Тем временем двуколка рывком встала. Дуня с майором подались вперед и с удивлением воззрились на доктора.
– Вам следует умыться, де Бриак, – сказал Пустилье. – Не стоит появляться перед людьми в таком виде.
И верно: в паре саженей от дороги, создавая натуральную границу между землями Дмитриева и Липецких, протекал ручей.
Де Бриак вскинул агатовые глаза на Авдотью:
– Вы позволите? (Авдотья позволила.)
Он выпрыгнул из коляски и спустился к ручью. Вскоре до них донеслись плеск и довольное фырканье. Разом отвлекшись от тягостных дум, Дуня чуть не расхохоталась – столь похожи эти звуки были на те, что издавал при умывании брат Николенька. Но тут почувствовала на себе внимательный взгляд Пустилье и смутилась.
– Какое чудесное утро, княжна! – Сделав вид, что не заметил ее замешательства, толстяк привязал поводья к спинке скамьи. – Нечасто выдается случай поглядеть на господне творение во всей красе. Ежели не возражаете, я пройдусь до усадьбы через лес – уверен, здесь прогулки на час, не более. – И, уже сходя с двуколки, покряхтывая, добавил: – Уверен, что без меня коляска покажется вам куда более комфортабельной!
С легким поклоном приподняв свою двууголку, он перешел проселочную дорогу и, посвистывая, вышел на тропу, петлявшую через луг к опушке дубовой рощи, от которой и правда было рукой подать до барского дома.
Дуня в некоторой растерянности осталась сидеть одна в коляске, размышляя, что имел в виду старый врач, оставляя ее для пущего комфорта наедине с майором, как вдруг поняла, что, кроме журчания ручья, до нее уже давно не доносится более ни звука.
– Виконт! – крикнула она, но ответа не получила.
Похоже, оба француза решили ее покинуть. Причем один из них по-английски – без предупреждения. И это после того, как она вызволила его из хлева, – хороша благодарность!
Кипя негодованием, Дуня, приподняв юбки, спрыгнула в дорожную пыль и побежала к ручью.
Первым она увидела де Бриака – тот стоял без движения, в насквозь мокрой после умывания льняной рубашке, зажав в кулаке шейный платок, коим явно собирался обтереть лицо. На траве рядом был небрежно брошен ментик. Картина, вполне достойная кисти Ватто, не без сарказма отметила было про себя Авдотья, чтобы пересилить неловкость (мужская рубашка в ту невинную эпоху почиталась элементом туалета весьма интимным), но вдруг увидела, как напротив майора замер в столь же напряженной позе неизвестный. А именно – высокий и худой господин в ободранном брокатовом кафтане екатерининского покроя. Волоса незнакомца были подстрижены также по моде осьмнадцатого века, очень коротко, ноги ниже кюлотов – наги и грязны. В руках он держал длинный тонкий прут, и лицо его, сейчас испуганное, с невыразительными чертами (за исключением, пожалуй, мясистой нижней губы), было не лишено приятности. Однако что же это за птица?
– Доброе утро… – начала было любезная Авдотья.
Но неизвестный, едва услышав ее приветствие, уронил прут и бросился со всех ног вдоль ручья. Ловко перескакивая с камня на камень, поскальзываясь, но так и не теряя окончательно равновесия, он вскоре исчез за бесконечными занавесями из веток плакучих ив.
А де Бриак медленно повернулся к Дуне:
– Вы знакомы?
Мокрые темные ресницы его казались стрельчатыми от воды, по выразительному носу текла крупная капля. Дуня только помотала головой.
– Странный тип, не находите? Я спугнул его и сам от неожиданности растерялся. Вы видели его прут? Нищие мальчишки в Париже часто ходят с подобными и весьма ловко с ними управляются. Это нечто между хлыстом и палкой. Можно и ударить, и глаз выколоть.
– Думаю, он им рисовал. – Дуня прошла пару шагов вперед по влажному песку и присела на корточки, не заметив, как замочила в ручье подол. – Смотрите, майор, какие узоры…
Она заметила, как, прежде чем подойти, де Бриак торопливо застегнул ментик и пригладил мокрые развившиеся пряди. А после склонился с ней рядом над песочными письменами.
– Не правда ли, – повернула к нему голову Авдотья, – они слегка похожи на узоры в блокноте доктора? Те, что он срисовал с тела убитой девочки?
И резко замолчала, с испугом уставившись на майора.
– Не слегка, – нахмурился де Бриак, – а точь-в-точь.
Домой они ехали с бóльшим комфортом – без Пустилье скамья двуколки казалась и правда весьма просторной. Молодые люди не соприкасались меж собою, но некое смущение, – вызванное то ли самой экспедицией Авдотьи по спасению бравого французского майора, то ли купанием того же бравого майора в светлых водах расейских ручьев, – витало над экипажем, хоть говорили они исключительно о песке.
– В ручье он слишком желт.
– А в лесном озере – поверьте, у меня было время его разглядеть сегодня с утра и ощупать в ночи – слишком крупен.
Они помолчали.
– Стоит разузнать, кто сей оборванный Робинзон, – заявил де Бриак. – Вы представляете себе, в каком направлении течет ручей?
