Для меня видеть наше творение на хорошем клиенте было самой большой наградой. Именно это оживляло изделие: блеск в глазах покупательницы, довольное выражение лица, внезапная легкость походки, полная трансформация настроения и состояния души. То, что это происходило благодаря мне, приносило огромное удовлетворение и ощущение востребованности и силы, которых у меня раньше никогда не было.
Я все еще мечтала о настоящем бутике, с мастерской и складом для хранения материалов. Мое воображение рисовало заманчивые картины. Габриэль будет придумывать шедевры. Мы наймем работниц, которые будут шить и отпаривать – все в строгом соответствии с требованиями Габриэль. А я – стоять перед входом и руководить торговым залом, где все: зеркала, подсветка, удобные мягкие кресла – будет создавать уютную атмосферу. И все это элегантно, богато, роскошно.
В то лето Селестина большую часть времени проводила на Монпарнасе, иногда я ходила с ней в Dôme – кафе, где теперь собирались бедные художники, обитавшие когда-то на Монмартре. Монмартр стал слишком дорогим, слишком туристическим благодаря художникам предыдущего поколения, чьи знаменитые полотна выдавили это новое поколение за пределы их исконного дома.
На Монпарнасе аренда была дешевой, как и рестораны. Это был рабочий район, и в теплые вечера благожелательные хозяева многочисленных уличных кафе позволяли часами сидеть за столиками, ничего не заказывая. То же самое происходило в Closerie des Lilas на бульваре Сен-Мишель («Бульмиш», как называла его Селестина) и в других открытых кафе, где под тенистыми деревьями и в беседках, увитых сиренью, собирались артисты, художники, поэты, натурщицы, музы, бродяги и бездельники.
Здесь всегда было на что посмотреть, всегда было с кем поговорить. Богема – так их называли. Представители разных национальностей. Длинноволосые. В потрепанной и странной одежде, с разлохмаченными бородами, картинно курившие трубки. Я единственная выделялась благодаря обычной блузке и юбке из «Бон Марше». И все же я чувствовала, что принадлежу Монпарнасу. Здесь ощущались скрытая печаль, ностальгия сродни тому чувству тихой тоски, которое переполняло меня из-за потери Джулии-Берты. Я была здесь как дома.
Селестина приходила по другой причине: посмотреть, как работают художники. Они все время делали наброски на салфетках или клочках бумаги. Если они продавали рисунок за несколько франков, то тут же тратили деньги на выпивку. Они жили в кредит в ресторанах и художественных магазинах. Сидя за столиками, они спорили о теории и выразительности, цвете и свете. Для Селестины эти кафе были одним большим учебным классом.
Порой среди художников появлялись хорошо одетые мужчины, которые прогуливались, исподтишка бросая вокруг оценивающие взгляды.
– Кто они? – спросила я Селестину, когда она в первый раз привела меня туда.
– Торговцы произведениями искусства, – прошептала подруга. – Они стараются как можно дешевле скупить все что могут у художников, которые, по их мнению, талантливы. На случай, если те станут знаменитыми.
– А кто-нибудь из здешних прославился?
– Еще нет. Есть один – Пикассо, о котором все говорят. Эти господа всегда вертятся возле него. Он носит с собой пистолет и порой, когда вокруг толпится слишком много народу, стреляет в воздух. Есть еще один – Модильяни. Мы коротко называем его Моди. Говорят, за ним нужно наблюдать, он подает надежды.
Однако все смотрели на Моди, но не в том смысле, какой имела в виду Селестина. Он обычно выставлял себя на посмешище после того, как выпивал слишком много. Он был высок и вызывающе красив, раним и харизматичен, и все это привлекало к нему людей, несмотря на его выходки. Иногда он сидел с нами, и пока мы болтали, яростно рисовал, часами набрасывая то, что стояло на столе: графин, руку, пачку сигарет, цветок в вазе, как будто пытался извлечь из предметов душу.
Он пил стакан за стаканом, если ему удавалось продать свои наброски. Потом засыпал, иногда положив голову на плечо Селестины, иногда на мое, и мы изо всех сил старались не шевелиться, чтобы не разбудить этого большого ребенка-мужчину, который, казалось, нуждался в защите.
Пока он не просыпался и не выпивал еще – слишком много, и тогда хозяева выгоняли его за неподобающее поведение.
Был еще один человек, который присоединился к нам, поэт, который всегда ходил с блокнотом и что-то в нем писал. У него было самое что ни на есть поэтическое имя: Гийом Аполлинер.
– Это не настоящая фамилия, – заявил однажды Моди с итальянским акцентом, когда Гийом ушел, чтобы присоединиться к столику своих друзей-литераторов. – Он ее выдумал.
– Ну, – заметила я, – если бы я придумывала себе псевдоним, он был бы именно таким.
Воинственное имя, имя античного бога, чтобы скрыть под ним хрупкое существо, спрятать его от жестокого и холодного мира.
Габриэль не понимала, для чего мы ездим на Монпарнас. Она боялась, что нас могут принять за проституток.
– Это же трущобы, – сказала она однажды днем.
