Его близость пробуждает во мне что-то дикое, свободное, о чём я прежде и не подозревала. Не хочу, чтобы это ощущение исчезло.
– Не смеши, Либа. – Он приподнимает моё лицо за подбородок и смотрит в глаза. – Разумеется, ты приглашена. – Голос Довида искренен и ласков. – Мама стряпает такой чолнт – пальчики оближешь.
От улыбки у него ямочки. Забывшись, протягиваю руку, касаюсь крохотной впадинки на щеке и тут же отдёргиваю, приходя в себя. Ну же, Либа, скажи ему, не тяни. Пора остановить это безумие.
– Мне надо домой. Поесть с сестрой, поговорить с ней о прошлой ночи. Довид, я…
– Обожаю эту черту твоего характера.
– Какую?
– Заботливость. Ты опекаешь сестру, следовательно, и о собственной семье будешь заботиться так же ревностно. Для меня это очень важно. Я тоже сильно привязан к своим братьям.
– Довид, прекрати! – Виски начинают болеть, и почему-то становится страшно. – Всё, мне пора.
– Хорошо. – Он со вздохом поправляет мои волосы. – Я зайду за тобой вечером и провожу на собрание, договорились?
Киваю, хотя сомневаюсь, что поступаю правильно.
– Мне надо идти, – повторяю с нажимом.
– Будь осторожна. – Довид наклоняется и чмокает меня в губы.
Они сами собой раскрываются, и я целую его в ответ. Когда мы вместе, я храбрая. Того и гляди, наберусь смелости и в один прекрасный день открыто объявлю родителям, чего хочу.
Прерываю поцелуй и резко разворачиваюсь, чтобы уйти до того, как наделаю глупостей.
– Гут шаббес, Либа! – говорит Довид мне вслед.
Невольно улыбаюсь и прибавляю шагу. Однако в условленном месте Лайи нет. Жду, наблюдая за горожанами, спешащими по своим делам. Рука об руку прогуливаются парочки. Такое впечатление, что только мы, евреи, делаем из этого проблему. Почему, скажите на милость, юноше и девушке нельзя держаться за руки, если им так хочется? Из синагог по домам расходятся мужчины, неевреи торгуются на базаре. Заметно, что новость о Жене уже расползлась по городу: люди то и дело оглядываются по сторонам и суетятся больше обычного. На их лицах появляется явное облегчение, когда они подходят к дверям своих домов.
Проходит час, другой. Лайи нет. Поплотнее завязываю платок и направляюсь туда, где стоит фруктовый прилавок. Надеюсь, никто не обратит на меня внимания. Поверить не могу, что пошла на базар в шаббес. Не успел отец уехать, а я уже столько нагрешила, подумать страшно! Куда подевалось моё хвалёное благоразумие? Однако и у прилавка Лайи нет.
Посреди толпы замечаю Фёдора. Кажется, здесь – все горожане-неевреи, со многими я знакома. То тут, то там шелестят шепотки: «Убили?» – «Даже не верится». – «Говорят, медведь задрал, хотя я слыхал, что убили евреи». Кто это сказал? Пробираюсь сквозь толчею. Ещё один голос – новый или тот же самый? – произносит: «Жиды слишком много о себе возомнили. В наши лавки не ходят, брезгуют. Знаете, что мне говорили? Это у них ритуал такой, как раз по пятницам. Ещё неизвестно, чем они там занимаются в своих синагогах. Бьюсь об заклад, кровушку нашу пьют». Оглядываюсь и не верю собственным глазам: Василь Цуленко, местный зеленщик.
– А я слыхал, будто они милицию свою готовят. Да что там! Самолично наблюдал, шастают повсюду, патрулируют, значится, – поддакивает часовщик Антон Гутцо. – И это только начало, попомните мои слова.
Да что с ними со всеми? В полном недоумении иду дальше, высматривая Фёдора.
– Жиды всё под себя подмяли, всю нашу работу захапали, – говорит Софья Катюк, галантерейщица. – Денис, сынок мой, пришёл из армии, да так и сидит дома. А им всё мало, уже убивать нас начали. Не будь в Дубоссарах жидов, нам бы дышалось вольготнее.
На глаза наворачиваются слёзы. Они же наши соседи, наши добрые знакомые! Как они могут такое говорить?
Вот Фёдор за прилавком. Замечает меня.
– Где моя сестра? – вполголоса спрашиваю.
– Была да сплыла, – пожимает он плечами.
– Только не ври мне. – Я настроена решительно и повышаю тон. – Куда она пошла?
Внезапно его глаза меняются. Взгляд буквально пригвождает меня к месту.
– Я уже сказал тебе, что она приходила сюда, но ушла. И нечего обвинять нас во лжи. Все вы, жиды, одним миром мазаны, – говорит, точно сплёвывает.
Оторопело стою, не зная, что ответить. Какие страшные у него глаза! Наконец бормочу:
– Хорошо, хорошо.
Бегу домой. Ветки так и норовят вцепиться в воротник, хлещут по лицу. Корни – подвёртываются под ноги. Лес словно не пускает меня к сестре. Что-то здесь нечисто. Наверное, с Лайей беда, я чувствую несчастье, разлитое в воздухе. Только бы застать её дома, живой и невредимой! Читаю про себя молитву «Шма Йисроэль». Если с сестрой всё будет в порядке, я больше никогда не буду грешить. Господи! Отверзи уста мои, и уста мои возвестят хвалу Твою. Услышь меня, о Господи! Не согрешу я больше ни словом, ни делом, ни помыслом, охрани только сестру мою…
Врываюсь в дом и вижу Лайю, спящую в кресле-качалке.
