Монотонный голос монахини, читавшей по-французски, все не умолкал, и Молли решила, что надо бы и ей хоть немного выучить этот язык. Она поймала взгляд Сары, и девушки обменялись ободряющими улыбками. Саре, хоть она и сама была католичкой, монастырская обстановка казалась такой же странной и непривычной, как Молли, и обе сейчас обрадовались, что они здесь вдвоем.
Единственным местом, где Сара сразу же почувствовала себя как дома, была церковь. Сестра Мари-Поль привела их туда днем, когда показывала монастырь. Это было величественное здание с высоким потолком, который подпирали элегантно изогнутые балки. Внутри царил полумрак, но восточная сторона вся сияла в свете свечей. Возле алтаря стояла статуя девы Марии, сложившей руки в молитве, а перед ней — ряды маленьких церковных свечек; их пламя замерцало и заколебалось, когда из открытой двери потянуло сквозняком. Алтарь, украшенный богато расшитой тканью, так и сверкал в этом пляшущем, мерцающем свете, а запрестольная перегородка, вся в позолоте, отражала колеблющееся пламя золотым блеском. Над алтарем висел один-единственный красный светильник, а перед ним стояла на коленях одинокая монахиня, сложив ладони вместе и склонив голову в молитве.
Молли при виде этой сцены неловко попятилась назад. По сравнению со скромным убранством приходской церкви в Чарлтон Амброуз ослепительно сверкающая позолота казалась ей слишком кричащей, а витавший в воздухе запах ладана — неприятно сладким и приторным. Коленопреклоненная монахиня словно бы не замечала их присутствия, и все же, глядя, как она молится, Молли чувствовала себя так, будто подглядывает за чем-то интимным через замочную скважину.
Сара же, напротив, ощутила радостное чувство встречи с чем-то знакомым. Едва она вошла, как царившая в церкви атмосфера благочестия тронула ее до глубины души. Ее восхищало богатое убранство, и аромат ладана она вдыхала словно аромат самой молитвы. Вот такую церковь она любила — дом молитвы, который люди сделали во славу Бога настолько прекрасным, насколько это в силах человеческих. Царивший вокруг покой передавался ей, утешал, развеивал суетные страхи. Аромат ладана и пляшущие огоньки свечей словно перенесли ее в другую церковь — церковь ее раннего детства, куда она ходила на мессу с мамой. Однажды они вошли туда, и Сара спросила, чем это пахнет. Мама улыбнулась и ответила: это запах молитв, которые бесконечно текут на небеса, прямо к Богу. Сара плохо помнила мать, но этих ее слов не забывала никогда, и мысль о том, что молитвы поднимаются в небо нескончаемым потоком, будто столб дыма, казалась ей чрезвычайно утешительной.
Сестра Мари-Поль указала на светильник над алтарем и шепнула:
— Святые Дары никогда не оставляют без присмотра. Кто-то всегда здесь, с Господом нашим.
От этого откровения Молли стало совсем не по себе, и она вышла за дверь, чтобы подождать снаружи, пока Сара с послушницей преклонили колени в краткой молитве. Наконец они вышли и тихонько закрыли за собой дверь.
— Матушка велела напомнить вам, что вы можете свободно посещать любые службы или ежедневные мессы, когда не дежурите в палатах. Отец Жан приезжает обычно два раза в день: мы ведь не можем стоять мессу все разом.
Сара поблагодарила ее, тут же решив, что будет ходить на службы при любой возможности. Молли ничего не сказала, только отвела взгляд в сторону, чтобы не встречаться с сестрой глазами. Она не собиралась больше заходить в церковь без крайней необходимости, ей был не близок культ Девы Марии, и при мысли о мессе, которую будут читать нараспев на латыни, со всеми этими запахами и звоном колоколов, ее протестантская душа содрогнулась.
Когда они вернулись из церкви в госпитальное крыло, Сара сжала руку Молли и пробормотала:
— Не волнуйтесь. Если не хотите, ходить не обязательно.
Молли слабо улыбнулась ей и ответила твердым шепотом:
— Не хочу.
Сару удивила эта твердость: еще вчера Молли ни за что не решилась бы так говорить с ней.
Через каких-нибудь пять минут после того, как они сели за стол в трапезной, в дверь влетела монахиня в огромном белом переднике, подбежала к матери-настоятельнице и что-то торопливо зашептала ей на ухо. Мать-настоятельница отложила ложку, и все остальные монахини последовали ее примеру.
— Сестры, — сказала мать-настоятельница, — партия раненых прибыла в Сен-Круа. Они вот-вот будут здесь. Пожалуйста, доедайте как можно скорее. Все вы будете нужны. Прошу вас, как только будете готовы, отправляйтесь по своим обычным местам.
Сара кратко перевела Молли ее слова, а кругом уже поднялись шум и суета: монахини, торопливо покончив с едой, стали выбираться из-за столов. Очевидно, все, кроме двух англичанок, знали, куда идти. Сара схватила за руку сестру Мари-Поль, когда та уже собиралась встать из-за стола.
— Куда нам идти? — спросила она по-французски. — Чем мы с Молли можем помочь?
— Спросите сестру Сен-Бруно, — ответила послушница. — Она вам скажет.
Как раз в этот миг рядом и возникла сестра Сен-Бруно.
