[259]. Московский случай организации самоизоляции не походил ни на воплощение утопии кода, ни на киберпанковский кошмар[260]. Главным источником (дис)комфорта и социальной напряженности стала не безотказная работа искусственного интеллекта, а ее низкое качество – непродуманность информационно-технологических решений, поспешность их реализации и неготовность властей брать на себя ответственность за «(без)умный» в своей дисфункциональности цифровой город.
Тех, кто ожидал, что столичная концепция «умного урбанизма» будет скорректирована с учетом этого опыта, ждало разочарование. Когда через несколько месяцев программа вернулась на сайт мэрии, ее текст не претерпел существенных изменений. Изменился только сетевой адрес, а вместе с ним – статус «Умного города – 2030». Один из дюжины городских проектов (www.mos.ru/city/projects/2030) de facto обрел эксклюзивное качество – превратился в горизонт будущего для Москвы и ее правительства (www.2030.mos.ru). Этот и другие симптомы карантинного усиления информационных технологий[261] вдохновляют социального исследователя на критическое осмысление деформаций в цифровой ткани городской жизни, производимых здесь и сейчас. Мы обсудим их на примере интерфейсов московской самоизоляции.
Идет ли речь о запуске программы «Умный город», экспериментах МТС по внедрению 5G в утопических пространствах ВДНХ, переходе на электробусы или футурологической встрече мэрии со Сбербанком, о цифровых успехах столицы пишут, цитируя Уильяма Гибсона: «Будущее уже наступило»[262]. Общим знаменателем для этих дискурсивных событий становятся использование электронных сервисов в управлении городом и стремительное «изменение жизни к лучшему одним нажатием клавиш»[263]. Как правило, цитирование ограничено первой частью из фразы классика. Между тем и в 1990‐м, и в 1999 годах отец киберпанка не только провозглашал присутствие будущего в настоящем, но и подчеркивал неравномерность его распределения между киборгом из Беверли-Хиллс, потребляющим новейшие биомедицинские технологии, и обитателем Бангладеш, остающимся человеком с аграрной планеты[264].
В России с ее центростремительной географией и внутренней колонизацией есть простор для цифровых воплощений неравенства. Москва производит их через воображение и киберинфраструктуры. Пока в Таганроге «заменяют уличные светильники на энергосберегающие» и тестируют «умный домофон»[265], в столице монтируют многофункциональные опоры «цифровой экономики», обеспечивающие свет, связь и сбор данных[266]; экспериментируют с беспилотным уборочным транспортом в зонах 5G[267] и обещают заменить инвалидные коляски на экзоскелеты[268].
Утверждая, что «фантастическое будущее в цифровом мире давно уже наступило, во всяком случае в Москве»[269], мэр Собянин, который пришел на должность градоначальника в 2010 году с позиции вице-премьера и куратора национальной программы «Информационное общество», очевидно, имел в виду нечто более прозаическое. Например, налаживание коммуникации с гражданами через портал мэрии, электронную запись к врачу через единую информационную систему, цифровые дневники школьников или увеличение площади wi-fi-покрытия. Платформенное решение этих задач обеспечивали целевые программы «Электронная Москва» (2003–2011 гг.) и «Информационный город» (2012–2018 гг.). «Умный город» – третий виток в цифровизации столицы. С помощью технологий искусственного интеллекта, блокчейна и «интернета вещей» он должен придать масштаб и связность цифровым расширениям, уже встроенным в повседневность мегаполиса, или обеспечить встречу обещанного московского будущего с наступившим.
Пример тому – карта москвича, тестирование которой началось еще при Лужкове. Из средства получения субсидий и льготного проезда она превратилась в комплексный инструмент все более детализированной стратификации и цифрового гражданства. Теперь карта обеспечивает доступ разных категорий горожан к различным городским сервисам – от медицинского страхования и записи к врачу до школьных завтраков и прохода в музей. Для столичных властей, контролирующих доступ к услуге, карта становится технологией быстрого и адресного управления поведением горожан. Департамент информационных технологий (ДИТ)[270] уже назвал ее «ключом от умного города»[271].
