[348]. Однако в мониторинге «Яндекса» отсутствовало одно важное условие – право агрегатора действовать в техносоциальных средах московского карантина от имени администратора.
Избыток гетерогенностей в проверке QR-кодов возвращает нас к хрестоматийному тексту Кевина Хаггерти и Ричарда Эриксона об ассамбляжах надзора. В плавучих и неустойчивых множествах надзирающих, собранных из технических устройств, баз данных, информационных систем, сетей, институтов, тел, знаний, соавторы распознали индикатор усиления технологически опосредованной власти. Двадцать лет назад они писали об океаническом вале надзора, децентрированного и потому вездесущего, который не остановить ни запретом на самую вредную технологию, ни критикой бюрократического института, этот надзор инициировавшего[349]. Однако опыт московского карантина показывает, что связать элементы ассамбляжа и организовать обмен данными между ними не так просто, а гетерогенность надзора в сочетании с его техносоциальной рассогласованностью оборачивается коллапсом управляемости. Составленный из технократических фантазмов мэрии, заразных вирусов, непослушных тел, зависимых таксистов, рискующих здоровьем полицейских, масок и перчаток, смартфонов всех мастей, нестабильных приложений, электронных пропусков и их распечаток, зависающих платформ и штрафов, московский QR-ассамбляж демонстрировал скорее бессилие цифрового надзирателя, нежели его дееспособность и эффективность.
В дисциплинарном обществе, по утверждению Делёза, все начинается снова и снова – будь то обучение или забота о здоровье. А в обществе контроля ничто не заканчивается[350]. Непрерывность – траекторий, инвестиций и, главное, самого контроля – один из атрибутов новой техносоциальности. Однако в гетерогенной проверке электронных пропусков не было ни целостности, ни непрерывности. Технологические уязвимости вынудили администраторов отказаться от автоматизированного цикла сбора и агрегирования данных в пользу неловких сочетаний людей и цифровых устройств.
Противопоставляя автоматизацию паноптикону, а автоматический надзор – аналоговому, Марк Андреевич связывает общество контроля с появлением мониторинга, более не рассчитанного на участие субъекта[351]. Это история про индекс самоизоляции от «Яндекса», но не про проверку электронных пропусков. Там, где полицейский имитирует сканирование QR-кода в зависшем приложении[352], авторизация персональных данных грозит их долгосрочным коммерческим использованием[353], мошенники приторговывают электронными пропусками[354], а водитель, выехавший без пропуска, рассказывает, как избежать штрафа[355], об автоматизации и замене социальных процессов на технологические речи не идет. Только об их смешивании и сращивании. Пассажир, с заднего сидения такси протягивающий смартфон, тоже не похож на «дубликат из данных», полученных в ходе автоматизированного мониторинга. Его тело не изымается из среды[356], а остается деятельным участником ключевых взаимодействий.
В этом состоит одно из примечательных отличий московских проверок пропусков от китайского мониторинга «кодов здоровья». На фоне участия добровольцев-операторов в распознавании инфицированных граждан в потоках данных, которые поступают с камер наблюдения[357], содействие цифровому контролю в российской столице выглядят грубой аналоговой практикой – мобилизацией тел-ассистентов прямо на улицах города. Когда-то Маршалл Маклюэн определял медиа через диалектику расширения органов и их самоампутацию[358], видя в технологиях коммуникации протезы особого рода[359]. Во время первой самоизоляции столичные власти поставили формулу Маклюэна c ног на голову. Они использовали «помощников Москвы» для антропологического протезирования несовершенного и недоработанного искусственного интеллекта, не способного обеспечить непрерывность обмена данными без связующего участия полицейских тел.
Первый в мире электронный забор – систему слежения за тем, как инфицированные граждане соблюдают карантин на дому, – построили и апробировали на Тайване с помощью мобильных телефонов домашних пациентов, контрольных звонков и отслеживания геолокации. В Гонконге на граждан с вирусом надели электронные браслеты, обменивающиеся данными со смартфоном, и обязали делать селфи. В Польше создали приложение, задействующее алгоритмы распознавания лиц и определения геолокации. «Домашний карантин» устанавливали граждане, предпочитающие цифровой контроль аналоговому – внезапным визитам полиции[360]. Восхваляя отечественную разработку, российский еженедельник «Аргументы и факты» писал, что ДИТ «проштудировал 16 мировых практик», прежде чем предложил столице СМ[361].
