Появился ненавистный Семенов с бурдюком и наполнил кубки.
— Заметь, Серегин, серебряные, а не золотые, — обратил внимание Тимофей Николаевич.
Вадим никогда из таких сосудов не употреблял, поэтому залился с головы до ног, в отличие от ловко пьющего Государя.
— Понимаешь, Серегин, я ведь еще не бог, — поделился Тимофей Николаевич, — и мне, увы, свойственны заблуждения. Конечно, в мелких вопросах. Я долгое время считал Болота косным веществом и не мог понять, в чем их сила. Но в конце концов разобрался, масло-то есть еще в голове. Скверну несут не Болота, а посредством Болот люди, которые там обитаются. Конечно, это не сброд, а хитрющие враги. Сколько раз я посылал им вызов: «Выходи на ны. Сойдемся в честном бою». Нет, они таятся в гнилых местах и беспощадно, с упорством, достойным лучшего применения, превращают мою землю в грязь. Мне надо выволочь их на свет. Почему бы тебе, Серегин, не сделаться у них атаманом, не поднять мятеж. Разве ты не подходишь для этой роли? Тебя же обидели и словом и делом, упекли на нары, оболванили.
— Да мелочи, Тимофей Николаевич, какие могут быть счеты, — Серегин вспотел, потому что понял — исповеди начальства даром не проходят.
— Обидели, обидели. Гноили, понимаешь. Такое нельзя простить. Они ответят тебе за все… — Государь вдруг истошно завопил: — Слава господину атаману!
Серегин беспомощно заозирался, как загнанный зверь, а Тимофей Николаевич пригубил еще раз, отдал кубок Семенову и полез в ларь.
— Так, кафтан парчовый черный — одна штука, штаны с лампасами и напуском — одни, сапоги хромовые — пара… Меняй одежку, Серегин, не стесняйся. А ты, Катька, отвернись. Пока что ты ему как чужая. Но ничего, свыкнетесь, голубки.
— Это не мое, — энергично запротестовал Вадим.
— Казна за все ответит, — наступал монарх, — ты должен быть под стать мне. Такой же красивый и притягательный для народа. Мы с тобой, как два дурака, друг друга издалека видеть обязаны.
— А что мне надобно делать? — уныло спросил Серегин.
— Почему такой скушный голос, Вадька, — подбодрил его Тимофей Николаевич. — Ты станешь героем. Другим героем буду я. Ты поднимаешь бунт, я его безжалостно подавляю. Но не сразу, конечно, чтобы никто не подумал, что его разыгрывают. Это будет кровавая историческая драма. Тебя будут любить, меня — бояться, о тебе сложат песни, обо мне — легенды.
— А если у меня не получится? — уточнил Серегин.
— То-то и оно, что у тебя обязательно не получится. И расстраиваться не стоит. Ты потерпишь поражение, тебе отрубят голову. Лобное место, последний поклон народу. Зато потом какая жизнь настанет, Серегин. Мне будет доступно все. Возможно, я стану богом. Моей улыбающейся мумии станут поклоняться. — Серегин хотел возразить, но Тимофей Николаевич замахал руками. — Наперед знаю все твои правильные фразы. Чудак, без поклонения машине ли, человеку ли, идеям ли не бывает воодушевления, ни одно великое дело не делается. Без поклонения никто не поверит, что он кому-то нужен, что за ним стоит какая-то мощь. Ну, верно я говорю?
— Верно, — по-прежнему безрадостно отозвался Серегин, — только, значит, жизнь хорошая настанет, а моя голова улетит?
— Эх ты, карлик духа. Трясешься за свою шкурку, когда речь идет о судьбе Отчизны. Ладно, накажем твоего сподвижника. Эй, Семенов, поди сюда.
Заскрипели продавливаемые ступени, появился Семенов. Он встал на пол, оставшись головой на чердаке.
— Вот его и казним, — Тимофей Николаевич подмигнул, — его, костолома, никто не любит. А тебя отпустим перевоспитываться. Тот не монарх, кто не умеет миловать. Ладно, замолкаю. Тебе самое время посидеть, разобраться. И мне пора, дома, чувствую, опять скандал. Серегин, дельный совет даю, не заводи гарема, не то будешь кровью харкать, столько начинаний высоких в тебе загнется.
Тимофей Николаевич хлопнул в ладоши.
В дверь просунулись, сильно сгибая колени, два лба.
— Я конягу тебе подобрал, одно имечко чего стоит, Маршал Буденный, — сказал напоследок Тимофей Николаевич. — Зол, сноровист, предан. Людей бы таких поболе. При оказии передам. А еще медовухи сюда притащил, тебе понравится. Но до срамоты не увлекайся.
Верзилы посадили самодержца на плечи и понесли через Болота обратно. Следом, обвязавшись канатом, потянулись музыканты. А Серегин остался наедине со своими новыми товарищами — выпускницей Царского сераля Катериной да катом Семеновым.
