– Или вот еще, барышня: слыхали, как мы Карпа Макарова определили кондитерскому искусству, обучаться? К самому мусье Беранже! А тот, срамник, повадился заместо слоеных пирожков в соседнюю мастерскую к художнику бегать. Его уж тот мусье за отлучки и за волосья таскал, и плетью бил – ни в какую! Тогда мусье, значить, не выдержал, барину пожаловался: берите обратно, не способен он к моей науке! А Карп в ноги его сиятельству бросился: мол, хочу на художника учиться! Я Сергей Алексеичу говорю, мол, баловство одно, толку все равно не будет. Но Сергей Алексеич дал ему задание: птицу нарисовать.
– Помню! – улыбнулась Авдотья.
Карпов эскиз висел у нее в спальне в Приволье, изящно оправленный: вместо скучной птицы Карп изобразил саму Авдотью с букетом полевых цветов в беседке. Это был крайне лестный для княжны рисунок, на котором Дуня себе несказанно нравилась.
– Карпа же потом взяли в Академию художеств, так?
– Взяли, – кивнул Андрей. – Только вот их сиятельства столичные собрали аж три тыщи рублев, чтобы, значить, выкупить его у вашего батюшки. А барин денег не взял, так отпустил, а те тыщи, значить, ему же на Италию отложил.
Андрей вновь возмущенно шмыгнул носом, а Дуня улыбнулась воспоминанию.
Отец трепетно складывал работы Карпа в отдельную папку, что хранилась в его кабинете в московском доме, и гордился им так, будто тот был его собственным детищем. Эту историю она с удовольствием перевела французу. Более того, сама вспомнила о еще одном отданном в обучение не мальчишке уже, взрослом мужике из дворовых – столяре Никите. Никита придумал раздвижную лестницу, пригодную при тушении пожаров, и, несказанно впечатлив сей новацией виленского городничего, был отправлен барином «учиться технике» в тот же Геттинген, где обучался старший барчук…
«Может, – подумала Авдотья, – мы и варвары, каковыми считают нас европейцы, однако укажите мне на француза, который отправил бы слугу обучаться на свои средства в Академию художеств иль в Инженерную школу?»
Де Бриак же, внимательно выслушав Авдотьины рассуждения на тему осчастливленных помещиком крепостных душ, вместо умильной улыбки нахмурил бровь и повертел в руках листок; список включал в себя не более десяти фамилий.
– Тут не так много имен, – сказал он. – Но которые из них могли зайти к юному князю и незаметно забрать его лошадок?
Авдотья помолчала, чувствуя, как страх вновь сдавливает сердце.
Де Риваль, адъютант генерала Сорбье, прискакал в Приволье днем и был принят майором со всевозможным гостеприимством. Стол, несмотря на ясный день, был накрыт в бильярдной, как в комнате, наиболее отдаленной от центральной ротонды, что делало ее отличным местом для не предназначенных для чужих ушей переговоров.
Отдав чистить своему денщику пыльный адъютантский ментик и предложив гостю искупаться перед обедом в реке (предложение, кое де Риваль любезно отклонил), де Бриак повелел солдатам отодвинуть к стене бильярдные столы, приспособив их под холодный буфет – любимое императорское новшество. Взяв себе на тарелку фаршированных яиц и ростбифа, хмурый до сих пор де Риваль несколько приободрился, поведав майору и Пустилье последние новости, часть из которых они уже знали из армейских донесений.
Итак, император, проведя шестнадцать дней в Вильне, через двое суток самолично выедет в Свенцяны, дабы воссоединиться со своею гвардией.
– Прошло то время, – разглагольствовал де Риваль, – когда Екатерина деля Польшу, заставляла дрожать слабохарактерного Людовика в Версале и устраивала так, что ее превозносили все парижские болтуны.
– Вы держите за болтуна Вольтера? – поднял бровь де Бриак. С недавних пор любая критика российских императоров – и этой страны – отчего-то стала ему несносна.
Де Риваль поднял бровь:
– О да! И за преопасного. Но я о другом, – положил он себе в рот изрядный кусок сочащегося кровью ростбифа. – Я о ее внуке. Ежели Александру нужны победы, пусть ищет их на Востоке и не вмешивается в дела Европы, где его никто не ждет!
Де Бриак снова открыл было рот, но почувствовал на себе чуть насмешливый взгляд Пустилье и вместо этого спросил:
– А как вам показалась жизнь в Вильно?
Де Риваль закатил глаза, отпил кларета:
– Суета сует. Штабные, адъютанты носятся по всем дорогам. Император в неистовстве – русские ускользают!
– И много взято пленных?
– Увы. Стычки почти безрезультатны. Генерал Кульнев, отступая, изловчился взять в плен генерала Сен-Женье и немало солдат. – И де Риваль вздохнул: – Это наш первый пленный генерал за кампанию.
Между тем Наполеон был прав, срывая гнев на своих подчиненных. Промедление в кампании, – «этом польском деле», как называли ее в ставке, – обошлось уже весьма дорого. Первые же переходы под проливными дождями сказались губительным образом на войсках: в некоторых батареях пала треть лошадей. Отстали обозы, а обитатели деревень спасались в леса, угоняя с собою скот. Но и жара оказалась не лучше. Жара и пыль. Ветераны вспоминали Египет и сирийские пустыни.
