельно на подносе кучками высятся вареные овощи.
После того, как мы уселись за стол, граф покосился на лакея и буркнул:
-- Свободен, – а затем, чуть смутившись и глянув на меня, как бы извиняясь, сказал: – Мы уж по-простому, по-семейному. Незачем прислуге слушать лишнее…
Мне было жаль этого здоровяка. Я вполне разделяла его боль от ухода госпожи Жанны, поэтому просто предложила:
-- Позвольте, ваше сиятельство, я сегодня поухаживаю за вами и мужем?
-- Очень… -- похоже, у графа перехватило горло, и он, тяжело сглотнув, закончил: – Очень буду благодарен вам за любезность, баронесса.
Я нарезала ростбиф, разложила мужчинам по тарелкам, добавив немного гарнира. Рольфу, как и себе, положила картофель, а граф предпочел отварную фасоль и порезанную крупными ломтями морковь. Первые несколько минут ели молча. Мне показалось, что граф изрядно голоден. Думаю, в эти дни он нормально питался только тогда, когда садился за общий стол. Наконец он тяжело вздохнул и, не глядя нам в глаза, произнес:
-- Моя мать умерла не от простуды. Да, она болела, и довольно сильно. Но уже пошла на поправку и начала вставать. Ночью, когда ей захотелось пить, она не смогла дозваться свою горничную. Сюзетта понесла грязное белье в прачечную и прихватила с собой кувшин, чтобы на обратном пути захватить с кухни свежее питье. Мама чувствовала себя достаточно хорошо и решила сама пройти до кухни…
Я в тот вечер не мог уснуть и решил пойти посмотреть, как она там. В синюю гостиную мы вошли оба одновременно, только с разных сторон. Мама со стороны своих комнат, а я в ту дверь, что расположена на противоположной стене. И мою жену с менестрелем мы тоже увидели одновременно…
Я сидела, глядя прямо в стол и боясь поднять взгляд на графа. Мне видно было только тарелки на столе, локоть моего мужа и массивную красноватую кисть графа, которая, машинально сжавшись в кулак, захватила кусок скатерти…
-- Шею этому слизняку я свернул там же… Но матушка начала хвататься за сердце и задыхаться… Я отнес ее в спальню и кликнул слугам привести лекаря… Как только она пришла в себя, она потребовала свое завещание и свидетелей. И как я ни умолял ее отложить это занятие, не соглашалась отложить на потом. Отсюда и возник этот пункт с разделенными пополам драгоценностями. Матушка не могла завещать… вычеркнуть совсем эту… мою жену из завещания, но уменьшила ее наследство до минимума… Она взяла с меня клятву, что я не буду устраивать процедуру развода и просить короля и церковников о помощи. Сперва мне казалось, что она оправится, но все эти волнения добили ее. Она прожила еще двое суток. На второй день речь стала невнятной, и с каждой минутой говорить она могла все хуже и хуже…
Я не сразу поняла, почему графиня потребовала у собственного сына, которого, несомненно, горячо любила, такую странную и тяжелую клятву. А вот Рольф догадался сразу:
-- Дети? – муж мой говорил тихо, не столько спрашивая, сколько утверждая.
-- Да… Матушка боялась, что скандал бросит тень на них. Сперва я был так зол и взбешен, что отказывался. Но потом понял, что она, как всегда, дает мудрый совет. Я говорю это вам потому, что ближе людей у меня не осталось, Рольф. И вам, госпожа, потому что она ваша сестра. Развода не будет, и я не могу отослать в монастырь графиню. Мне повезло: труп мерзавца я скинул с лестницы, и все решили, что красавчик упал спьяну. Я в своем праве. Никто не посмел бы меня осудить, но лишние сплетни… В общем, – он как-то вяло махнул рукой и закончил: – вы и так все понимаете…
Я не знаю, ждал ли граф Паткуль сочувствия или уговоров простить мою сестру, но, закончив рассказ, он выдохнул и посмотрел на меня почти с вызовом:
-- Что скажете, госпожа баронесса?
Я точно знала, что в этот раз сестрица доигралась окончательно и не испытывала к ней жалости. Она рисковала не только своей репутацией или жизнью. Она рисковала будущим моих племянников, и этого я ей простить не смогла бы. Поэтому я ответила графу очень просто:
-- Мне жаль, что у Ангелы эгоизм родился вперед разума. Но я очень благодарна госпоже Жанне за то, что она позаботилась о своих внуках. К сожалению, нормальной матери у них нет и не будет. Надеюсь, эта грязная история не сломает им жизни.
