Зоннерштайн.
Марта 18-го 1810 года
Милый мой анахорет!
Последнее письмо твое, проплутав порядочно в дороге, наконец добралось до своего адресата. В нем ты просишь поделиться новостями о моих изысканиях и не представляешь, как близко подвели они меня к твоей славной особе!
Но все по порядку. Итак, путешествуя от одной лечебницы до другой и почитывая в пути месье Дакена, третьего дня прибыл я в самою Мекку новейшей психиатрии – замок Зоннерштайн. Овеянный горным воздухом саксонской Швейцарии, всем видом своим представляет он живую противоположность позорных грязных дыр, вроде Бедлама с его сырыми подвалами и мрачными казематами. Здесь, с любезного разрешения директора Р., имел я возможность воочию убедиться в разнообразии современных методов и самолично (ты ведь знаешь мою дотошность!) примерил Sack и маску Аутенрита. Не успокоившись сими приспособлениями, вместе с врачами участвовал в двух экспериментах модного ныне водолечения. Представь: больных меланхоликов держат здесь под водой до первых признаков удушения (врачи как раз успевают неспешно произнести Miserere[56]), а на связанных ипохондриков в ванной выливают со значительной высоты до 50 ведер ледяной воды. Придя в себя, пациенты и точно выходили из состояния болезненного сосредоточения. Однако, вопрошаю я себя не без скепсиса, насколько действенны сии изобретения? Среди пациентов отметил я много случаев буйства, кои директор склонен приписывать воздействию Солнца, а также приливам Земли, Юпитера и Венеры (Р. в свободные часы – астроном). В Венере ли тут дело, но на прошлой неделе трое больных порезали друг друга, а еще один, из смирных, бросился с самого высокого донжона замка. Уцелевшие же после влажных пеленаний и приема чемерицы пациенты приписывали совершаемые ими гнусности голосам, что вещают через стенки их комнат, а то и напрямую в больничной столовой. Типичный пример болезненного бреда, мой друг, но тут, по-видимому, водолечение бессильно!
Теперь же перейдем к самому интересному: третьего дня, прогуливаясь в парке вокруг замка, неожиданно столкнулся я с весьма элегантным (единственная faute de goût[57] заключалась в нелепейшей тирольской шляпе) господином средних лет, в коем, несмотря на идеальный французский выговор, я сразу опознал соотечественника. Румяный, с ласковою улыбкой на ярких устах, он производил впечатление человека добродушного и неглупого. Мы начали с беседы о погодах (здесь не принято представляться случайному собеседнику – оно и понятно), далее от свежих фортепьянных сонат Бетховена перешли к теориям цвета, высказанным Гете. Сойдясь во мнениях, он протянул мне дружески руку и представился. Вообрази мои удивление и радость! Я тотчас рассказал ему о нашем знакомстве, и он заявил, что вскоре сам собирается навестить родные пенаты! Остановится N. в соседнем дружественном имении, дабы не смущать ипохондрическою личностию своих домашних, но очень рассчитывает на встречу! Будет сидеть при закрытых дверях – прополощи-ка себе рот свежими речами. А то знаю по себе: засохнет там от домашних разговоров! Смотри же, я все уши о тебе прожужжал сему удивительному человеку!
Vale, будет болтать.
Обнимаю тебя от всего сердца.
Дмитрий Вереинов.
P. S. Пиши ко мне теперь уж на московский мой адрес.
Глава двадцать вторая
Полно плакать и кручиниться,
Полно слезы лить горючие:
Честь и родина любезные
Мне велят с тобой не видеться.
– Трое, самое большее – четверо суток. – Пустилье сидел, нацелив остро отточенный карандаш на блокнот, где только что высчитал дни: с момента пропажи девочек и до их появления на плотах уже убитыми. – Однако правило сие не срабатывает с теми, кто не подпадает под нужный типаж.
Де Бриак стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел в сумеречный сад. Стоило выйти к беседке, чтобы увидеть, как догорает за рекой этот страшный день. Но смотреть на прекрасное было невыносимо. Хотелось, напротив, оказаться в полной темноте и думать, думать о том, что, несомненно, уже имелось у них в руках, кружится, как невесомая паутина в самом этом остывающем после дневного зноя воздухе. Намеки, обрывки правды, будто едва различимый шепот. Все это находилось тут, в этом доме, который больше не казался де Бриаку гостеприимным. Авдотья услышала этот шепот и пошла за ним, как за болотным огнем…
– Настасья была убита сразу, – говорил тем временем доктор. – Я не хочу пугать вас, Этьен, но…
– Почему она сбежала?! – перебил его де Бриак, не желая выслушивать фразу до конца. – Она же дала мне слово!
– Обещания юных девиц… – пожал плечами Пустилье.
– Нет, – замотал головой майор. – Не в случае Эдокси. Обещая, ты поручаешься честью, а честь значит слишком много для девушки ее круга, чтобы… – Он вдруг осекся, потрясенный возможной догадкой. – Если только, доктор, тут тоже не была замешана честь! Честь, превышавшая ее собственную.
