Госпожа Майзельс склоняется над Лайей. По комнате, словно живые, порхают белые пушинки. Всхлипывая, опускаюсь на лавку. Ко мне тут же подсаживается Довид.
– Либа, тебе нехорошо? – Он оглядывается на мать, потом снимает пальто и набрасывает мне на плечи. – Что с тобой, Либа?
– Я должна найти перо.
– Перо? Да тут везде перья!
– Не помню, куда его положила.
– Матушка, она, кажется, бредит.
– В такие уж смутные времена мы живём, Довид, – качает головой госпожа Майзельс.
– Но что мне делать, мама?
– Полагаю, Либа перенервничала. Заберём-ка их обеих к нам. Там мне сподручнее будет за ними ухаживать. А к Лайе мы вызовем доктора.
Довид снимает с огня закипевший чайник.
– Я заварила чай, – сообщаю.
– А ты уверена, что это можно пить? – Довид подозрительно принюхивается.
– Это для Лайи. Целебный отвар. – Тру лоб, потом прижимаю пальцы к вискам.
Матушка говорила, что если потребуется вызвать лебедей, то нужно просто взять в руку перо. Где оно? Куда я его сунула?
– Тогда ладно, – кивает Довид.
Он наливает две чашки и относит одну матери.
– Ложку, кетцеле[50]. Захвати ложку, – просит она.
Но и из ложки напоить Лайю не получается. Вторую чашку Довид подаёт мне. Горячий пар согревает лицо, однако руки так трясутся, что я едва её не роняю. Довид забирает у меня чашку.
– Ну, поехали домой, дети, – говорит госпожа Майзельс.
Довид заворачивает Лайю в одеяло и подхватывает на руки.
– Что ты делаешь? – вскидываюсь я.
– Мы едем домой, мейделе, и вас с собой забираем, – отвечает госпожа Майзельс. – Доктор осмотрит вас обеих. Где это видано, чтобы две девочки жили одни в дремучем лесу? Кто-то должен взять руководство в свои руки.
– Нет! Нам нельзя уезжать! Мы должны… мне нужно…
Умолкаю, не зная, как им объяснить. Про Фёдора и Ховлинов, про медведя и чужаков в лесу, про лебедей. А куры, корова, коза? Кто их покормит, подоит? Кто присмотрит за домом? Голова пухнет от мыслей. И тут силы покидают меня. Может быть, оно и неплохо, переложить груз забот на других? Хоть на денёк-другой.
Довид выносит Лайю из дому и возвращается за мной. Встаю, целую госпожу Майзельс в щёку и бреду к двери. Но Довид подхватывает меня на руки с такой лёгкостью, словно я тоже вешу не больше перышка или вообще невесома.
Обнимаю его широкие плечи, прижимаюсь губами к колючей от щетины щеке и шепчу на ухо:
– Спасибо.
Чувствую, что краснею. Госпожа Майзельс улыбается, глядя на нас.
Едем на тряской телеге в город. Сижу рядом с Довидом, положив голову ему на плечо. Он одной рукой правит, а другой придерживает меня. Смотрю на обступающие дорогу деревья, на небо над головой. По-моему, мы приняли хорошее решение. Если лебеди заявились в дом, то лучше Лайю увезти. У Майзельсов они её ни за что не найдут.
В городе и доктор есть. А ещё я могу сбегать на базар и попытаться облагоразумить Фёдора. Так и сделаю завтра утром. Со всеми братьями начистоту поговорю, поразнюхаю, что там да как. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне нравится мой план.
Прижимаюсь поплотнее к Довиду и засыпаю под покачивание телеги и мерный перестук лошадиных копыт.
Просыпаюсь от запаха хвои, сосны и шерсти. Сначала мне кажется, что я ещё сплю, пригревшись в объятиях Довида… Довид?! Резко сажусь и обнаруживаю себя в постели. Рядом прикорнул Хёльцель[51], пёсик Майзельсов. Где Лайя?
Вся встрёпанная со сна, вскакиваю с кровати.
– Лайя!
Босиком бегу на кухню и обнаруживаю за столом пьющих чай Майзельсов.
– Где моя сестра? – спрашиваю, прекрасно зная, как выгляжу, да ещё в одной ночной сорочке.
Входная дверь открывается, впустив в дом морозный воздух. На пороге появляется доктор Полниковский. Пошаркав ногами по половику, входит внутрь.
– Ну? Как наша пациентка? – живо интересуется он.
– Вы о которой, доктор? О той, что спит, или о мишугене, что пожаловала к завтраку в ночной рубахе? – смеётся Довид.
Заливаюсь краской и бормочу:
– Вы должны мне сказать, где Лайя…
Довид кивает в сторону гостиной.
– Там теплее всего, мы топили печь всю ночь.
Кидаюсь туда и обнаруживаю Лайю крепко спящей на застеленном диване. Она не шевелится, но немножко порозовела. Хочется подойти к ней, обнять. Однако увидев, что Лайя спит, я вспоминаю о хороших манерах и возвращаюсь на кухню.
– Прошу прощения. Я… я испугалась за сестру, – говорю, понурив голову.
– Ещё успеешь меня поблагодарить, когда на тебе будет несколько больше одежды, детка, – откликается госпожа Майзельс. – А теперь иди и приведи себя в порядок.
Вновь краснею и подхожу к доктору:
– Рада с вами познакомиться. Будьте так любезны, подождите. Я хочу узнать о состоянии сестры.