– Данкен Гот! – выдыхаю я. – Благодарю тебя, Господи…
В хате пахнет чем-то пугающе-навязчивым. Кто-то здесь побывал, кто-то чужой. Но запах знакомый. Мысли скачут наперегонки с пульсом, кожа покрывается холодным потом. Я мешком оседаю на пол. Потому что пахнет медведем. Зверь забрался прямо к нам в дом, и Лайю некому было защитить.
Сестра открывает глаза, сонно моргает и оглядывается по сторонам, словно не понимает, где находится.
– Лайя, ты не ранена? – вскакиваю, бросаюсь к ней, обнимаю.
– Либа, здесь был медведь. – Она дрожит. – Я пришла, а дверь нараспашку…
– Тихо, тихо, не бойся…
– Я выбежала и увидела лебедя. Он меня спас. Я забралась на дерево и подождала, пока медведь не уйдёт. Перепугалась ужасно, и моя кожа… спина… Это началось, Либа, я почувствовала, что началось. Перья…
Медведь? Не за мной ли? Но зачем я ему? И лебедь… Неужто из тех, о которых говорила матушка? События разворачиваются слишком стремительно.
– А ты куда-то подевалась, мы же условились вместе пойти домой. – Лайя начинает раскачиваться взад-вперёд и скулить, точно обиженный щенок.
В руках она вертит венок из чертополоха, все пальцы исколоты в кровь.
– Лайя, твои пальцы!
Она опускает взгляд и пожимает плечами.
– Я и не заметила, – швыряет венок на пол. – Давай пить чай.
– Сначала перебинтуем тебе пальцы. – Приношу из кухни тёплой воды и чистую тряпицу. – Ты уже знаешь про Женю?
Лайя кивает. Молчу, не зная, как продолжить, потом с запинкой рассказываю:
– Не дождавшись тебя, я пошла на базар. Там люди говорили всякие гадости про евреев, а Фёдор… он мне нагрубил, – неуклюже заканчиваю я, не в силах подобрать правильных слов.
– Ты его с первого взгляда невзлюбила, – холодно замечает Лайя и сразу как-то отстраняется.
– Лайюшка, это неправда, – говорю я, сильно кривя душой. – Просто я… беспокоюсь за тебя.
– Они её никогда не найдут, – добавляет Лайя.
– Кто кого не найдёт? – Прекращаю промывать царапины и поднимаю взгляд.
– Женьку.
– Лайя, что ты городишь? Её уже нашли в саду Фельдманов. Или тебе известно что-то другое?
Сестра мотает головой. Я продолжаю промывать её руки.
– Лайя, признайся, ты что-то знаешь о Жене?
– Ничего я не знаю. – Она смотрит куда-то в пустоту.
– Но ты только что сказала… – Я сжимаю пальцы сестры. – Если тебе что-то известно, ты должна рассказать кахалу.
Лайя таращится куда-то мне за спину. Оборачиваюсь. Никого, кроме чужого кота на подоконнике.
– Брысь! – Я топаю ногой, но кот даже не думает убегать.
– Скоро у меня вырастут крылья, и я улечу, – шепчет сестра.
– Что? – Сердце обрывается.
Она отрешённо качает головой.
– Лайя, не пугай меня так, – прошу я, но она продолжает качаться из стороны в сторону.
– Лайя! – Я обхватываю ладонями её голову.
Она не сопротивляется, однако вся дрожит. Помогаю сестре дойти до родительской кровати, укладываю, укрываю одеялом. Пристраиваюсь рядом, обнимаю и баюкаю, как ребёнка.
Что же делать? Может быть, она заболела? Не сбегать ли за доктором? Встаю и принимаюсь ходить из угла в угол. Что мне делать?
Накрываю Лайю ещё несколькими одеялами. Вроде бы она наконец согрелась. Наверное, простудилась. Подожду, пожалуй, звать доктора. Всё-таки сегодня шаббес.
Развешиваю по окнам пучочки аниса, чтобы перебить едкую медвежью вонь, и до самого вечера читаю одну из тятиных книг о Талмуде, с головой уйдя в обсуждения убывающей и растущей луны. Вполглаза приглядываю за Лайей, бормочущей что-то во сне. Споры древних мудрецов помогают мне понять происходящее. Напоминают, что каждое новое поколение евреев сталкивалось с врагом, но всякий раз они одерживали победу, поскольку соблюдали заповеди и руководствовались наставлениями Торы. Горожане напуганы смертью Жени и исчезновением Глазеров. Талмуд подсказывает мне, что наши беды обязательно закончатся, это так же верно, как то, что день сменяет ночь, а на звёздном небе появляется долгожданный серпик молодой луны.
Кахал и полиция докопаются до истины, и всё вернётся на круги своя. Однако я не нахожу в Талмуде советов, как поступать, если в твоём доме побывал медведь, сестра лазает по деревьям за лебедями, а ты сама боишься, что вот-вот покроешься бурой шерстью. И при всём том тебе хочется защитить близких.
Уже после заката в дверь стучат. Выглядываю в окно и бросаюсь открывать.
– Довид!
– Я вышел сразу после того, как отец произнёс хавдалу.
Прежде чем он успевает что-то добавить, кидаюсь ему на шею. Довид обнимает меня. Ничего не могу с собой поделать. Весь день я просидела одна, гадая, что творится с Лайей. Я боюсь медведя, меня пугают разговоры, услышанные на базаре. В объятиях Довида я не чувствую себя одинокой. Из глаз сами собой начинают литься слёзы.
– Либа, – Довид берёт моё лицо в ладони, утирает мне щёки, – Либа, что случилось?
– Лайе нехорошо. А ещё… ещё она сказала, что, вернувшись, обнаружила в хате медведя.