И жужжали сообща — прогресс, дискурс, биеннале! И постепенно убеждение в обществе созрело: ведь и впрямь — есть оно, современное искусство! Вы не смотрите, что они придурки. Они — прогрессивные! Но точно так же думали и в двадцатые годы, глядя на квадратики.
«Кто возьмет в руки кисть и палитру, в институт не поступит», «Живопись умерла, картины нет», «из Репина что-нибудь захотели, ха-ха!», «В будущее возьмут не всех»… это все цитаты — и такого было неизмеримо много, каждый день что-то прорывное, что-то служилое. Они подзуживали сами себя, они разогревали свое невежество, упивались триумфом — а стариков гнали поганой метлой! Поделом, поделом тебе, замшелый реалист! И соцреалисты мерли по своим пыльным мастерским — кому вы теперь нужны, убогие!
О, ненавистный МОСХ!
Правда ненавидели не всех — кураторы нового типа легко и незаметно подружились с Церетели, с самым начальственным и генеральским бонзой, ему вылизали задницу, а с его племянником закорешились: он же свой, адекватный человек. А вот пожилых реалистов, всех этих бытописателей — ух, этим мастодонтам пощады не дали! Два поколения несчастных мазил прихлопнули, как мух; но вот к Церетели — с вибрацией позвоночника, с теплой улыбочкой, и — в академию, на зарплату. Это сочеталось отменно: служба в академии, где со времен передвижников русскому художнику зазорно появляться, — и номенклатурное новаторство.
Каждый из них по отдельности был слаб и глуп, но вместе стали грозной силой — новый сервильный авангард.
А сейчас их пора прошла.
Сейчас обнаружилось — ровно как тогда, с фашиствующим Малевичем и барабанщиком Родченко — что у начальства имеются иные планы. На Западе — кризис, гранты увяли, лондонское ворье коллекционирует не бойко, отечественные прогрессивные бандиты сидят тихо.
И вот появляется потребность совершить поступок, настало время «личного выбора»!
Все-таки есть еще интеллигентная позиция в наши дни: и, надо сказать, возникает интеллигентная позиция у комиссаров ровно тогда, когда в их услугах пропадает нужда.
А время прошло.
За это время замордовали российскую культуру — и многие из тех, кто мог работать, уже умерли. И многие умерли в безвестности и в нищете. За это время вели войны и убивали людей, разоряли страну и унижали стариков. За это время разучились говорить. А кураторы хихикали.
И в точности, как тогда, в двадцатые — оглядываешься на преступления и руками разводишь: вы разве протестовали? Это вы теперь с белыми ленточками ходите. А предыдущие двадцать лет вы где были? Да ведь это вы сами все и сделали.
Тьфу.
Завтра (20.07.2012)
Есть такая существенная компонента мышления — инерция стиля. Мышление будто бы происходит, но буксует, воспроизводит имевшие место аргументы. Когда все выработано — мысль не исчезает, просто делается пустой, инерционной.
Вот простейший пример — до сих пор продолжают ругать Сталина, хотя тиран давно умер, не определяет ничего в современном мире, и даже сталинизм (если бы таковой существовал реально) ничего не определяет.
Но бороться с тираном комфортно, это оставляет приятное послевкусие независимой мысли. На деле это трафаретная мысль, а трафаретное мышление — удобный материал для манипулирования людьми.
Защиты от инерции стиля и трафаретного мышления в принципе нет. Если речь идет о социальной модели поведения, то помогает интуиция: вдруг чувствуешь — здесь ловушка; перед тобой разрешенная мысль, а значит, — надо искать в другом направлении.
Особенность чувствовать социальную ловушку — была в сильной степени развита у Зиновьева, например.
И еще несколько людей с таким вот обостренным чувством разрешенного, а, значит, и неточного пути — я встречал. Это такое специальное чувство социальной опасности и подвоха.
Году в 92-93-м — и это даже с опозданием, умные протрезвели раньше — стало стыдно ругать Советский Союз. Можно было почувствовать, что эта брань открывает двери куда большему злу. И двери злу открыли.
Потом началось время борьбы и противостояния идеалов: цивилизаторов, компрадорской интеллигенции — и патриотов. Очень трудно было не примкнуть вообще ни к кому.
Но либерально-демократическая компрадорская публика была намного противнее: они помогали убивать страну.
В этот последний год — данная публика стала совсем отвратительна — но одновременно случился некий комедийный сбой напряжения. Актер поскользнулся, зал рассмеялся. Произошло сращивание, очевидное скрещение компрадорской интеллигенции с номенклатурой. Интеллигенты вышли замуж за правительственных чиновников, активисты легли в постель к богатым проституткам, династическими адюльтерами скрепили союз капитала и вранья.
Ругать их стало слишком легко.
И тут, как и в случае с критикой сталинизма и партийной советской риторики, вдруг стало неинтересно их бранить.
По-моему, произошло это прямо сейчас — возможно, неделю назад.
