– Нет! – Я покачала головой. – Нет! Теперь, когда она здесь, с нами, ей станет лучше. Мы вместе. Вот что важно. – Я вспомнила Жанну д’Арк, стоявшую у входа в собор, ее решительное лицо. Джулия-Берта поправится! Она лежит в настоящей больнице в Париже, у нашей матери не было такой возможности.
Медсестры с каменными лицами попросили нас удалиться. Часы посещений закончились.
Мы решили, что вернемся следующим утром.
– Это не обязательно, – спокойно сказала одна из них. – Она не понимает, что вы здесь.
Морис отвез Эдриенн к своему другу, в квартиру на улице Соссье-Леруа, где они собирались пробыть еще пару дней, а мы с Габриэль вернулись на бульвар Малешерб. Кто-то постучал в дверь, мы не открыли. Просто сидели в столовой и молча работали над шляпами. Теперь они казались ничтожными и ненужными, но по крайней мере с ними можно было что-то сделать, в них можно было что-то исправить.
Думала ли Габриэль о том же, о чем и я? Если случится худшее, что станет с Джулией-Бертой? Монахини сказали бы, что она отправится в ад. Она была блудницей. Грешницей. Что, если они правы? Габриэль и Эдриенн тоже были грешницами. Весь мир катился к черту.
Позже тем же вечером, после того как Габриэль ушла к Бою, я собралась принять веронал, и вдруг слова Джулии-Берты из нашего детства в Обазине зазвенели у меня в голове: «Здесь водятся привидения».
Я, не раздумывая, оделась и вернулась в больницу. Я не могла оставить ее наедине с призраками.
Проникнуть внутрь оказалось легко. Коридоры в это время были пустыми и темными, как и ее тихая палата, если не считать звука затрудненного дыхания. Я на цыпочках подошла к кровати. Глаза сестры были закрыты, и я убрала прядь волос с влажного лба, вытерла кровь в уголках рта. Старалась не смотреть на красные пятна на ее подушке.
Тихонько подтащила стул поближе, отгоняя волну беспомощности и всепоглощающего отчаяния.
– Джулия-Берта, – зашептала я, изо всех сил пытаясь придать голосу беззаботность. – Это я, Нинетт. Я рядом. Не беспокойся. Я не оставлю тебя.
Она не открыла глаз, но издала какой-то звук. Возможно, пыталась заговорить. Может быть, ее подсознание знало о моем присутствии. А может, это был вздох или стон боли. Но мне показалось, что по мере того, как я говорю, ее дыхание успокаивается.
– Тебе не нужно ничего отвечать. Ты же меня знаешь. Я могу болтать бесконечно. Помнишь, как монахини всегда бранили меня: «Следите за языком, мадемуазель Шанель!» Теперь я весь день общаюсь с клиентами Габриэль. Она делает шляпы, Джулия-Берта. Шикарные шляпы, и la haute, élégantes и дамы полусвета покупают их. Ты будешь работать с нами, как только поправишься. Наконец мы все вместе, Джулия-Берта! Я так рада, что ты приехала в Париж!
Я рассказала ей, что шляпы Габриэль продаются быстрее, чем мы успеваем их сшить, что нам нужен бутик с большим количеством комнат и помощников, как у великих парижских модисток, и с рекламой во всех журналах. Когда Джулия-Берта закашлялась, я вытерла кровь полотенцем и продолжила говорить о посетителях, о том, как они одеваются, как ведут себя. Я рассказала ей о Бое Кейпеле, о том, что он делает Габриэль лучше, что он красив, богат и любит ее, и о Лучо Харрингтоне, о том, как он заставил мое сердце выпрыгнуть из груди.
– Я никому не рассказывала о Лучо, – шепнула я. – Ты единственная, кто знает. Это наш секрет.
Когда у меня кончались темы для рассказов о нашей жизни, я перешла к истории о «Танцовщице из монастыря», совсем как тогда, в Обазине, когда я забиралась в постель Джулии-Берты. Я сняла шляпу и туфли и пристроилась рядом с ней на узкой больничной койке. Я закрыла глаза, почувствовала ее жар, влагу ее кожи, ее неглубокое, болезненное дыхание и обняла ее. И продолжала говорить о балеринах, красивых графах и любви с первого взгляда, чтобы утешить ее и утешить себя, пока воспоминания о прошлом вспышками обрушивались на меня.
Ранняя смерть. Это было давнее пророчество цыганки. Я была так уверена, что речь идет о нашей матери! Я чувствовала сейчас ее незримое присутствие, все призраки прошлого, святые и нечестивые, здесь, в больнице, ждали, пока я засну…
И тогда они забрали Джулию-Берту.
– Ее больше нет, – сказала медсестра, а из окна как ни в чем не бывало лился свет.
Я в полубессознательном состоянии подняла голову.
– Нет, она здесь, – возразила я, чувствуя ее рядом.
Но ее кожа была прохладной. Она не дышала и не двигалась. Я закричала, но в тот момент, когда медсестры попытались оторвать меня от нее, я могла поклясться, что услышала ее голос – он так ясно прозвучал в моей голове, свободный и безмятежный:
«Не волнуйся, Нинетт. Все хорошо. Я нашла свое Нечто Лучшее».
Несколько дней спустя Габриэль, Эдриенн и я вместе с Боем и Морисом похоронили Джулию-Берту в Cimetiere de La Chapelle[58] среди весенних цветов – новой жизни, распускающейся среди могил. Мох цвета изумрудов покрывал старые каменные гробницы, словно они были одеты в вечерние платья для какого-то мрачного торжества.