С начала 2010‐х научное сообщество, власть и бизнес все чаще говорят об умных городах и все реже – о цифровых[272]. Оба понятия родом из 1990‐х. В нулевые на волне развития интернета и инфраструктурных инициатив IBM востребованы цифровые города и технооптимизм, тогда как поворот к умным городам, пришедшийся на следующее десятилетие, становится отсроченной реакцией на кризисные явления – экологическую повестку Киотского протокола и экономический кризис 2008 года. В условиях глобального усложнения сред существования был сформирован запрос на новую урбанистическую рациональность[273]. Теперь повышение качества жизни в мегаполисах связывают не только с технологическими инновациями, но и с креативным участием умных горожан и сообществ в жизни города и распределенном управлении им[274]. Для координации этих усилий нужны умные города. Их главное смысловое отличие от цифровых городов Аннализа Коккиа, сопоставившая употребление обоих концептов, видит в отказе от технологического детерминизма и движении к децентрализации[275].
На практике эти различия производить сложнее. Ведь самый умный в мире южнокорейский Сонгдо почти 20 лет остается недостроенным, полупустым, перенасыщенным технологиями и дорогим[276]. В умном Торонто освоение публичных пространств цифровыми корпорациями и ограничения на совместное использование данных вызывают протесты жителей[277]. А умная Москва движется в сторону технологического детерминизма и централизованного администрирования, а не прочь от них, как положено идеальному умному городу. Для того чтобы определить вектор этих трансформаций, мы сопоставили столичные целевые программы первого и третьего поколений.
«Электронная Москва», подготовленная в начале нулевых, была ориентирована на развитие конкуренции и демократических институтов, электронную демократию и прозрачность решений, совершенствование строительства и расширение доступа горожан к электронным технологиям[278]. 15 лет спустя в приоритете у программы «Умный город» – обеспечение сквозного централизованного управления, биополитического благополучия граждан (через развитие сетей медицинского мониторинга и автоматизированной диагностики) и контроля за населением (через перевод поведения москвичей в данные)[279].
Обитатели Москвы, которую к 2030 году обещают превратить в «город, управляемый данными», должны стать поставщиками сырья для искусственного интеллекта[280]. Агрегирование данных (в том числе биомедицинского характера) и их использование для обучения нейросетей-управленцев заложено в программу «Умный город». В документе есть упоминание об «умной одежде», которая будет передавать куда следует сведения об образе жизни московского обывателя[281]. Эти данные собираются использовать в работе страховщиков для определения размера страховых выплат. Возможность принимать автоматизированные административные решения с помощью искусственного интеллекта, минуя горожанина[282], оставляет все меньше места для «человека как источника воли»[283] и вызывает тревогу. На фоне кризиса, который переживают в наши дни электоральные институты и политическая сфера в целом, технологическая и технократическая представленность граждан через данные воспринимается как симптом утраты политической представительности[284]. Балансируя между обеспечением Wi-Fi покрытия[285] и автоматическим распознаванием лиц[286], между доступом и контролем, московское правительство делает свой выбор уже сегодня.
Сергей Собянин отказывается от позиции технологического детерминиста ровно для того, чтобы эту позицию утвердить: «Разумеется, цифровая трансформация – не панацея и не золотой ключик для решения всех городских проблем. „Цифра“ не отменяет необходимость строительства новых домов, дорог, школ и поликлиник. „Цифра“ лишь помогает, но не заменяет учителя и врача. Но именно благодаря „цифре“ во многих сферах мы можем добиться того, что раньше считалось невозможным, – обеспечить социальное равенство, когда все москвичи независимо от места проживания получают множество качественных услуг»[287].
Готовность выявить, измерить и искоренить сервисное неравенство с помощью новейших платформ и алгоритмов по своей сути является технократической