[570]. Однако это социальное пространство распределяется неравномерно по обе стороны границы, ибо поток информации в обратную сторону (из места миграции в сторону дома) значительно менее насыщен. Жизнь мигранта для его трансграничных визави оказывается более закрытой и оттого отчасти мифологизированной. Я полагаю, что однонаправленность информационного потока оказывает влияние на изменение властных отношений в семье и способствует формированию новых внутрисемейных социальных иерархий[571].
Через разговоры с домом реализуется одна из функций семьи – эмоциональной поддержки и взаимной заботы. Режим ответственности и заботы о близком предполагает избегание разговоров о мелких неприятностях: в частности, и мигранты, и их близкие, оставшиеся дома, рассказывали мне о табуированных темах – болезнях, мелких проблемах и прочее, которые не вызывают значимых, видимых последствий, но могут расстроить родных и близких. По признанию информантов, все участники коммуникаций старательно сортируют информацию, что, на мой взгляд, можно рассматривать в качестве одной из специфических черт дистанционной заботы. Забота мигрантов о семье, включенность в нее и сопричастность всему происходящему дома особенно ярко проявляется в практиках воспитания детей «на расстоянии», осуществляемых с использованием современных технологий[572]. Один мой информант, мигрант из Кыргызстана, рассказывал, как жена регулярно привлекает его к воспитанию сына, когда тот провинится. «Мужское воспитание» идет через скайп. Однако, по признанию информанта, такая мера воздействия не очень работает: «Конечно, это совсем не то, как бы я был рядом. Он не боится меня совсем по скайпу. Знает, что ему ничего не будет…»
Как известно, забота – обратная сторона контроля, и в ситуации миграции контроль идет в обе стороны. Несмотря на то что сила дистанционного воздействия через цифровые коммуникационные технологии не столь велика, однако контроль при помощи мобильной телефонии все-таки действует. В качестве примера хочется привести рассказ коллеги о молодом человеке из Таджикистана, который, будучи в Петербурге на заработках, решил покататься на машине приятеля, не имея водительских прав. Звонок из дома раздался буквально минут через пять после озвучивания этой идеи. Отец, находящийся в это время в Таджикистане, отругал сына и строго-настрого запретил садиться за руль. Информация мифическим образом достигла дома и вернулась в качестве запрета очень быстро, и молодой человек был вынужден прекратить рискованные эксперименты. При этом сопротивление такому мобильному контролю вполне возможно. Прежде всего следует отметить, что именно мигрант задает режим общения с домом, выступает инициатором звонков, выбирает, кому и когда позвонить. Такой выбор объясняется информантами экономической целесообразностью, ибо звонки из России дешевле. Однако эта практика позволяет также избегать контроля и производить различные манипуляции: самому выбирать абонентов, время и частоту звонков. Мои информанты рассказывали, что зачастую игнорируют входящие звонки, отключают телефон, меняют сим-карты и, соответственно, номера и прочее. Я неоднократно наблюдала обмен сим-картами среди мигрантов, регулярно сталкивалась с «выпадением из эфира», когда мигранты, видимо, избегая навязчивого исследователя, отключали телефоны, а спустя время снова появлялись «в зоне действия сети».
Мигранты в ситуации миграции получают возможность превратиться в автономный субъект и, несмотря на сокращение дистанции посредством мобильных технологий, уходить из-под контроля семьи и более широко – отправляющего общества. Вопреки устоявшимся общественным паттернам мигранты не только уходят из-под контроля, но и переворачивают властные иерархии, управляя информационными потоками и коммуникационными сценариями.
Я вместе с Асей – мигранткой из Кыргызстана – сижу в узбекском кафе на Васильевском, пытаюсь взять интервью. Ася в Петербурге уже почти пять лет. Приехала сюда после травматичного развода, оставив родителям десятилетнего сына и пятилетнюю дочь. Разговор идет тяжело, Ася все время прыгает в своих воспоминаниях от сюжета к сюжету. Кроме того, Ася крутит в руках телефон и регулярно прерывает наш разговор: «Извини, я позвоню?» Все ее телефонные разговоры похожи друг на друга. Ася набирает номер, здоровается, а потом из раза в раз повторяет стандартную фразу: «Как дела? Как сам/сама?» Разговоры длятся недолго. Иногда у Аси возникает еще один вопрос: «Ты где?» Я расстроена, ибо интервью фактически сорвано, однако понимаю, что такие разговоры отчего-то важны для информантки. Через неделю Ася с изрядной долей регулярности начинает точно так же звонить мне.