6
«И в ту темную ночь, когда заколосилась озимая рожь, смутьян и вор, известный как Вадька-каин, бежал из Государева Поселения. Неизвестно, ослаб его разум по болезни или от дурных зелий, но пренебрег он честной службой пред очами Государя и подался на Болота, где спокон веку обитают злыдни, прозываемые казаками. Прелестными речами заманил он с собой почти-жену Государя Катерину и Семенова, прежде доброго слугу. Пока бежали они на Болота, отнимали у человеков последнее, и скарб, и коней, и другую животину, в двух деревнях дома пожгли вместе с селянами, а еще в одной ветхого старца утопили в омуте себе на веселие. Оказавшись на Болотах, сошлись они с казаками, ибо общие у них воровские законы, зажили неправедно, грабежом и обманом, наполняя сердца насельников Государевой Земли великой кручиной. Но и того им было мало. Стали наезжать злодеи-казаки и Болотный Вор Вадим и в Поселение, и на Выселки, и в Станицу, и там низкими наветами да облыжной клеветой настраивали людей против Государевых слуг, лучших людей и самого Государя. Не каждый понимал, что таким словесным блудом хотели воры и разбойники обелить свои черные дела. И встали некоторые склонные к беззаконию люди под их постыдные хоругви. Но прознал про то Государь и рече…»
— Кушать подано, — оборвал чтение голос Семенова.
— Эх ты, кувалда, опять на самом интересном месте помешал, — разозлился недружелюбный к холопу Серегин, но обедать пошел.
Семенов питался громко, некультурно, на замечания не реагировал. Катерина совсем наоборот — незаметно отщипнет крошку и тут же быстро проглотит. Тамадой за столом был, конечно, Серегин, который к приему пищи всякий раз надевал свой черный кафтан, штаны с лампасами, а также серебряную нагрудную табличку с надписью «АТАМАНЪ».
— Все никак не могу прочесть, что с нами станется, — посетовал Серегин, — вы тут ложкой шарите, где погуще, а меж тем в Книге Судеб уже напачкано о нашей жизни. Уродился тогда-то, продолжил образование пустого места в башке там-то, погиб, геройски сражаясь с мухами и комарами, в свой срок, на камне начертали: «Перебузил…» Семенов, очнись, это ведь и тебя касается.
Семенов продолжал меланхолически чавкать.
— Слушай, а у тебя личность-то вообще есть? — в сердцах спросил Серегин.
— Личность — она для выяснения, она мне ни к чему, — лениво отвечал телохранитель, но вдруг всполошился и подошел с пищалью к окну.
— Темнило в яме? — послышалось со двора.
— Да где ж ему быть, сидит, жрет, как всегда, — небрежно разъяснил Семенов.
— А ну-ка брысь, пресс-секретарь хренов, — гаркнул Серегин и, звеня саблей, пошел на крыльцо.
— Эй, горемычные, вы что ль казаками называетесь? — стараясь не бояться, бросил Серегин толпе оборванных, очень грязных людей на мелких вертлявых лошаденках, собравшихся возле избы.
— Вместо того чтобы попусту спрашивать, сам ответь, как это ты возник в царской избе? — поинтересовался один из гостей, покручивая нагайкой.
— Я же тебя не спрашиваю, где ты сапоги взял, — нашелся Серегин.
— Я-то спер. У кого хошь сопру все, что пожелаю. А вот ты где приобрел и портки с лампасами, и бабу, и жлоба этого в поваренки. От нашего стола вашему столу?
Казаки зло хохотнули.
— Молчать, черти, — пошел ва-банк Серегин, — вы мне еще из благодарности задницу целовать будете.
Казаки опешили, чем Серегин сразу воспользовался.
— Как зовут вас, грязнули?
— Есаул Шальнов, — отрапортовал тот, что с нагайкой, другой присел вместе с лошаденкой, — Петрович.
— И хватит с тебя, — оборвал церемонию Шальнов.
— Я — Серегин, ваш новый атаман, со мной пойдете освобождать народ от тирана. А то жалко на вас смотреть.
— Плевали мы на народ, на тирана и на тебя в придачу, — нелестно промолвил есаул Шальнов, — придурков здесь нет. Если хочешь, дуй с нами, мы тебя на вшивость проверим.
Делать было нечего, атаман, ковыряясь в зубах, сошел с крыльца.
7
Неделю проскитался Серегин среди топей с казаками. Жировать не жировал, но кормился. То клюквой, то птичьими яйцами, то похлебкой из плакун-травы. Казаки его никуда не звали, но и не гнали, и в курене для него место находилось. Серегин все ждал, что кто-нибудь огреет его сзади кистенем, но потом привык и прилепился к Петровичу. Тот и научил его жить убогой болотной жизнью. Нырять вместе с лошадью, забираться в трясину по корням жгуна и дышать там через тростинку или просто думать, что дышишь, а потом вылезать обратно. Учил его слушать болотные голоса, среди которых одни принадлежали казакам, другие — тварям, а третьи — лешим и нежити.
— Ладно, лешие — это понятно, а нежить-то, зачем она тебе? — допытывался Серегин. — Микробов что-ли так кличешь?
— Сам ты микроб, — обижался Петрович, — нежить — то, что без тела, без обличья, но под любой личиной может скрыться и любым телом командует.
— Невидимки, значит, такие, — уточнял Серегин, — ой, не шутишь ли, казак?
— Чтоб я так жил, — клялся Петрович. — Царь-государь у нас думаешь кто? Прямая нежить. Сидит вроде во дворце, а ходит повсюду, везде заглядывает, во все влезает. Иначе не был бы он Государем всея Земли. А чтобы всякое тело ему не перечило, он ему по памяти, по мозгам шарахает. Но имеется нежить и не такая вредная. Здесь на Болотах свой хозяин, он нас не неволит, только лишь бы ничего не трогали, кроме самой малости на пропитание. Я его понимаю, на всех не настарчишь.
— Петрович, а ты сам-то не нежить? — подначивал Серегин. — Уж больно скудный на вид.
Петрович вместо ответа исчезал в трясине, Болота заволакивало хмарью, что-то начинало урчать в глубине, а над поверхностью тут и там зажигались призрачные огоньки.