уже и не столь важен. Однако сам факт появления первого телефона интерпретируется как значимое биографическое событие, во многом изменяющее и переконфигурирующее коммуникационные практики «неофита» – обладателя мобильного телефона.
Телефон не только ценная, но и статусная вещь. По мнению одного из наших информантов, престижное потребление – одна из характерных черт культуры Центральной Азии и Узбекистана в частности:
У нас сейчас в Узбекистане увлекаются: у кого самый дорогой телефон, у кого много функций. Я вот удивляюсь разнице нашей культуры с европейской культурой, даже включая русскую. У русских нету… так себя вести пафосно или как сказать… Русские, ну, европейцы, они не будут свои вещи там показывать… демонстрировать, да, вот мобильник, машину новую купил, вот. А в нашей культуре это совсем по-другому. Вот у меня новый телефон, который стоит там тысячу долларов или что-то такое, или вот новую машину купил, посмотрите, тюнинг сделал, что-то такое (муж., 23 года, студент, СПб., 2012).
В исследуемом случае статус вещи, точнее ее обладателя, определяется не только ценой и качеством, уникальным функционалом или местом производства. Особое значение вещь приобретает тогда, когда она привезена мигрантом домой. Достаточно вспомнить процитированные выше слова Наргиз о том, что в школах хвастаются телефонами, что, в общем-то, не новость и для российских школ, однако сам факт трансграничного путешествия вещи повышает ее ценность и статус его обладателя.
Телефоны перемещаются не менее часто, чем их хозяева-мигранты. Приобретенные в миграции, они в конечном счете оказываются в стране исхода мигрантов, совершают путь, противоположный движению самих современных номадов. При этом цепочка обладателей телефона отражает социальные иерархии: изначально будучи подарком родителям, старшим братьям и прочее, впоследствии они оседают у детей с тем, чтобы постепенно утратить свое изначальное функциональное назначение. Мне представляется важным, что в начале этой цепочки стоит мигрант, который посредством дара обеспечивает связь с домом. По сути, он тот, кто задает «правила игры», что, безусловно, изменяет сложившиеся социальные структуры и институты власти. По мнению исследователей, современное среднеазиатское общество можно характеризовать как модернизированный патриархат[565], где еще силен традиционализм. В то же время феномен миграций, столь распространенный и уже глубоко укоренившийся в обществе, значительно трансформирует ранее устойчивые и стабильные институты и структуры. Мобильность, оторванность от повседневного контроля, принятие на себя роли «кормильца» и прочее изменяют статус мигранта, как правило молодого человека, что в итоге трансформирует не только возрастные, но и гендерные иерархии. И мобильный телефон, в частности практики его использования, манипуляции и установка правил коммуникационного режима (о чем речь пойдет ниже), с одной стороны, отражает социальные трансформации, с другой – способствует им.
Мобильные телефоны, столь востребованные и важные для исследуемой среды, иногда все же становятся «плохими». Как и другие вещи, они обладают собственной агентностью[566], могут сопротивляться, действовать вопреки, подводить в самый нужный момент и прочее. При этом могут «вести себя» совершенно отвратительным, недопустимым образом, как, например, в клипе группы «Ленинград» (реж. Анна Пармас, 2016), когда приложение мобильного телефона проявляет ксенофобию и не хочет слышать речь мигранта, говорящего на русском языке с акцентом, отказываясь прокладывать навигацию. Водители-мигранты сталкиваются со множеством проблем, связанных с тем, что они не социализированы в местной топонимике и у них могут отсутствовать локальные компетенции. При этом еще их подводит и навигатор – техника, призванная помогать. Я уже перестала собирать истории друзей и коллег, в которых они делятся своими приключениями в такси, когда акцент таксиста не опознавался навигатором. Извоз для гастарбайтеров стал популярной экономической нишей[567], однако пока еще несовершенные технологии отнюдь не помогают мобильному субъекту. В таких ситуациях проявляется «национальность» вещи вопреки ее глобальному характеру, что для транснационального мигранта может составлять значительные проблемы.
Я довольно часто пользуюсь так называемым мигрантским такси – обращаюсь в таксопарк, где на своих машинах работают преимущественно мигранты. Помимо дешевизны, эта структура привлекает тем, что с водителями всегда можно поболтать, найти потенциальных информантов или пополнить коллекцию мигрантских «баек» и историй. Одна из последних поездок была фактически в ночи, и когда я обратила внимание на то, что мы едем в противоположную от места назначения сторону, мы уехали довольно далеко. В ответ на мои возражения таксист не стал привычно ругать несовершенную и непослушную технику и защищать свою компетенцию и профессионализм. Он решил выстроить и представить себя как номадического субъекта, который «побывал везде»: «Знаете, я только вчера из Лиссабона. Перед этим в Амстердаме и Стокгольме работал, Питер еще не знаю совсем», – и его номадичность выступила индульгенцией непрофессионализма. Он обратился к моей компетенции в знании города и полностью делегировал навигацию мне. При этом мобильный телефон с непослушным приложением тоже был реабилитирован: «Телефон тоже со мной только что из Португалии. Он, наверное, еще не очень адаптировался…» Таким образом, гаджет тоже был представлен номадическим субъектом, не локализованным и неукорененным, с собственной волей и характером, под стать своему хозяину.