– Говорят, – вновь подставил бокал под темную струю кларета адъютант, – в лесах формируются партизанские отряды. Мужики сами по себе не были бы большой бедой, но вот помещики, встающие во главе отрядов! Все эти отставники, годами скучавшие в своих имениях, теперь, похоже, вспомнили запах крови.
Пустилье переглянулся с майором. Де Бриак кивнул: он слышал о партизанах. Решив не уточнять, от кого именно.
– Пуститься на такое предприятие, – понизил голос до шепота де Риваль, – было чистым безумием! Чего можно ожидать осенью, коли в июле ледяные дожди убивают лошадей и делают дороги непроездными? – Адъютант вздохнул. – Мюрат двинулся за армией Барклая, Даву устремился наперерез Багратиону. Вместе с восьмидесятитысячным войском короля Иеронима он быстро раздавит грузинского князька. Однако план императора разделаться с 1-й западной армией в приграничном сражении потерпел крах.
Veni, vidi, vici[51] не удалось. Де Бриак понимал расстройство де Риваля. Кому охота забираться во глубину российских степей?
– Однако мы заняли очень выгодную позицию, – сказал он вслух, подлив вина в бокалы доктору и адъютанту. – Вклинились между двумя армиями. А промедление – что ж. Отдых полезен и лошадям, и людям. Подтянулись тыловые подразделения, войска вновь обеспечены продовольствием…
– Все так, – вздохнул де Риваль. – Наш император, несомненно, разработал за это время новый блестящий план. Скажу одно: после промедления начнутся форсированные марши на Смоленск. Хорошо, если дадим генеральное сражение и Александр предложит нам мир. А ежели придется уходить все дальше на север? – Адъютант поежился. – Не знаю, как вы, Бриак, а я ненавижу холод!
– Значит, пора собираться, – вздохнул Пустилье, доставая трубку из кармана сюртука. – Император вряд ли даст простаивать конной артиллерии.
– Еще бы! Не за красоту мундира ваши молодцы получают повышенное жалованье! – хмыкнул де Риваль, с нескрываемой завистью оглядывая полный изящества интерьер бильярдной. – Место ваших батарей – в авангарде главных сил, под вражеским огнем.
– Ничего. – Де Бриак тоже закурил и открыл створку окна. – Наши молодцы нынче стреляют вдвое чаще из своих более легких пушек. Передайте генералу, что мы тоже времени зря не теряли: отрабатывали излюбленный прием императора, маневр подвижного резерва.
– Император наш и сам артиллерист, потому и маневр его весьма успешен, – выпустил кокетливое колечко дыма де Риваль.
Доктор мрачно покачал головой:
– Какие победы и прибавка к жалованью могут оправдать уязвимость от вражеского огня? Скольких мы хороним, Риваль? Сколькие остаются без ног и рук и мечтают быть на месте похороненных? Иль вы, вслед за Расином, полагаете, что солдатам легко жертвовать жизнью, ибо она у них слишком тяжела? Забыли напитанную кровью землю Прейсиш-Эйлау?
Де Бриак молча кивнул, отвернулся к окну. На секунду ему показалось, что меж старыми липами подъездной аллеи мелькнуло знакомое белое платье. Это нежное платье отвлекало, теребило душу. Наступление, потери в людях и лошадях, перебои в поставках фуража, форсированные марши под будущими метелями – вот о чем стоило бы думать, а не о растерянном и счастливом лице русской княжны совсем рядом с его лицом сегодня утром. И что прикажете делать бедному сердцу? Мучиться скорой разлукой? Радоваться последней возможности заглянуть ей в глаза иль вновь страдать – теперь уже от пытки обращаться с ней словно с посторонней?
Он с досадой захлопнул окно, задернул гардину. Де Риваль взглянул на него с удивлением, приняв этот жест за сигнал откланяться. Де Бриак не стал его задерживать. Пустилье пошел провожать адъютанта, а вернувшись в бильярдную, нашел своего майора в глубоком вольтеровском кресле в глубокой же задумчивости. Пальцы выстукивали на солидной ручке красного дерева военный марш. Он вскинул черные блестящие глаза на доктора и произнес:
– Я никуда не уйду, пока не найду убийцу.
– Даже если получите приказ выступать? – улыбнулся доктор его запальчивости. – А получите вы его скоро.
– Как я могу оставить ее с ним? Одну?
Пустилье молча смотрел на своего майора. Он не спросил кого, лишь пожал плечами:
– Княжна, благодарение Богу, еще не сирота.
Девица находится под защитой своего отца, покамест не выйдет замуж. И, исходя из обстоятельств, вряд ли счастливым супругом окажется майор – вот что хотел сказать доктор своему командиру. И тот вполне понял намек: вскочивши, мотнул головой, что твой арабский скакун (кавалерист!), и, пробормотав нечто неразборчивое, быстро вышел из бильярдной.
Дуня столкнулась с ним на крыльце, минут через десять после того, как по липовой аллее ускакал неизвестный военный чин – лишь сверкнула под полуденным солнцем золотая бахрома на правом эполете.
– Дайте мне слово! – схватил он ее за руку и сразу отпустил, сам испугавшись своей горячности.