– Ну, вот и умница. Ещё жменьку. – Артур протягивает мне новую горсть.
Едва успеваю захлопнуть рот. Шевелю губами, не разжимая их. Зёрна лопаются, я мотаю головой, притворяясь, что ем, и мычу, будто от наслаждения. Пусть на кусочки меня режут, не буду я этого есть. И тут соображаю, что пока рот мой закрыт, позвать на помощь я не могу. Что делать? Думай, Либа, думай. Должен же быть выход.
Подходит последний Ховлин.
– Сдаётся, братья, нас водят за нос. Гляньте, что называется, по усам текло, а в рот не попало. Видать, гранаты ей не по вкусу. Я – Клим. Может быть, удастся соблазнить тебя персиком?
Протягивает жёлтый плод. Улыбаюсь.
Внезапно Мирон притискивает меня к столу.
– Что за игру ты затеяла, гостьюшка? – рычит он.
В его руках – виноградная гроздь. И прямо под моим взглядом Мирон начинает меняться. Никакой он не человек, даже не зверь. Он чудовище, гоблин. Руки и ноги усыхают, личико искривляется, перекашивается. Курносый прежде нос удлиняется, подбородок крючком загибается кверху, из-под серых губ торчат острые зубы.
Нестерпимо хочется взреветь, обратиться медведицей и разметать всю эту погань. Но нет, рано. Сначала надо найти Лайю. Пытаюсь вырваться из тощих, но цепких лапок. Не сдамся. Не накормят они меня своими пакостными фруктами.
– Ишь, гонору-то, гонору! – ворчит кто-то из братьев.
– Одна сестра ест и довольна, а вторая, значит, нос воротит? – шипит другой.
– «Я просто хотела купить немножко фруктов», – передразнивает третий.
Все шестеро уже превратились в отвратительных гоблинов. Колдовская завеса спала. Её отсутствие явственно чувствуется в воздухе. Может, Рувим с Альтером тоже это заметили и скоро придут? Я же рта открыть не могу, чтобы их позвать.
Решаю помалкивать и не дёргаться. Ничего, справлюсь с гоблинами по-своему. Медведица всё пуще ярится, но я держу её на привязи. Им меня не сломить. В кожу больно впиваются когти. Гоблины размазывают фрукты по моим рукам, ногам и лицу. Я уже вся в липком соке. Сколько же у них этой дряни! Дышать невозможно. Они брызгают соком мне в лицо – я закрываю глаза. Царапаются, словно пытаются содрать кожу, – я только плотнее прижимаю локти к бокам. Одежда насквозь промокла, становится холодно. Кто-то из гоблинов хватает меня за волосы и тянет, задирая голову. Другой жёсткими, точно костяными, пальцами старается открыть мне рот. Сжимаю зубы изо всех сил.
Я знаю, на что способна, однако пока не хочу оборачиваться. Глубоко-глубоко внутри я спокойна. Там безмятежно течёт широкая река. Если я – зверь, чем я лучше этих гоблинов? Нет, я не лесное чудовище. Я – дочь ребе. Я – бат мелек, дочь царя, куда им до меня. Что мы, евреи, умеем, так это выживать. Не сдамся, побью гоблинов в их же собственной игре. Я сильнее и телом, и духом. Я знаю, зачем пришла.
Думаю о матушке. О её золотистых волосах, лилейной коже, такой же, как у меня. Вспоминаю её слова и веру в то, что я сумею защитить сестру. С тех пор я узнала, что спасти кого-то – иногда значит отпустить его на волю. Может быть, именно об этом толковала мама? В таком случае я стану маяком, по которому Лайя найдёт путь домой.
Разжигаю в сердце золотое пламя, однако остаюсь в человеческом облике. Могу стать кем угодно. Хоть медведицей, хоть яблоней в цвету. Гоблины – это осы и оводы. Сколько бы они ни жалили, им не осквернить мою душу. Возвожу вокруг себя золотой ковчег с высокой мачтой. Я – корабль под парусами. Я поднимаю флаг, который никому не сорвать.
Укусы, пинки и щипки гоблинов больше не причиняют боли. Когти впиваются в кожу. Ничего, у меня тоже найдутся длинные и острые когти. Просто я добровольно решила их не выпускать. Дрожу от холода под мерзкое хихиканье. В ушах грохочет пульс. Ничто на свете не заставит меня разжать губы. Я сама выберу ту силу, которая потребуется. Ради Лайи. Теперь я должна молчать и сохранять неподвижность.
Гоблины мало-помалу утихомириваются. Похоже, забава им прискучила. Моё платье перепачкано, изодрано в клочья, руки исцарапаны и искусаны до крови, ноги в синяках. Я всё выдержу.
– Забирай свою дурацкую монетку, – мне в ладонь суют горячий металлический кругляшок. – Дюжина таких, как ты, не стоит ноготка твоей сестры. Увы нам, она от нас удрала. Улетела на спине белого лебедя. Она сладкая, как мёд, а ты – горькая, точно хина. Деревья не хотят твоей крови.
Лайя улетела с лебедем? Не разжимая губ, встаю на ноги. Меня трясёт, но больше от азарта и ярости, нежели от страха. Да, я могу обернуться медведицей, но не этот дар делает меня сильнее гоблинов.