Файзали, мигранту из Таджикистана, уже 60 лет, и он в миграции давно, с начала 2000‐х. Его жена несколько лет жила вместе с Файзали в Петербурге, но потом вернулась домой помогать детям и нянчить внуков. Он из тех мигрантов, кто «домой не спешит», – слишком давно он в миграции и уже почти отвык. Последний раз приезжал в Душанбе года четыре назад – дорого и хлопотно. Тем не менее он любит свою семью и каждый день общается по телефону и с женой, и с детьми, и с внуками. Они созваниваются по скайпу по несколько раз в день: с утра Файзали узнает планы на день, потом обсуждает, что же произошло днем, вечером желает всем спокойной ночи. И такого давно заведенного порядка они придерживаются уже много лет. При этом Файзали фактически ничего не рассказывает о своей жизни в Петербурге. Так, его родные не знают, что он уже полтора года как сменил место работы, не знают, где и с кем он живет, сколько зарабатывает и прочее.
Самая востребованная и очевидная функция мобильного телефона – это, собственно, коммуникация, точнее говоря, разговоры[568]. Большинство публикаций, посвященных исследованиям использования мигрантами мобильной телефонии и разных интернет-приложений, фокусируются на их звонках домой, что, в принципе, неудивительно. Появление мобильной связи изначально обещало важные изменения в жизни мигрантов, прочило преодоление пространства и сохранение тесных связей с семьей вопреки дистанции. Безусловно, связь мигрантов с домом стала более доступной, однако она имеет свою специфику, и «помехи связи» все-таки существуют. Здесь я бы хотела порассуждать о том, какого рода связь обеспечивает мобильная телефония мигрантам и членам их семей, оставшимся дома, о специфике такой связи и о том, как такая связь переопределяет социальные отношения.
Связь мигранта с членами семьи, оставшимися дома, по мнению исследователей, предполагает прежде всего обмен информацией и новостями. София Касымова пишет о том, что разговоры трудового мигранта из Таджикистана с домом строятся преимущественно на информации, которую мигрант получает из дома. На основе этих новостей выстраиваются просьбы о деньгах, обосновывается их необходимость и оговариваются суммы денежных переводов[569]. Разговоры о финансовой поддержке вполне ожидаемы, ибо сама идея трудовой миграции вырастает из запросов семьи на зарубежный заработок мигранта. Однако, как показывают исследования, денежные переводы идут не чаще одного раза в месяц, а общение мигранта с домом происходит значительно чаще. Кроме того, представляется, что мобильные коммуникации выстроены несколько сложнее и выполняют множество функций, а не только выступают в качестве запроса на финансовую поддержку, который, безусловно, существует. Мой интерес сосредоточен скорее на производстве новостей. Даже простая болтовня, бессодержательный «треп», который мы все время от времени практикуем, требует поиска общих оснований для успешной коммуникации. Долгая разлука с родными, разорванная повседневность, существование в разных информационных контекстах зачастую лишает мигрантов и их трансграничных визави совместных тем. В этой связи мигранту и членам его семьи приходится постоянно изобретать новости, которые, с одной стороны, были бы интересны и понятны всем сторонам общения, с другой – не требовали бы большого объема вводной информации, который, в свою очередь, разрушил бы легкость повседневной коммуникации. Изобретение новостей затруднено постепенно уменьшающимся количеством общих контекстов.
Согласно наблюдениям, разговоры мигрантов с членами семьи посвящены в основном обсуждению новостей, приходящих из дома, в то время как повседневность мигрантов на новом месте жительства обсуждается гораздо реже. Можно говорить об одностороннем потоке новостей, и причины такого перекоса в коммуникациях требуют дополнительного исследования. Мне представляется интересным и важным, что разговоры мигранта с членами семьи выстраиваются вокруг домашней повседневности. Обсуждения ремонта крыши, уборки двора, приготовления обеда и прочее довольно часто встречались в наблюдениях. Я полагаю, что именно такие разговоры включают мигрантов в жизнь семьи, формируют их сопричастность. Через такие разговоры идет формирование единого транснационального пространства, о котором писал Л. Прис