– Конечно, – пожала плечами Авдотья. – Сначала вдоль владений Дмитриева. А потом – у Щербицких. – Дуня вспомнила о подругах и приуныла. Скорее всего, они снялись с места на следующий день после облагороженного трюфельным паштетом и отравленного дурными вестями обеда. – Вряд ли они остались в имении, разве что старик Щербицкий мог отказаться сняться второпях. Кроме того, у него подагра. А в ту неделю лили дожди… – содрогнулась она, вспомнив о страшной ночи, когда сбежал Николенька.
– В сырую погоду подагра обостряется, – кивнул де Бриак, не почувствовав ее настроения. – Этот человек, судя по его наряду, и правда похож на слугу старого барина.
– Попытаюсь уговорить папá с маман съездить к графу, – сказала Дуня строго. – Полагаю, днем это безопасно. А вот вас старый Щербицкий вряд ли примет с распростертыми объятиями.
Угол темного рта француза пополз вверх, сложившись в совсем мальчишескую ухмылку:
– Вряд ли после сегодняшней ночи я рискну встретиться безоружным с вашими соседями, княжна.
Авдотья кивнула: так-то.
– Вряд ли и я стану вновь вызволять вас из чужих свинарников, виконт. – И, обменявшись с де Бриаком впервые с момента знакомства искренней приятельской улыбкой, добавила: – А теперь остановите коляску. Думаю, мне удастся пробраться в комнату незамеченной, а если нет – объявлю, что по совету нашего доброго доктора решила совершить утренний моцион.
Глава девятая
…обозреваю стол – и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый.
Раки красны,
Что смоль янтарь-икра, и с голубым пером
Там щука пестрая – прекрасны!
Врать отцу с маменькой не пришлось – за завтраком никто не заметил ни ее мокрого подола, ни слишком румяных щек. Уговаривать посетить соседей также: вынужденное заточение в имении всем Липецким наскучило и, того более, казалось унизительным подобием домашнего ареста. Николеньку, хоть тот и рвался, решили оставить дома – повторять географию с геометрией. Часов в одиннадцать заложили бричку и, сопровождаемые лаем дворовых псов, тронулась в путь. Солдат неприятеля и мародеров не боялись – от границы Приволья и до усадьбы Щербицких было недалеко.
Солнце стояло почти в зените, дорога пылила, и вскорости невозможно стало дотронуться до раскаленных краев брички; дамы изнывали в кружевной тени зонтиков, лицо отца под шляпой покрылось потом. Общее настроение испортилось. А подъехав к парадному графскому крыльцу, Липецкие и вовсе в грустной растерянности переглянулись: невеликая надежда на встречу с добрыми соседями растаяла.
Дом казался покинутым: окна плотно занавешены, никто из дворни не вышел встречать подъехавших господ. Гости стояли посередь двора, пустого и пыльного, и Дуне вдруг стало до того неуютно, что даже страшно. Княгиня молча промокнула мужу лоб батистовым платком и пожала плечами: ясно, что хозяева в спешке собрались и уехали. Но чтобы не оставили никого присмотреть за усадьбой? Немыслимо! Впрочем, возможно, французы уже прошлись по имению, забрав все, представлявшее для них интерес. Заходить внутрь, дабы это проверить, Липецким не хотелось.
– Что ж… – вздохнул князь. – Визит не удался. Поворачиваем обратно.
– Постойте. – Дуня отказывалась так быстро сдаваться. Пусть не получилось поболтать с Анетт и Мари, но ведь еще осталось главное дело. – Старый Щербицкий живет во флигеле на другом конце парка. Возможно, он все еще здесь?
И, будто в подтверждение ее словам, из-за правого крыла дома вынырнула худая сгорбленная фигура, облаченная, несмотря на удушающий июльский зной, в колпак и бабскую ваточную кофту.
– Ваши сиятельства! – начала фигура дребезжащим голосом. – Неужто здесь остались?! Радость-то какая будет для старого барина! Неделю как молодых в Петербурх проводили… А вот добрались ли, бог весть! Пойдемте, отведу вас – прохладным угостим. Такая жара нынче, даже барская подагра отпустила.
Слуга, прихрамывая, побежал вперед, а бричка Липецких медленно покатилась к стоявшему в глубине яблоневого сада двухэтажному флигелю.
Генерал Щербицкий, вытянув на шелковый пуф больные ноги, сидел в покойном кресле перед домом; рядом на ветвях яблони проветривался старый парик его, а перед ним на мраморном столике стояла чашка с брусничным отваром, из которой старик время от времени отхлебывал, брезгливо морща гармошкой верхнюю губу и шевеля огромными, обычно прикрытыми париком, а ныне слишком заметными на лысом бугристом черепе ушами.
Князь помог жене и дочери спуститься с коляски и приветствовал соседа со всевозможной учтивостью. Старый Щербицкий позы не поменял, сославшись на мучившую его которую неделю хворь и преклонные лета, однако приказал Фоке – несуразному своему дворецкому – вынести три стула.
– На обед не приглашаю, – ворчливо заметил Щербицкий. – Повар мой, паршивец, готовит с каждым днем все хуже, как бы и вовсе на тот свет не отправил. Всегда был, что называется, малый с дурью: вечно у