Смерд стал отчужденным производителем. Он существует благодаря милости финансовых потоков, удаленный от средств производства, от производственных отношений, от продукта труда. Так люмпенизирована большая часть населения.
Однако новая реальность на этом не остановилась.
В новом символическом мире произошла симметричная люмпенизация: устранив смердов как соучастников процесса, новые хозяева мутировали в люмпенов сами. Люмпен — суть субъект не отвечающий за общество, не связанный с социумом, и мы привыкли полагать, что люмпен — это тот кто на дне. Но внеклассовая категория собственников и богачей стала надмирными люмпенами, свободными от стран, наций, народов. Они плывут на своих белоснежных яхтах вне мира, и, точно так же как нищий люмпен под мостом, не связаны ничем с себе подобными.
Часть современного общества перешла в состояние, описанное греками, — в состояние высокого досуга, а большинство населения сделалось бесправным электоратом.
Можно сказать, что сегодняшний просвещенный мир напоминает античную демократию, хотя сходство неполное, это, так сказать, промежуточный продукт на пути к античной гармонии. Сенаторы ходят по Капитолию, корабли плывут по Эгейскому морю, в Москве возводят виллы по канонам Витрувия — многое сходится, не хватает пустяка.
Всем знакомо чувство незавершенного действия: мы обещаем себе заняться спортом, рано вставать, выучить латынь — однако примиряемся с частичным исполнением обещаний, с побочным продуктом. Так и наша цивилизация.
Современное искусство — тоже побочный продукт. Никто не утверждает что перформансом и инсталляцией можно любоваться. Само по себе — это мало выразительно. Загогулины и какашки — это как бы вехи на пути в гармонию, просто современное искусство задержалось на полдороги и осталось в музеях. Объясняют, что данная поделка имеет в виду то-то и то-то, напоминает о возможном единстве формы и содержания. Это не Пракситель, это напоминание о возможном Праксителе — подобно тому, как сиюминутная деятельность сотрудника ГБ есть напоминание о возможном справедливом обществе, а колонки журнального зоила — есть напоминание о гражданской позиции.
Так и вся западная цивилизация есть побочный продукт на пути к недостижимой античной гармонии.
Цивилизация — это постоянное безотходное производство античности. Мы все время стараемся добиться гармонии высокого досуга, но довольствуемся промежуточным продуктом, как напоминанием о высоком досуге.
И марксистский проект (коммунизм) и сегодняшний капиталистический мир — имеют своим идеалом античный гражданский полис. Как Маркс постоянно возвращался к античному идеалу, так и американские отцы демократии вооружились римской атрибутикой: правда, шли к античной гармонии разными путями.
Коммунизм, как известно, пошел путем устроения казармы, за что был осужден Карлом Поппером, а капитализм создал демократические государства, смягчая суть братоубийственной наживы вежливостью на выборах.
В современной политической борьбе принято противопоставлять концепцию либерализма — концепции социализма. Считается, что либерализм ведет к частной свободе (через частную собственность), а социализм к равенству (через общественную собственность). Это рассуждение не принято завершать синтезом: свобода невозможна без равенства и равенство невозможно без свободы. Противопоставление удобно для шельмования оппонента, используется безоглядно.
Цель коммунистического идеализма и цель капиталистического прагматизма, как ни странно, описывали в схожих выражениях — это общество свободных людей.
Термин «свободнорожденные», пришедший из Древней Греции, — смутил душу мира навеки. Высокий досуг, позволяющий заниматься важным, не тяготясь низменным трудом — такой была цель развития пост-античного мира. Технический вопрос состоял в том, как сделать так, чтобы не работать, а быть свободным и сытым. Античность получила свободу благодаря рабству, но мы ведь хотим морального высокого досуга.
Соответственно, было предложено два метода: А) меньше есть и считать что высокий досуг не связан с обильным питанием Б) спрятать илотов столь далеко, чтобы их вид не оскорблял свободнорожденных граждан.
С течением времени программа Б победила программу А, поскольку высокий досуг предполагает комфорт, а казарма не может обеспечить комфорт.
Но и у программы Б есть минусы.
Здравым умом невозможно понять, почему богатство немногих не может быть истрачено на то, чтобы привести в порядок жизнь всех. Нравственному сознанию невозможно вместить тот факт, что триллионные траты так называемого «свободного» мира соседствуют с нищетой большинства людей планеты, которые признаны «несвободными», «развивающимися», недостаточно демократичными. Капиталы, растраченные на высокий досуг, могли бы спасти миллиарды жизней рабов — но свободный мир предпочитает латентную благотворительность, не меняющую общего положения.