— Самое полезное, что вы можете сделать сегодня, — записывать имя и полк каждого поступающего к нам раненого. Мы должны вести подробный учет наших пациентов — правда, одних-имен для этого недостаточно, но начнем пока с этого. — Она говорила по-английски, чтобы Молли было понятно. — Идемте со мной, я дам вам тетради.
Она провела их через гулкий вестибюль в боковую комнатушку, где выдала им блокноты и карандаши, а затем стала инструктировать.
— Расчертите страницы на столбцы, — велела она. — Имя, номер, полк. — Она серьезно посмотрела на девушек. — Некоторые из этих людей будут в тяжелом состоянии, — сказала она, — и вам придется записывать со слов их товарищей, если те смогут сообщить вам какие-то сведения. — Она подвела девушек к большой парадной двери, открытой настежь, и сказала: — Ждите здесь, во дворе и, пока санитарные фургоны будут разгружаться, записывайте все. Возницы должны знать имена тех, кто не в состоянии ответить сам, но так бывает не всегда. Сестра Магдалина будет осматривать раненых и распределять по палатам, а вы записывайте, кто в какой палате.
Сестре Магдалине сестра Сен-Бруно представила их перед ужином.
— Она старшая среди сестер милосердия, — сказала им сестра Сен-Бруно, — и руководит всей работой госпиталя. Разумеется, она подчиняется матери-настоятельнице, но в палатах ее слово — закон, как и слово любой другой из старших сестер.
Сестра Магдалина поприветствовала девушек, сообщила, что впереди их ждет много изнурительной работы, и вновь передала их на попечение сестры Сен-Бруно.
Теперь сестра Сен-Бруно убежала куда-то на другой конец здания, а Сара с Молли остались стоять у двери и смотреть вниз, на деревню. Для Молли чепец был делом привычным, зато Сара, пока ждала у двери прибытия раненых, без конца возилась с ним, пытаясь как-то поудобнее пристроить на голове.
— До чего же мешает этот чепец, — пробормотала она, и Молли ответила с улыбкой:
— Привыкнете!
Тьма уже расползалась по холодному осеннему небу, но в сумерках они все же заметили, что по холму вверх неуклюже катит какая-то повозка с подвешенным впереди фонарем, запряженная гигантским тяжеловозом. Повозка подпрыгивала и вихляла на колесах с железными ободьями, что еще усиливало страдания лежавших внутри раненых. Еще несколько таких же повозок показались следом, их колеса скрежетали и грохотали по каменистой дороге, ведущей к воротам монастыря.
Кто-то зажег наружный свет, и несколько фонарей, висевших на крюках вдоль внешней стены, тоже горели, но в их неверном мерцании невозможно было разглядеть ничего дальше падающих от них кругов света. Когда первая повозка подкатила к двери, Сара подошла было к вознице, чтобы поговорить с ним, но тот соскочил со своего сиденья и обошел повозку сзади. Сара застыла в ужасе, когда распахнулась дверь и стало видно, в каком состоянии находятся люди внутри. Еще двое мужчин соскочили с переднего сиденья повозки, подбежали к задней двери и начали поднимать носилки со стонущими солдатами. Когда Сара подошла к ним, в ноздри ей ударил ужасный запах, почти осязаемым облаком плывший от санитарного фургона. Она инстинктивно отшатнулась, и ей пришлось напрячь всю силу воли, чтобы сдержаться: еще немного, и она зажала бы нос и отвернулась, задыхаясь от кашля, не в силах скрыть отвращение. Но это был ее первый день, и она чувствовала на себе взгляды монахинь, ждущих, не проявит ли она каких-то признаков слабости, — хотя в действительности всем было не до нее. Каждая была занята своим делом, и им некогда было интересоваться, хватит ли у англичанок духа для такой работы. Крепко сжимая в руке блокнот и карандаш, Сара подошла к только что показавшимся из фургона носилкам.
— Мне нужно знать его имя, — настойчиво сказала Сара одному из сопровождающих солдат, — и полк.
Тот только головой покачал. По его воспаленным глазам видно было, что он и сам предельно измучен.
— Не знаю, мисс, — устало проговорил он. — Где-то у нас был список, но я не помню, кто из них кто.
Он вернулся к своей работе и вместе с товарищем вытащил из фургона первого раненого с наскоро перевязанной головой. Тот лежал на спине под испачканным запекшейся кровью одеялом. От раненого шел кислый запах — позже Сара узнала, что так пахнет смесь мочи, фекалий, крови и гниющего мяса, — но сейчас это была просто невыносимая вонь, и ей вновь пришлось подавить желание отвернуться и рвотные позывы. Руки раненого вцепились в одеяло, и, казалось, все его тело била крупная дрожь. Когда солдаты ухватили носилки покрепче, собираясь нести их к приготовленным палатам, Сара тронула раненого за судорожно сжатую руку.
— Скажите мне свое имя, — мягко проговорила она. — Скажите, кто вы.
— Ходжсон. Чарли Ходжсон, — пробормотал тот в ответ, и его пальцы вновь вцепились в пропитанное кровью одеяло. — Чарли Ходжсон. Чарли Ходжсон…
Он так и продолжал бормотать свое имя, когда его уносили.
— В третью палату, — скомандовал резкий голос. Лишь раз взглянув на Чарли Ходжсона в свете фонаря, висевшего у нее над головой, сестра Магдалина направила носилки с ним в палату для самых тяжелых пациентов, среди которых, как ожидалось, мало кому суждено было выжить.