– Честь родины? – хмыкнул Пустилье. – Полноте, Этьен. Соображения патриотизма…
– Патриотизм тут ни при чем, – покачал головой де Бриак. – Иначе она отправилась бы за помощью к этому… лесному поручику. – Он махнул рукой, будто отгоняя от себя мух. Грозный его соперник, как он уже понял, оказался, подобно самому Этьену, еще одной жертвой рыжеволосой княжны на поле любовной брани. – Помните, доктор, она упала в обморок?
– Когда вы так удачно не дали себя застрелить? – усмехнулся доктор, а майор покраснел.
– Нет. Когда после аутопсии Глашки в ледник ворвался ее младший брат, они что-то звонко обсуждали, а потом она лишилась чувств прямо там, на земляном полу?
– Этьен, вам известно мое мнение о дамских обмороках…
Де Бриак покачал головой.
– Не стоит обобщать. Княжна лишилась чувств всего дважды. Первый – полагая, что я прощаюсь с жизнью. Второй – в ситуации, уже мало располагавшей к подобной слабости.
Доктор пожал плечами.
– Напряжение последних дней – кажется, вы сами дали такое объяснение?
Де Бриак кивнул.
– Но что, если я не прав? Вспомните, Пустилье, эта девушка пыталась ворваться в горящую избу, самолично ускакала ночью искать правду в леса к партизанам, присутствовала при ваших аутопсиях… Господь вложил в нее неробкую душу. Княжна крепка здоровьем, а значит, возможно и другое объяснение. И еще…
– Есть еще? – грустно улыбнулся Пустилье.
– Да. В тот вечер, когда княжна исчезла, мы имели с ней серьезный разговор. – Де Бриак на секунду замолк, но пересилил себя. – Я рассказал ей, Пустилье. И она ответила, что уже знает…
Пришла пора краснеть доктору. Де Бриак поднял руку:
– Я вовсе не обвиняю вас, дорогой друг. Тогда я решил, что ее ответ – лишь попытка избежать неинтересного ей более объяснения, и прекратил свои нелепые… Но что, если она говорила правду? И действительно уже все знала? И тем не менее она побледнела и едва устояла на ногах, как человек, потрясенный тяжелой вестью. Это все странности, доктор. Как и та, что ее горничная ни с того ни с сего убежала в лес на поиски убийцы – и нашла его… Горничная нашла. А мы, Пустилье, не можем! – ударил де Бриак ладонью по столу. – Что за тайное знание может хранить горничная?
– Не будьте столь снисходительны, Бриак, – улыбнулся горячности майора Пустилье. – Слуги знают много больше, чем кажется их господам. Кроме того, если я правильно понял, она с детства ходит за барышней, живет в доме…
– Живет в доме… – повторил де Бриак и вскинул голову. – Значит, и ответ следует искать именно здесь.
Николя проснулся от шороха и с сильно бьющимся сердцем быстро сел на кровати – на стуле у окна сидела, чуть сгорбившись, некая тень.
– Кто вы? – мальчишеским дискантом вскричал он. – Что вам угодно?! – И, устыдившись своего страха, добавил неожиданным басом: – У меня под подушкой пистоль!
– Простите, князь, – услышал он во тьме, – я не хотел вас пугать. И решил не жечь свечей, дабы не переполошить весь дом.
– Майор? – Николенька узнал этот голос. – Что вы здесь делаете?!
– Зовите меня Этьен, если угодно, – вздохнула тень. – Послушайте, Николя, мне вновь нужна ваша помощь.
– Я… готов, ма… Этьен, – оправил ночную рубашку Николя.
– Помните, вы чуть не упали со старой липы, пытаясь разглядеть, что мы делаем в леднике с утопленницей?
– По-помню, – смутился Николенька.
– Вы еще вбежали внутрь, схватили игрушку – такую деревянную.
– Гаврилову лошадку?
– Да. Все не могу запомнить ее прозвища. А после ваша сестрица внезапно лишилась чувств, помните?
Николенька хотел было сказать, что помнит также, как майор посмел положить ее голову к себе на колени, но сдержался и только молча кивнул в темноте.
– Так вот, – продолжил де Бриак. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне, о чем говорили с княжной как раз перед этим?
Николенька задумался:
– Мы спорили. Но о глупостях, право.
– А все же?
Мальчик почувствовал, как майор улыбнулся в темноте, и пожал плечами.
– Я говорил, что эта лошадка – моя. Именно та, что еще о прошлом годе упала было в камин, да мы ее спасли. Еще она была поцарапана, я точно знаю…
– А сестра с вами спорила?
– Сначала. А после перестала. А потом…
– Что потом?
– А потом упала в обморок, Этьен.
От Николеньки майор отправился на свою половину, но задержался в ротонде, впервые вглядываясь в темные портреты Авдотьиных предков на стенах. Сюда, в имение, явно свозили не лучшие образчики живописи – самые удачные оставались в московском доме. Но майор, не дерзнув забрать из опустевшей комнаты столь тронувшей его акварели, все искал, поднося подсвечник близко к позолоченным рамам, какого-то сходства со своей сбежавшей Элоизой. Из темного, часто потрескавшегося фона выступали сошедшие в небытие лица и костюмы: глухо застегнутые мундиры, вольно открытые декольте платьев. Ленты, ордена, цветы на корсажах, перья на шляпах, чепцы и парики. Призраки семьи Липецких – и в каждом из них он узнавал Эдокси. У одной дамы с брезгливо поджатыми губами оказались ее глаза, у господин