Наличие рабов делает статус «свободнорожденного» морально уязвимым. Естественно, что и ответ на наличие угнетения человеком человека должен быть не в сфере необходимости — но в сфере морали. Этот ответ в античной риторике имелся.
В Древней Греции, даже принимая разделение на рабов и свободных как данность, эту разницу объясняли не только имущественным вопросом, но ответственностью перед народом. Тот, кто имеет ответственность перед всеми, — и есть свободный гражданин. В сочинениях Платона это повторяется многажды, особенно подробно в «Государстве» и «Законах». Деятельность свободнорожденных заключается в поддержании цельного нравственного организма всего общества в целом, познании всеобщих законов, полезных всему народу. Невозможно быть свободным в несвободном социуме, а свобода одного заключается в нравственном здоровье всех. Именно поэтому в Платоновской республике управление государством и занятие философией находятся в связи, абсолютно объединенными, это нерасторжимые формы ответственности за общее дело.
Потребности и их удовлетворение, обладание имуществом, приобретения — не относятся к проявлениям нравственной свободы. Здесь господствуют частные цели и частные интересы. Именно поэтому частное может быть удовлетворено при использовании рабской силы. Раб еще и потому раб (в этом лицемерие античной риторики), что он не видит общего дела. Работа раба находится в сфере частных интересов (добавим: не по своей воле), отнюдь не общественного блага.
Идеальная Республика Платона имела прототип реальной Спарты, где спартиатам внушали ненависть к труду, зато илоты доводились трудом до скотского состояния. Количество илотов превосходило свободнорожденных почти в десять раз (230 тыс илотов на 31 тыс спартиатов, если пользоваться цифрами А. Валлона), соответственно, материальное — которое не следует замечать — было пропорционально больше, нежели духовное.
Свободнорожденные и рабы связаны, будучи при этом политически неравными. В ведение рабского сегмента производства переданы частные инстинкты, а высокое общественное сознание — ведает свободным духом государства. Как бы то ни было, а пресловутый свободный дух государства имелся, он остался в великой греческой гармонии, в то время как цена, которой гармония оплачена была хорошо спрятана. История проснувшегося варварства и революций, история развития германских племен и амбиции восставших рабов поставили новый вопрос: если илоты выйдут на первый план, они пожелают себе высокого досуга, или победившие илоты удовлетворятся той сферой материального, в которую их однажды поместили свободнорожденные? Всю дальнейшую пост-античную историю отвечаем на этот вопрос.
Когда в Риме исчезли политические свободы и общественная нравственность — то на первый план вышли приватные интересы, принявшее на себя функции свободы — но это уже не было нравственное единство, но бесконечная суета частного права, частных амбиций и частных самоутверждений. Уже Платон в «Государстве» сравнивал такое состояние общества — с гидрой.
От этой гидры пострадала не только коммунистическая доктрина, которую разъело мещанство; либеральный капитализм стал корпоративным соревнованием, и — как мы видим — это не замедлило отразиться на состоянии всего мира. То, что сегодня суету частных прав (то есть удовлетворение низменных инстинктов, находящихся в рабском сегменте производства) объявили эквивалентом нравственной свободы — является печальным теоретическим недоразумением.
Политическая борьба с социализмом заставила либералов поставить знак равенства между понятием «частного» и «личного» — так сделали ради того, чтобы общественные интересы представить как тоталитарные, подавляющие свободную волю. Старались показать, как частная собственность — способствует развитию индивидуального начала в человеке, делает личностью. Доказать было сложно: физиономии собственников не убеждали. Мы видели ополоумевших от богатства потребителей, оправдывающих свою алчность тем, что они борются с тоталитаризмом.
Это напоминало восстание илотов, которые хотят собственных рабов, а общественный долг почитают казармой. Когда лидер борцов за демократию Немцов говорит: «На знаменах нашей партии начертано „Свобода и частная собственность“» — он не подозревает, что выкрикивает лозунг требовательного холопа.
Российские реформаторы, с упрямством хулиганов, вешающих кошку и не желающих знать, что это убийство, рушили общественную собственность страны — им казалось, что общественная собственность — почва для тоталитаризма. Эта теоретическая подтасовка (в риторике приравняли общественную собственность к государственной, а государственную — к тоталитарной структуре) послужила поводом создать миф о частной собственности как о непеременном условии свободы.
Так частный интерес наживы сделался оружием в борьбе с лагерями. Оправдание грабежа всех ради комфорта одного стало общим местом в риторике так называемых демократов (на деле, конечно, такая мысль не имеет отношения к идее демократии). Говорили так: принадлежит всем — значит, никому не принадлежит, а частная собственность — это инициатива и прогресс. И еще: неравенство есть благо, независимость от морали колхоза — прогрессивна.