Нет, они не изменились — они такие же противные и пустые, как и раньше. Эхо Москвы, Новая, Грани, Латынина-Акунин-Пархоменко-Немцов-Собчак — это все так же равномерно глупо и равномерно пусто. Концептуализм, Деррида, пожилые юноши авангардисты, вся эта пустозвонная болтовня — они всегда будут пустозвонами.
Лучше не станут никогда, фальшивы навсегда.
И тем не менее — вдруг стало неинтересно их ругать.
Как некогда с Советской властью — все ругают, а мне расхотелось. Слишком очевидно.
Это не значит, что я тогда, в 91-м, полюбил Советскую власть — я ее не люблю. Но ругать расхотелось, это несвоевременно. Когда она была сильна — ругал. А что сейчас?
И так же с белоленточным филистерством. Я их бранил, когда пройдохи были в силе, когда цвели и пахли. А что теперь?
Повторяю — лучше они не стали и не станут.
Это пустая, дрянная публика.
Но их время прошло. Не в них дело. И бороться с ними уже не незачем. Их нет.
Идет нечто иное.
Да, это они, филистеры и либералы — спровоцировали приход такого специального нового зла. Но что теперь выяснять. Поздно.
Про них уже неинтересно. Предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов.
Надо живых спасать.
Сейчас в мире зреет совсем иная опасность. Фашизм.
К сожалению, я не думаю, что ошибаюсь.
Как смотреть картины (20.07.2012)
Во-первых, когда вы смотрите картину большого мастера — допустим, Брейгеля или Рембрандта, Петрова-Водкина или Веласкеса — надо исходить из допущения, что мастер был не глупее вас. А вполне возможно, умнее.
Вы, например, когда говорите, стараетесь говорить без ошибок, ставите слова в нужном падеже и глаголы в соответствующем времени, — даже если речь идет о пустяке.
Вообразите, что очень умный и талантливый человек столь же бережно обходится с деталями и фрагментами целого замысла.
Если у Брейгеля где-то нарисована фигура — это не случайно. Подумайте, зачем она там нарисована. Если у Рембрандта лицо одного персонажа на свету, а другого — в тени, то это сделано нарочно. Подумайте, зачем он так сделал.
Композицию, цвет, перспективу, количество героев, ракурс — все это художник обдумывает по меньшей мере так же тщательно, как вы свой заказ в ресторане. Вы ведь не берет рыбу вместо мяса? Так отчего же вы думаете, что Веласкес случайно сделал карлика таким большим. Он ведь сделал это сознательно — ну так попытайтесь, сосредоточьтесь? Зачем в картине Веласкеса «Пряхи» — высший свет изображен на гобелене, который ткут работницы. Веласкес был не пьян, когда это писал. Он был чрезвычайно разумный человек. С большой долей вероятности — умнее нас с вами.
Недавно я получил критическое письмо от одного читателя, читатель выразил сомнение в моей трактовке картин Петрова-Водкина. Я высказал уверенность в том, что «Смерть комиссара» — это картина про смерть революции (конкретно, смерть ее вождя — Ленина); «Тревога» — про обыски и аресты 30-х годов; «Новоселье» про то, как въезжают в квартиру репрессированного.
И вот читатель отверг мое толкование. По мнению читателя все проще, я присочинил. На деле(говорит читатель) картина «Тревога» называется «Тревога 1919 год», а значит она про события Гражданской войны, А в картине Новоселье нет такой детали как икона, выдранная из оклада (я про эту деталь пишу) — и следовательно, это просто бытовая зарисовка. А в картине смерть комиссара изображен эпизод Гражданской войны. Вот и все — и не надо сочинять.
Вообще говоря, всякий вправе смотреть на картину как угодно — свобода при демократическом режиме позволяет глядеть даже и вверх ногами.
Однако, если задаться целью смотреть на то, что нарисовал художник, то надо сделать усилие. Хотя бы минимальное.
И первое допущение — признать, что художник — человек умный.
Далее, по пунктам,
1) Петров-Водкин был художником не просто умным и внимательным — он был символистом. Символист — это тот, кто превращает бытовую сцену в символ. Как это делают на иконе. Петров-Водкин долго путешествовал по Италии, он следовал принципам итальянской иконописи, традициям Треченто, это видно по его ранним вещам. Для Петрова-Водкина станковая картина — это возврат к иконописному строю.
Для него случайностей нет в принципе. Многом (и моему читателю тоже) известна популярная картина «Купание красного коня». Все понимают, что это — символ. Пожалуйста поймите также, что и все последующие картины этого художника — символические.
Скажите это про себя и сохраните этот пункт рассуждений в памяти. Он — символист, его картины — символы.
Пойдем дальше.
2) Петров-Водкин был болезненно неравнодушным человеком и художником, реагирующим мгновенно. Во время Первой мировой войны он написал картину «На линии огня» (1916 год), в которой изобразил атаку русской пехоты, во время Петроградских событий 1918 года — написал Петроградскую Мадонну (закончил в 20-м), во время Ташкентского землетрясения — написал Ташкентское землетрясение. И так далее, я могу список продолжить. Но внимательный зритель может продолжить список и сам. Картины и хронология известны.