Мы были непреклонны в том, что бабушке и дедушке пока не стоит об этом сообщать. Видеть их не хотелось. Они отчасти были виновны в смерти Джулии-Берты, потому что не присматривали за ней должным образом, использовали ее внешность на рынке, чтобы привлечь клиентов к своему товару. Тяжелые условия, которые они создали ей, в конечном итоге погубили нашу сестру, как когда-то нашу мать.
Когда церемония закончилась, Эдриенн и Морис уехали в Виши. Бой предложил отвезти нас домой, но нам с Габриэль нужно было побыть с сестрой. Мы задержались у могилы, рассыпав на земле хлебные крошки, чтобы привлечь птиц, которых так любила Джулия-Берта. Не хотелось оставлять ее одну.
– Это наша вина, – сказала я. – Мы ее бросили. Надо было почаще навещать. Возможно, мы бы увидели кровь, заметили вовремя, что она заболела, и смогли бы что-то предпринять, может быть…
– Остановись! – сказала Габриэль властным тоном, поразившим меня. Я подняла голову; казалось, ее темные глаза почернели еще больше. Ее ноздри раздувались, как у быка. – Хватит! Это закончилось. Мы больше никогда не будем об этом говорить.
– О Джулии-Берте? – не поверила я.
– Нет. О прошлом. Нашем прошлом. Обазин. Сиротский приют. Мулен. Ничего этого никогда не было – и точка!
– Габриэль, ты устала, расстроена…
Выражение ее лица стало таким суровым, что я испугалась.
– Вся эта тьма, – продолжала она, – разве ты не чувствуешь? Она преследует нас день и ночь. Она хочет утопить нас, задушить, как это случилось с нашей матерью, с Джулией-Бертой. Мы не можем этого допустить. – Она подалась вперед, ее лицо было совсем близко от моего, голос звучал низко. – Джулию-Берту убила не чахотка. Это было проклятие нашего рода. Наше прошлое – это груз. Петля на шее. Оно диктует нам, диктует миру, кем и чем мы должны быть. – Выражение ее глаз одновременно казалось безумным и одухотворенным. – Ты думаешь, я сумасшедшая, – усмехнулась она. – Но это не так. Это единственный способ идти вперед. Это единственный способ остаться свободными. Мы похороним прошлое в этой могиле вместе с Джулией-Бертой. Мы задушим его прежде, чем оно задушит нас.
– Каким образом? Я ничего не понимаю!
– Очень просто: мы сами выберем свое прошлое. Оно не должно управлять нами. Мы будем контролировать его. Например, наша мать умерла, да – но она не была влюбленной дурочкой. Наш отец уехал в Америку. Нас воспитывали тетки в загородном доме. Состоятельные тетки, владеющие землей и лошадьми. Они были строги, но заботились о нас. Мы прекрасно питались деревенской едой. Нам всегда было тепло. Мы носили чистую и удобную одежду.
Ее слова ошеломили меня. Как долго ей это мерещилось? Она снова была похожа на девочку, отчаявшуюся от одиночества, которая придумывала истории, чтобы скрыть правду. Я вспомнила, как еще в Обазине она солгала, что наш отец в Америке.
Гордость помогла ей скрыть правду, но боль Габриэль была настоящей, похороненной глубоко внутри, и единственным способом выжить она считала отрицание. Какое заблуждение!
Мы с ней были разные, тем не менее я ее понимала.
– Обещай мне, Нинетт. Скажи мне, что ты обещаешь. Мы нигде не будем рассказывать о том, откуда мы на самом деле. Никому. Никогда.
Я смотрела на могилу Джулии-Берты, где небольшая стайка птиц уже клевала крошки. Это было предательством, но Джулия-Берта ушла, а Габриэль была здесь, и больше всего на свете я хотела унять ее боль. Я соглашусь с ней, но ничего не забуду. Глядя прямо в глаза Габриэль, я сказала то, что она хотела услышать:
– Я обещаю.
Как бы жестоко это ни звучало, однако мир продолжал существовать без Джулии-Берты. Солнце вставало и садилось как обычно, природа оставалась безмятежной. Полагаю, в этом и заключалась ее роль: растормошить оставшихся, напомнить нам, что мы все еще здесь.
Шляпы снова стали нашим утешением, и мы с головой ушли в работу. Я помогала Габриэль экспериментировать с формой: шляпа должна была напоминать букву «S», поля спереди загнуты вниз, по бокам – вверх, а сзади – снова вниз. Сложный дизайн. Она, как никогда раньше, придирчиво выбирала тип перьев, долго примерялась, как их расположить. На изделии допускался исключительно один вид, варьировалось только количество. В разгар процесса она заставляла меня надевать заготовку, а затем несколько часов кряду изучала меня со всех сторон и создавала каскад из пышных страусиных перьев или тонких и прямых, словно солнечные лучи, перьев цапли.
– Нет. Это слишком, Нинетт. Убери немного.
– Этого недостаточно, Нинетт. Добавь еще.
Она могла раздражать. Сводить с ума. Но все это стоило того, чтобы, закончив работу, устало рухнуть на стул, среди разбросанных повсюду кусков ткани, иголок, перьев и булавок, и гордо взирать на наше сокровище, блистающее на своем троне-«шампиньоне». Готовая шляпа становилась освобождением от всего, что творилось внутри нас, упорядочением внутреннего хаоса.