С конца апреля инфицированных (COVID-19, пневмония, ОРВИ) или контактных москвичей, подписавших «согласие на получение медицинской помощи на дому и соблюдение режима изоляции», фотографировали[362] и принуждали устанавливать мобильное приложение, разработанное компанией «Гаскар Интеграция» по заказу ДИТ. Тем, у кого не было смартфона, обещали казенные устройства. СМ, «помогающий пациенту информировать город о добросовестном соблюдении карантина», нужно было активировать в течение суток после постановки диагноза. С утра до вечера приложение посылало пуш-уведомления, на которые в течение часа нужно было ответить селфи. В случае госпитализации домашний пациент освобождался от цифрового контроля. Тот, кто оставался дома, через две недели карантина мог удалить приложение, функционал которого не сильно отличался от зарубежных аналогов. СМ собирал координаты и телеметрию, отправлял их на сервер московского правительства, дожидался запроса на фото и оповещал о нем[363]. Для контроля самоизоляции использовались данные камер наблюдения, установленных во дворах и подъездах.
Автоматическая система начисления штрафов на основе данных о геолокации и фотофиксаций превращала приложение в репрессивное устройство, поддерживающее презумпцию вины и превращающее гражданина в дивидуума. Каждое нарушение правил пользования приложением расценивалось как нарушение правил обязательной самоизоляции и влекло штраф в 4 тысячи рублей. Так, москвичка Анастасия получила два постановления о нарушении самоизоляции и два штрафа за то, что не отправила свои фото в ответ на пуш-уведомления, пришедшие в 8:33 и 8:34 утра[364]. Штрафы суммировались, а счета, выставленные одному нарушителю изоляции, порой достигали 72–80 тыс. руб. Уже в мае Евгений Данчиков – руководитель Главного контрольного управления мэрии (Главконтроля), выписывающего штрафы и надзирающего за качеством госуслуг, – докладывал, что 54 тыс. москвичей оштрафованы на 216 млн руб. Казалось, оштрафовали каждого третьего, приговоренного к мониторингу, но власти уточнили – каждого девятого[365]. Росту оштрафованных способствовало то, что нестабильности и баги в работе сырого приложения – от неточностей в определении геолокации до неудачной системы оповещения – автоматически идентифицировались как нарушения карантина и заносились на счет пользователя.
Сочетание масштаба контроля, частоты технологических сбоев и автоматизированных санкций привело к тому, что вокруг СМ выросла разветвленная сеть по-разному вовлеченных участников. Помимо раздосадованных москвичей, пребывающих под цифровым надзором и жалующихся на приложение в инстанции, в нее встроились усталые медработники, безответная служба поддержки, городская администрация и Минздрав, правозащитники и товарищи по несчастью из интернет-сообщества «Оштрафованы за то, что заболели». Журналисты писали о терроре СМ, начисляющего штрафы супругам, вышедшим на балкон, оператору или москвичке, уже год как прикованной к постели[366]. Руководитель ДИТ Эдуард Лысенко говорил и о «социальной ответственности, которую инфицированные горожане несут перед обществом», и о приложении как помощнике в соблюдении «самодисциплины»[367]. В мэрии признавали «карательную функцию приложения», но считали использование СМ, который «нацелен исключительно на обеспечение безопасности людей»[368], оправданной. Горожане, готовые к мобилизации в «период повышенной готовности», предлагали то заменить самоизоляцию «для больных и заразных домашним арестом», то «надевать браслеты для домашнего ареста». А горожане, этой мобилизации сопротивляющиеся, возмущались и превращением «простых людей в преступников», и возложением на них вины за болезнь: «Сколько можно фоткаться и оправдываться?»[369]
На разных участках этой сети – в риторике московских чиновников, в алгоритмах приложения, в технологии начисления штрафов, в названии сообщества поддержки – заметны признаки усиления санитарной власти или реакция на него. Симон Кордонский связывает его с новой этикой[370]. А Екатерина Шуль