Беру корзину с фруктами и медленно иду к двери. Меня никто не останавливает. Шаг, ещё шаг. Всё болит, царапины саднят от едкого сока. Выхожу наружу, покидаю поляну и чувствую, как рвутся чары. Фруктовые деревья увядают, земля под ногами ходит ходуном. Срываюсь на бег. Почему-то серебряная монетка в кармане фартука придаёт мне смелости. Пусть гоблины и нанесли вред моему телу, я победила. Получила то, за чем пришла. Проношусь мимо Рувима с Альтером и бегу дальше, не обращая внимания на боль.
Мне нужна моя сестра. Сейчас нет никого важнее Лайи. Откуда-то я знаю, что она дома. Ощущаю это всей кровью, что течёт по венам, чую в холодном зимнем воздухе. Лайя дома! Она нашла туда дорогу. Она меня ждёт.
84Лайя
Хлопанье крыльев.
Открыв глаза, я вижу лебедя,
что на поляне сел. Олесь.
Он раскрывает крылья,
собою заслонив нас от Мирона.
Проклятый гоблин
кидается к нему, но Фёдор
уже кладёт меня
на спину птице.
«Любовь – это всегда
готовым быть
пожертвовать собой
ради любви».
Сказав так, Фёдор падает без сил,
иссушенный корнями. Мирон
бежит к нему на помощь,
как к брату брат,
но поздно.
Фёдор умер. Он неподвижен.
Олесь взмывает в небо.
Я – на его спине
лечу домой.
А мысли в голове
разбиты на осколки
зеркал, в которых
я вижу прошлое.
Когда же я ошиблась?
«Лайя! Лайя!»
Хочу открыть глаза,
но неподъёмны веки.
Всё тело
ноет.
«Сестрица, милая,
очнись! Я собиралась
добыть тебе немного фруктов
и чуть сама добычею не стала».
Передо мною Либа,
вся в синяках
и ссадинах.
«О, Лайя, умоляю,
поцелуй меня,
слизни немного сока
с моей щеки».
Я готова
повыдергать
себе все косы.
«Признайся, Либа,
ты ела эти фрукты?» —
«Нет, сестра, не ела.
Как ни старались гоблины
меня заставить.
Как ни пинали, ни душили,
я не взяла в рот и кусочка.
Лесная нечисть ушла, сестрица.
Прошу тебя,
слизни сок с губ моих
и исцелись».
О многом мы должны
поговорить с сестрою.
Головой качаю.
Распухло горло. Хриплю:
«Нет, Либа, нет.
Я не желаю
гасить ту искру,
что горит в твоей душе.
Я не позволю,
чтобы ты погибла,
меня пытаясь спасти,
уже погибшую.
Я, Либа, – прах и тлен,
я – прах и тлен». —
«Послушай, Лайя,
позволь тебя спасти.
Лишь мне под силу это».
Сестра ложится рядом.
Обняв её, я припадаю
губами к щеке, от сока липкой.
Целую её пальцы, лишь бы
от яда и погибели избавить,
которую сама и навлекла.
Сок щиплет губы и язык,
он горек как полынь.
Нет, что-то здесь не так.
Меня вдруг начинает
бить, словно в лихорадке.
Я в судорогах корчусь,
рву платье на себе.
Золотые косы
воспламенились.
Не волосы уже,
а перья, венец златой.
Я поднимаю руки.
Мне кажется, ещё чуть-чуть —
и дотянусь до солнца.
Сети рвутся.
Свободна!
Наконец – свободна!
85Либа
На свете много разных любовей. Однако ни одна из них не сравнится с сестринской. Моя сестра – лебедица в золотой короне. Прекрасная, ширококрылая. Она – чудо из чудес. Теперь она свободна. Смотрю, как Лайя расправляет крылья.
Дверь с грохотом распахивается, и в дом вбегает Рувим. Видит меня. Я лежу на кровати, вся в синяках, платье разодрано, а надо мной вьётся золотая лебедь. Зарычав, он падает на четвереньки, оборачивается и, скребя когтями по половицам, бросается на Лайю. И тут со двора слышится голос:
– Либа! Ты здесь?
Рувим издаёт оглушительный рёв. На пороге появляется Довид в медвежьей шкуре и с ружьём. Видит медведя-Рувима и, решив, что перед ним настоящий зверь, стреляет.
Лайя мечется по комнате, роняя белые и золотые перья. В ужасе прикрываю рот ладонью. Хочется закричать, но вместо крика из горла вырывается звериное ворчание и рык. Чую запах влажной от крови шерсти. Всё так глупо и неожиданно. Кости ломит, боль от синяков и ссадин сменяется болью иного рода. Нет, нельзя мне сейчас превращаться, только не перед Довидом. Зажмуриваюсь, заставляя медведицу уйти обратно в свою «берлогу».
Довид действовал не раздумывая, как хищник. Мог ли он поступить иначе? Он видел медведя в доме, наверняка того, на которого они столько времени охотились. Дикого зверя, якобы задравшего Женю и Михаила. Мне очень не хотелось отправляться в Купель, но смерти Рувиму я не желала. Наоборот, была даже не против узнать его чуточку получше. Если он сказал правду и