– Полагаю, шнекен госпожи Рахиль и чашечка крепкого кофе займёт меня на некоторое время, – улыбается доктор Полниковский. – А пока я осмотрю больную. Надеюсь, ещё одна врачебная консультация никому здесь не надобна?
– Нет-нет, доктор, – отвечаю смиренно. – Клянусь, я в здравом уме.
Майзельсы откровенно хихикают. По-моему, у меня даже уши побагровели. Неуклюже приседаю в реверансе и возвращаюсь в комнату Довида.
Одевшись, спешу в гостиную. Доктор Полниковский беседует с госпожой Майзельс.
– А вот и Либа, – говорит он.
– Как моя сестра?
– Советую тебе получше приглядывать за ней. У неё жар, который способен спровоцировать галлюцинации. Например, девочка может встать и куда-нибудь отправиться в бреду. Постарайтесь её накормить. Дайте немного бульона, чая с сухариками. Иначе, боюсь, она угаснет у нас на глазах. Да, и держите больную в тепле.
– И всё? Больше мы ничего не можем сделать? – спрашивает госпожа Майзельс.
– Увы, нет. Или температура спадёт и девочка начнёт есть, или…
– Нет! Не говорите так! – перебиваю я. – Она обязательно поправится, я уверена. Иначе и быть не может. Я сама буду ходить за ней.
– И не ты одна, мейделе. – Мать Довида обнимает меня. – Я тебе помогу.
– Спасибо, спасибо вам большое. Вот только… не ошиблись ли мы, перевезя её в город?
– Не думаю, что дорога повредила больной, – говорит доктор.
Киваю.
– Мы справимся, мейделе, – госпожа Майзельс похлопывает меня по спине.
– Я не заслуживаю вашей доброты… – Смотрю на доктора, собирающего инструменты в саквояж. – Сколько я вам должна, доктор?
– Не глупи, мейделе, – говорит госпожа Майзельс. – Мы уже утрясли этот вопрос. Я всегда хотела дочку. Если у нас… то есть у вас всё сладится… – Она кивает на дверь, в которую как раз входит Довид. – В общем, можешь считать меня своей мамой.
«Но у меня есть мама!» – хочется сказать мне. Потом я задумываюсь, невольно сравнивая обеих женщин, и понимаю, что, пожалуй, было бы очень неплохо войти в эту шумную, горластую семью. Матушка всегда благоволила Лайе, между ними была особенная связь, в которой мне места не оставалось. В доме Майзельсов я чувствую себя уютно. Представляю, каково это – жить с Довидом. Собираться всем вместе за столом в шаббес…
А затем они узнают, кто я на самом деле.
– Я вовсе не это хотела сказать, – настаёт очередь госпожи Майзельс краснеть.
– Это, это, – говорит Довид. – Она всегда подразумевает именно то, что говорит. Не дай ей заморочить себе голову, Либа.
Мы с госпожой Майзельс смеёмся.
– Ну что? В чём дело? Что я такого сказал? – недоумевает он.
56Лайя
Я – в странном месте.
Чёрно-белый призрак
из снов всё мечется
туда-сюда, перебирает
простыни и одеяла.
Он будто засыпает
меня песком,
и каждый вздох всего лишь —
отсрочка приговора.
Вдох, выдох, вдох…
Моё дыханье – листья,
гонимые позёмкой.
Ноги так легки,
а руки – невесомы
и гибки.
Вокруг меня – вихрь перьев.
Одеяло
на грудь, как камень, давит.
Жажда —
невыносима.
Мне снится лебедь.
Он кружит надо мной.
Я ж становлюсь
твореньем ночи
бесплотным,
чёрно-белой тенью.
То всё белым-бело,
то вновь черным-черно.
Кто он?
Заря
несёт с собой
лишь новый приступ боли.
57Либа
Следующим утром я встаю чуть свет. Господин Майзельс с сыновьями уходит в синагогу, я же отправляюсь на базар. И обнаруживаю, что пришла слишком рано. Ховлинов ещё нет. Жду, прохаживаясь взад-вперёд.
Наконец они появляются. Сначала до меня доносятся звуки Мироновой флейты и монотонные зазывные крики братьев: «Налетай! Покупай!» Сегодня от их воплей мои руки покрываются гусиной кожей, и до самый костей пробирает холодок.
Лениво пританцовывая и напевая, Ховлины выходят на площадь. Не поёт один Фёдор. Лицо грустное, словно потерял что-то.
Дождавшись, пока они не расположатся за своим прилавком, коршуном налетаю на Фёдора и хватаю его за грудки:
– Признавайся, что ты с ней сделал?
– С кем? – снисходительно ухмыляется он, но я вижу, как забегали его глазки.
– Не юли. С моей сестрой, разумеется.
– А что с ней? – Он оттопыривает губу, напуская на себя надменный вид.
– Если ты немедленно не признаешься, я…
– Ну, и что – «ты»? Что ты сделаешь? – долговязый Мирон кладёт руку на плечо Фёдору.
– Я всем расскажу, что в смерти Жени виновны вы, – в упор смотрю на Мирона, скрестив руки на груди.
– Так народ и поверит жидовке! – лыбится тот. – Вот уж насмешила так насмешила. Все вы, жиды, лгуны. Женя была несчастной заблудшей душой. Как и твоя сестрица. Мы к ним никоим боком. А насчёт девчонки поговори лучше со своими соплеменниками. Слыхал, вы, жиды, весьма изобретательны в использовании крови.