-- Не сломает, госпожа баронесса. Я люблю своих детей. Они моя надежда и главный смысл жизни. Но я хочу попросить вас почаще приезжать в Партенбург и привозить с собой вашего Алекса. У детей должны быть родственники и хотя бы тетя, раз уж нет бабушки. Покои моей матери будут закрыты, но в семейном крыле есть две смежные комнаты, которые я прикажу обустроить для вас. Это будут ваши личные апартаменты, готовые принять вас в любое время дня и ночи.
Пауза была долгой и тягостной…
– Господь покарал меня за мою глупость: – шумно вздохнул граф. - Я поставил желания плоти выше собственного слова и долга… я не хочу, чтобы мои дети оплачивали этот грех. И я смиренно благодарю Господа, госпожа Нордман, что пусть и таким странным образом, но вы оказались в кругу моей родни.
Думаю, это было своеобразное извинение графа за ту историю с нарушенным сватовством. Я честно ответила ему:
-- Я тоже благодарю Господа за то, что он послал мне удачный брак и близость с такой женщиной, как ваша матушка. Она была женщиной редкой добродетели и ума. Я надеюсь, что мои племянники пойдут в нее. Малышка Аделина, как мне кажется уже сейчас, весьма рассудительная особа, – эти мои слова вызвали у графа слабую улыбку, и он тихо ответил:
-- Она совершенно восхитительная девочка, и я люблю ее. Рольф, ты разрешишь? Я буду благодарен вам, госпожа баронесса, если в личных беседах вы будете звать меня по имени.
Рольф молча кивнул и, положив сверху свою руку на кисть графа, крепко сжал ее.
***
Пообещав Иогану вернуться на пятидесятый день к поминкам, мы отправились домой. Недомогания начались у меня уже по дороге.
Почему-то вдруг мерная езда по гладкому накатанному пути стала вызывать тошноту и головокружение. Дважды меня просто вырвало, а противнее всего мне казался запах костра. Домой я вернулась совершенно обессиленная. И, глядя, как Сусанна хлопочет вокруг меня, Рольф спросил:
-- Олюшка, а ты не затяжелела, случайно?
Почему-то такая простая мысль совершенно не приходила мне в голову. Я торопливо поднялась в комнату и нашла свой календарик, где отмечала лунные дни. Получилось, что я забеременела плюс-минус пару дней от смерти госпожи Жанны. У беременных бывают свои заскоки, странные вкусовые предпочтения и не менее странные мысли. Возможно, именно эти факторы и сыграли свою роль. Глядя на входящего в дверь Рольфа, я сказала:
-- У нас будет девочка, и мы назовем ее Жанетта.
На лицо мужа было приятно посмотреть. Этакая смесь радости, недоверия и смущения, сдобренные капелькой любопытства.
-- Олюшка, а если у нас будет сын? – с интересом спросил он.
-- Не спорь! Я точно знаю, что это будет девочка.
К счастью, через пару недель мои тошнота и отвращение к дыму пропали, и эту беременность я носила, пожалуй, даже легче, чем первую. Прежде всего, отсутствовал страх перед неизвестностью. Кроме того, у меня был хороший аппетит, но не было страсти к обжорству. Я чувствовала себя крепкой и здоровой, а мысль о том, что скоро у меня появится крошечная дочь, умиляла почти до слез. Я начала разговаривать с малышкой почти сразу и с нетерпением ждала начала пятого месяца, мечтая почувствовать первые толчки.
***
К пятидесятому дню, в легкую сломив сопротивление мужа и отца, мы ехали в Партенбург всей семьей. Алекс, первый раз отправившийся в путешествие, подпрыгивал от нетерпения и вынес бесконечными вопросами мозги и мне, и Рольфу. Его интересовало все и сразу: сколько дней мы будем ехать и нельзя ли быстрее? Если Аделина и Хельмут его родственники, то почему они никогда не приезжали к нам? Неужели Партенбург больше, чем наш город? Позволит ли граф Паткуль сходить и посмотреть его лошадей? А дом графа больше нашего в два или в три раза? Во много раз – это сколько?
И я, и Рольф нежно любим сына, но иногда этот маленький монстр вызывает желание захлопнуть ему рот ладошкой. Я не испытывала никаких неудобств или быстрой уставаемости от своей беременности на таком раннем сроке, но все равно была бесконечно благодарна Анне де Мюрей, которая не просто вышла нас встречать, а сразу же поздоровавшись с Алексом, предложила ему посмотреть на новые игрушки и познакомиться со своими братом и сестрой.