– Медведя? Либа, вы должны перебраться к нам. Плевать, что скажут люди. Не желаю, чтобы ты дольше оставалась здесь. Это саканас нефашос[44], вам грозит смертельная опасность! – Он смотрит на Лайю, пребывающую в некоем полусне-полубреду. – И давно с ней такое?
– С тех пор, как я вернулась. Мы были в городе. Потом я пошла повидаться с тобой. В условленном месте Лайю не нашла и отправилась поискать её… на базар. Довид, люди говорят там ужасные вещи, я ушам своим не поверила. Они думают, будто в смерти Жени виноваты евреи, а всё из-за того, что тело обнаружили в саду у Фельдманов. Кахал обязан что-то предпринять! Потом я побежала домой. Лайя сидела в кресле и вдруг начала раскачиваться туда-сюда. Сказала, что убежала от медведя и сидела на дереве, пока тот не убрался. Вернулась в дом, заперлась и с тех пор вся дрожит.
– Она ела что-нибудь? – Довид подходит к кровати.
– Я пыталась напоить её чаем, предлагала бабку, орехи…
– И фрукты?
Наши глаза встречаются.
– Кахал отменил вечернее собрание. Они намереваются удвоить отряды, объединиться с городскими приставами и нееврейскими мужчинами. Я иду с ними, записался на два дежурства. Мы докопаемся до сути, Либа, отыщем того медведя, и в лесу вновь станет безопасно. Я буду поблизости, загляну к вам, как только смогу, однако мне нужно срочно рассказать о случившемся остальным. Если хочешь, давай сейчас отведём Лайю к доктору.
– Она сказала нечто странное о Жене.
– Да? И что же?
– Что её никогда не найдут. Я ей объяснила, что полиция уже нашла тело. Может быть, Лайе что-то известно, но сколько я ни расспрашивала, она больше ничего не говорит.
– Что же она может знать?
– Понятия не имею, Довид, – хмуро отвечаю я.
– Попросить маму прийти к вам? Могу привести её прямо сейчас. Мне не нравится, что вы тут совсем одни.
– Не стоит. Мы справимся.
Он скептически приподнимает брови.
– Брось, Довид. Повторяю, мы справимся. Ну, простудилась немножко, с кем не бывает?
– А в дом немножко забрался медведь, обычное дело, правда?
– Ума не приложу, что делать.
– Наверное, мне надо побеседовать с отцом. Вдруг Лайя видела что-нибудь важное?
– Если она мне ничего не сказала, то ему и подавно не скажет.
– Значит, попрошу маму. Ей Лайя может довериться.
– Думаешь?
– Тебя заботит твоя сестра, а меня – ты. Тебе тоже требуется помощь. Ладно, запри дверь на засов и попытайся выяснить, что известно Лайе, договорились? Хотя лучше бы вам обеим перебраться к нам.
– Не уверена. Спасибо, Довид.
– Как же мне всё это не нравится, очень не нравится.
– Понимаю.
– Я скоро вернусь, – говорит он и выбегает из дому.
Мне становится стыдно. Довид не знает, кто я. А я – такой же зверь, как бродит в лесу. Проходит несколько секунд. Кидаюсь к двери, собираясь крикнуть, что передумала, что не надо беспокоить госпожу Майзельс и приводить её сюда. Что я и сама медведица, мне ли бояться медведей? Но горло перехватывает от морозного воздуха.
Оглядываюсь на сестру. Не поможет ли ей горячая ванна? Беру ведро и иду на реку. Мне действительно некого бояться, ведь я – медведица. Если повторять себе это почаще, можно и привыкнуть.
Иду через сад к Днестру. Деревья стоят голые, но ведь рано или поздно они зацветут. Словно наяву вижу набухшие почки и молодые побеги, тянущиеся к солнышку. Потом ветви согнутся под тяжестью налитых яблок и груш, и сад станет прекраснейшим местом на земле. Волшебным.
Думаю о фруктах, которые якобы видела Лайя по пути в город. Разумеется, она их вообразила. Может быть, и насчёт Жени тоже только её фантазии? Прежде лес никогда нас не предавал.
Ополаскиваю руки и наполняю ведро. В проруби мелькает серебристая тень. Не успев сообразить, что делаю, сую руку в ледяную воду и хватаю рыбёшку. Никогда такого не проделывала, однако движение вышло совершенно естественным, будто я рыбачила подобным манером всю жизнь. Вытащив руку из воды, вижу, что рыбка зажата в пяти длинных уродливых когтях. Взвизгиваю, роняю её и припускаю обратно к дому, прижав руку к груди. Подбежав, вижу, что дверь распахнута. Внутри – пустая кровать. Лайя ушла.
48Лайя
Сестра выходит,
прихватив ведро.
Вот и прекрасно.
Значит,
она не сразу
заметит мой уход.
Сама ж я здесь
и словно бы не здесь.
Встаю, дверь открываю,
покидаю хату
и в лес бегу.
А вот и старый дуб.
Густые сосны, расступясь,
ведут меня к поляне
уже знакомой. Их иголки
волнующе покалывают кожу.
Там, впереди, я вижу сад
и фрукты спелые, все
в капельках росы.