Я отпаривала поля шляпы, чтобы свернуть их по одному краю – новый стиль, который пробовала Габриэль. Селестина рисовала ее в профиль в широкополой шляпе с эффектным страусиным пером.
– Дряхлые. Убогие, – продолжала Габриэль, и мне пришло в голову, что, возможно, она не любит Монпарнас, потому что он напоминает ей обо всем, что она упорно хочет забыть. – Не могу понять, зачем туда ходить. Особенно тебе, Нинетт. Я думала, ты ищешь приличного мужа, а не бедняка.
– Но там так романтично! – воскликнула Селестина. – Тамошние художники бедны, потому что они сами хотят быть бедными.
Габриэль фыркнула.
– Что за чушь! С какой стати кому-то хотеть быть нищим?
– Потому что это чисто и благородно и позволяет им сосредоточиться только на искусстве, – ответила Селестина, продолжая рисовать. – Они никому не обязаны. У них внутри есть нечто, Коко, и оно рвется наружу. Выражение какой-то глубокой правды. Они не успокоятся, пока не выяснят, что это такое и как показать это миру. Это грандиозная, эпическая битва!
Я рассмеялась:
– Совсем как у тебя, Габриэль, когда ты делаешь шляпу. Грандиозная, эпическая битва! Ты не успокаиваешься и не даешь мне отдохнуть, пока все не становится идеально.
Селестина кивнула:
– Вот видишь? Антуанетта понимает. Знаете, Поль Пуаре начал свою карьеру на Монмартре. А теперь он король моды!
– Король костюмов! – Габриэль закатила глаза. – Причем непрактичных!
– Он по-своему художник, просто его материалы – это ткани, – сказала Селестина.
Кутюрье-художник? Я было рассмеялась, но на самом деле мысль показалась интересной. Оба работали руками. Оба брали сырье и благодаря своему воображению превращали его в нечто прекрасное.
И в этих кафе били энергия и страсть, демоническая и возвышенная одновременно. Вездесущее желание, как пульс, постоянная потребность в самовыражении, которое очень напоминало Габриэль и то, как она бросалась в пение и танцы. Теперь вот шляпки.
Габриэль больше походила на этих людей, чем думала. А я напоминала себе дилера – посредника между художником и миром.
Я взяла одну из готовых шляп и протянула ее Габриэль:
– А почему это не должно быть искусством? Это отражение души мастера. Точно так же, как мазки краски на холсте.
Я ждала, что она рассмеется и скажет, как обычно: «Это всего лишь шляпа!» Однако она этого не сделала. Она оставалась неподвижной – вероятно, ради рисующей Селестины. Но легкая улыбка тронула ее губы.
Когда Бой сказал Габриэль, что ей нужен настоящий бутик, чтобы продавать шляпки, я решила, что ослышалась. Бой Кейпел, судоходный магнат, экспортер угля, думал так же, как я, простая продавщица из провинции. Он также заметил в ее изделиях нечто большее, чем просто хобби и curiosité dujour, и оценил их привлекательность.
Я не была наивной. Я была права.
– Думаю, в этом что-то есть, Коко. – Он стоял, небрежно прислонившись к книжному шкафу и изучая гроссбух, его черные как смоль волосы были зачесаны назад настолько безупречно, что можно было увидеть линии от зубьев расчески. – Ты не должна позволить этому пропасть.
На нем были твидовый однобортный блейзер с отложными манжетами, свободные, идеально сшитые, отглаженные брюки, галстук, завязанный изящным узлом. Кончики его густых черных усов были подстрижены четко по линии губ и гармонировали с густыми черными бровями. Бой производил впечатление властного человека, способного войти в любую дверь и добиться своего. Он не был нахалом, просто спокойным и уверенным в себе мужчиной с налетом таинственности (благодаря внимательным зелеными глазам, по которым невозможно было понять, о чем он думает).
Интересно, Габриэль когда-нибудь показывала ему свои танцевальные па? Она по-прежнему фанатично ходила на занятия. Конечно, он понимал, как и я, что на этом поприще у нее нет шансов.
– В тебе есть все качества деловой женщины, – снова обратился он к Габриэль. – Ты в состоянии выжать из этой затеи максимум. Особенно с Нинетт, обладающей обаянием и интуицией прирожденной продавщицы.
Ресницы Габриэль затрепетали. Рядом с Боем моя жесткая сестра становилась мягкой и податливой, ее прямые линии и острые углы становились плавными изгибами.
– Ты просто так это говоришь, – произнесла она. Интересно, она имела в виду то, что касалось ее, меня или нас обеих? Я, например, была счастлива, услышав комплимент. – Хочешь найти мне занятие, – продолжала она, играя прядью волос, выбившейся из прически. – Ты не любишь, когда я скучаю.
Бой подошел к ней, взял ее за подбородок и приподнял его, глядя прямо в глаза.
– Ты прекрасно знаешь, Коко, что я не из тех, кто «просто так говорит».
Габриэль перестала хлопать ресницами и жеманничать. Она посмотрела ему в глаза, и я почувствовала, как между ними пробежал ток. Может быть, он знал ее лучше, чем она сама. Он серьезно относился к ней, к ее интуиции, ее взглядам, ее уму и пытался научить ее делать то же самое.