Казалось бы, интервью не состоялось, однако именно оно дало мне новые знания о миграции. Позднее я поняла, насколько важными были эти, на мой поверхностный взгляд, бессмысленные разговоры. Своими звонками, по сути, Ася проводила рутинную работу по поддержанию своих социальных сетей. В ситуации миграции основным ресурсом мигранта становятся его социальные связи и сети в принимающем обществе, благодаря которым он получает свежую информацию и новости, ищет работу и жилье и прочее. Существует соблазн разделить домашнюю и миграционную сети на эмоциональную и инструментальную[573]. Здесь все очевидно и в то же время все сложнее. С одной стороны, мигрант получает из дома не только эмоциональную поддержку, но также и практическую информацию, например о вакансиях или о съеме жилья, потому как транснациональное пространство, включающее в себя и отправляющее сообщество, позволяет подобного рода информации циркулировать свободно. И мигрант, который не имеет еще опыта миграции, не наработал собственные диаспоральные сети, пользуется информацией о месте миграции, полученной из дома. В то же время, как оказалось, диаспоральные социальные сети успешно выполняют функции эмоциональной поддержки. Как я уже отмечала выше, информанты, включая режимы ответственности в отношении близких, зачастую замалчивают свои проблемы, но делятся этими проблемами с друзьями, которые находятся рядом и у кого есть опыт переживания тех же проблем. Кстати, связи с друзьями, с которыми мигранты знакомятся в миграции, нередко поддерживаются и после возвращения. Такие связи эмоционально насыщены, прежде всего в силу поделенного опыта. В списках контактов телефонов мигрантов вполне ожидаемо преобладают номера людей, с которыми мигрант общается «здесь и сейчас», но не номера телефонов близких, кто остался дома.
Регулярные звонки мигрантов вызваны не только необходимостью сетевой работы. Я полагаю, что постоянный мониторинг связан еще и с высоким уровнем мобильности мигрантов. Как ни очевидно и даже банально это бы ни звучало, мобильный субъект действительно очень мобилен. Мои информанты, с которыми я стараюсь поддерживать долговременные связи, чтобы проследить за их жизненными траекториями, постоянно двигаются: в поисках лучших условий и большего заработка они регулярно меняют место жительства и место работы, уезжают домой «насовсем» и возвращаются обратно в миграцию, меняют сексуальных партнеров, жен и мужей и так далее. Нестабильность и постоянное движение самих мигрантов и участников их сети требует регулярной локализации ее участников. Постоянные звонки Аси были нацелены на своего рода маппирование участников сети, она вынуждена была все время очерчивать круг присутствующих в миграции и уже уехавших, наблюдать и фиксировать другие изменения, связанные и с освобождением жилья, и поиском более выгодных мест работы, и возможностью организовать передачу подарков или каких-либо вещей домой или из дома и прочее. Именно поэтому устойчивая фраза «Как дела, как сам/а?», зачастую, сопровождалась вопросами «Ты где?» и «Что нового?» (вопрос, предполагающий ответ об изменениях и перемещениях). «Заземление», локализация мобильного субъекта в данном случае понимается достаточно широко, он позиционируется не только в пространственной, но и в социальной системе координат.
Отдельно следует отметить значимость устной информации для исследуемой среды. Как показывали мои наблюдения, мигранты из Средней Азии более ориентированы на практическое знание, полученное из уст «опытных людей». Примером этому может служить наблюдение в помещении паспортного стола, куда мы пришли с Аброром (мигрант из Узбекистана, 22 года), чтобы узнать время приема начальника. В самом офисе мы с Аброром разошлись. Я направилась к стендам, на которых была вывешена письменная информация, а Аброр к посетителям, ожидающим своей очереди. Он предпочел получить информацию из уст людей, которые вовлечены в сам процесс, а также практическое знание, включающее не только режим работы конторы, но и специфическую информацию о скорости течения очереди, о ненормированных перерывах в работе конторы, о «строгости начальства». Ему среди прочего было важно узнать неформальные правила институции. С подобными ситуациями доверия к устной информации в среде исследуемых я сталкивалась не раз. Возможно, это связано с их социализацией в другой культуре или с нынешним положением, когда мигранты существуют в неопределенной правовой среде, где правила либо не установлены, либо меняются так быстро, что за ними невозможно уследить иначе, нежели получая конкретную, практически ориентированную информацию[574]. Именно поэтому информация, пришедшая по телефону от участников диаспоральной сети, которые разделяют такой же опыт миграции и владеют практическими знаниями, значит много больше, нежели информация из других источников.
Исследователи мигрантских сетей чаще всего рассматривают этнические или земляческие сети мигрантов[575]