Я чувствую биение в земле,
пульсирует древесный сок,
им заменяя кровь, питая фрукты,
едва не лопающиеся
от его избытка. Прижимаю
ладонь к стволу. Хочу я
кожей ощутить земное
сердце. Прошу я соком вволю
напоить меня. Зелёный
виноградный усик
моё запястье обвивает.
В испуге
отдёргиваю руку
и оборачиваюсь.
Фёдор!
Он ждёт меня! Кидаюсь
к нему на шею. «Моя сестра
наговорила всяких
ужасных слов. Сказала,
убили Женю, но ведь я же
видела её вчера у вас». —
«Да, временами сёстры
нас предают.
Пойдём со мною, птаха». —
«Куда?» Он улыбается:
«Устроим пир в лесу». —
«Пир? Я только рада буду». Фёдор
меня целует в лоб.
«Ведь ты не хочешь
остаток дней здесь провести?
Сегодня мы покидаем Дубоссары,
и ты уходишь с нами.
Ах, что за жизнь нас ждёт!
Всегда – в дороге,
не связаны ничем, никем…
Свобода!» —
«Звучит заманчиво».
Идём с ним в лес,
сворачиваем на поляну.
Там – скатерть, на которой
уже расставлены подносы золотые
с фруктами и кубки, полные вина.
«Присаживайся, птаха». —
«Всё это мне?» – «Конечно.
Весь мир принадлежит тебе».
От солнца яркого я жмурюсь,
потом вдруг слышу птичий
клёкот. Широкое крыло
на миг затмило небо.
Я опускаю взгляд.
Исчезла скатерть,
есть лишь земля. На ней лежит
гнилое яблоко да кружка плесневелая стоит.
Вновь обращаюсь к небу,
но лебедь улетел,
и всё вернулось,
став таким, как прежде.
Рядом – Фёдор.
Целует меня в шею,
обнимает,
к губам подносит
деревянный кубок.
Отпиваю
и, как кошка, жмурюсь
от удовольствия,
как будто оживая.
Грех?
Грех так грех,
мои хмельные губы
встречаются с губами
Фёдора.
Впиваюсь
в его я рот,
пью, не могу напиться.
«Ещё, ещё!» – «Похоже, —
он смеётся, —
твоё это любимое словцо». —
«Лишь потому,
что рядом ты, и только».
Мой голос – хрипл,
а тело как в огне.
Тянусь за новым сладким поцелуем.
Но Фёдор прижимает палец
к моим губам.
«Помедли, птаха. Позволь,
тебя я покормлю сначала.
Будь нынче ты царевною моей».
Я, как птенец, приоткрываю рот,
а Фёдор
кладёт в него кусочек абрикоса.
«Он приторно-пьянящий,
точь-в-точь как ты».
Потёк
по подбородку сок.
Его слизнув,
дружок меня целует.
«Абрикосы
люблю всего я больше», —
шепчу меж поцелуями ему.
Беру ещё кусочек,
облизываю пальцы.
Фёдор тоже
мне руки лижет
красным языком.
Приходит очередь
всё новых фруктов.
Мои ладони
мокры от сока их
и липнут, липнут, липнут…
49Либа
Взбираюсь по лестнице на чердак проверить, не лежит ли Лайя в постели, отбрасываю одеяла. Возвращаюсь на улицу, три раза обегаю хату, даже успеваю метнуться к ручью. Сестры нигде нет. Куда же она подевалась? Меня охватывает смятение. В таком состоянии Лайя не могла ни уйти, ни убежать, ни даже улететь…
Значит, кто-то её увёл?
Хватаю жакетку, стремглав несусь в лес. Вдруг удастся перехватить сестру до того, как станет слишком поздно? И с разбегу натыкаюсь на что-то большое, тёмное. Нет, не на дерево. На человека. Хочу заорать, но мужчина закрывает мне рот ладонью. Кровь стынет у меня в жилах. Ну вот и всё, мелькает мысль. Добегалась.
– Тс-с, не бойся, – говорит он.
Сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Узнаю Рувима с базара. Неужели это он похитил Лайю? Может, и Женю тоже он?..
Из-за его спины появляется другой мужчина, постарше. Кряжистый, седобородый, одет, как Рувим. При виде меня старик скалится в улыбке. Что, если горожане правы, обвиняя в случившемся евреев? Мысль приводит в ужас.
– Кто вы? – мычу я.
Голос звучит глухо, зубы уже заостряются, готовые вцепиться в затыкающую рот ладонь.
– Знакомые твоего батюшки, – скрипуче отвечает тот, что постарше. – Я – Альтер, он – Рувим, впрочем, с ним ты, полагаю, уже знакома.
Может, стоит завизжать? Так, чтобы услыхали наши мужчины, дежурящие в лесу? Нет, прежде нужно узнать, не эти ли чужаки забрали Лайю, и если они, то – куда?
– Что вам надо?
Ладонь продолжает затыкать мне рот. Он же хасид! Хасид не должен прикасаться к женщине! Так нельзя, это не по-людски.
– Где он? – спрашивает Рувим. – Я сейчас уберу руку, только, пожалуйста, не кричи.