Гражданство является, прежде всего, юридической категорией анализа и правовым последствием деятельности национальной бюрократии, обеспечивающей гарантии прав и свобод гражданина в рамках своей юрисдикции. Однако оно активно используется и в социальных науках, чтобы анализировать механизмы исключения некоторых граждан из больших политических общностей[618]. В отличие от юриспруденции, социальные науки осмысляют гражданство в качестве сложного процесса переговоров, характеризующегося участием разных сил и актуализирующегося в конечном счете в исторически конкретной форме режима гражданства[619]. Таким образом, не только государственный бюрократический аппарат определяет гражданство, но и другие участники переговоров, наиболее значимыми из которых являются сами граждане. В рамках настоящей работы я не буду останавливаться подробно на том, как действуют многообразные механизмы исключения из гражданства и как ведутся переговоры по поводу его основных характеристик. Я сконцентрируюсь на одном частном случае таких переговоров – процессе политического участия граждан в определении гражданского режима через уличную, а затем и локализованную в интернете публичную политику.
Улица – часть городского ландшафта, публичное место. Это пространство может использоваться для разных целей. Так, рыночное использование публичного пространства будет подчинено экономической логике, а его организация будет способствовать безопасности потребителя тратить финансовые ресурсы для участия в экономических отношениях[620]. Государственная бюрократия потребует использования публичного пространства для осуществления власти над гражданином в соответствии с распространенной в конкретном государстве идеологией[621]. Граждане могут попытаться сопротивляться обеим этим формам пользования публичного пространства, в том числе в рамках конвенционального понимания политики – путем требования прав и демонстрации недовольства[622], а также переопределяя способы использования городских пространств для своих нужд и целей[623]. Так, физические места города становятся ареной для переговоров между этими субъектами, чтобы определить в конечном счете некоторый общий модус использования города в повседневности[624]. Этот процесс представляет собой материализацию гражданства, в котором «основным гражданским правом является доступ в публичное пространство и право на использование определенных типов мест в рамках установленной территории»[625].
Заранее определенные сценарии использования городских пространств делают их не-местами в том смысле, в каком инструкции по ожидаемым действиям ограничивают набор возможных альтернатив[626]. Однако такие инструкции, как и любой дисциплинарный порядок, предполагают возможности сопротивления в разных формах политики[627]. Люди могут практиковать их, не ограничиваясь лишь уличными протестами, но при этом рассматривая городской ландшафт как пространство возможной борьбы. Сопротивление (и, следовательно, производство активных субъектов-граждан в его результате) может ассоциироваться с локальными измерениями борьбы, свойственными городам[628]. Города являются одновременно пространствами сопротивления и депривации; опыт жизни в них может включать как угнетение, так и коллективный ответ на давление власти. Дэвид Харви называет такие практики сопротивления антикапиталистическим выражением недовольства, хотя советские города могут также предоставлять их жителям схожие основания для негативных чувств.
Сопротивляясь власти, ограничивающей доступ к пользованию городским пространством, люди осуществляют свое право на город, выстраивают параллельные города в рамках одного и того же материального пространства. В этих параллельных городах право на город реализуется вопреки власти государственных или рыночных структур[629]. Фил Хаббард полагает право на пользование городским пространством основным гражданским правом, указывая, что в нем так часто отказано неугодным гражданам – в частности, гомосексуалам[630]. При этом городские пространства дают возможности для сопротивления репрессивному давлению сексуальных норм. Это сопротивление практикуется через оккупацию городских мест и зарабатывание «права на пространство для субкультурных стилей жизни» в рамках общего для всех города[631]. Такая оккупация реализует индивидуальные утопии угнетенных через работу воображения и креативности по избеганию власти, а также через ежедневную актуализацию собственных утопических проектов и задумок по использованию города[632].
Джек Джудит Хальберстам описывает транс- и гомосексуальные городские пространства как контрдоминантные места, в которых локализуется квир, а также сопротивление монопольной власти гетеронормативности; их изучение позволяет увидеть скрытые механизмы подчинения[633]. Эти места обладают способностью производить квир-субъектность[634], преодолевая нормализированные формы использования общественных пространств[635]. Кроме того, они по определению представляют собой экспрессию политических действий, поскольку сопротивление власти предполагает выработку альтернативных политических проектов, в которых само место потеряло бы сопротивленческий потенциал ввиду реконфигурации гражданства в сторону требований граждан. Эти требования не артикулированы напрямую, они выражаются в актах неподчинения нормам права, идеологическим предписаниям и в противодействии репрессивной монополии власти.
Анализ советского периода, который предлагается дальше, покажет, что власть превратила каждое пространство в публичное не-место, включая квартиры и комнаты граждан[636]. Но именно таким образом личное было сделано политическим, то есть вопросом, интерес к которому является достоянием общественности. Советское государство все вокруг превратило в политику через уничтожение приватного и внедрение механизмов контроля граждан друг за другом[637]. Это, однако, стало основанием для расщепления публичного пространства на части[638], и только те из них, которые локализовали сопротивление, станут материальным условием ведения переговоров о гражданстве. Конвенциональные формы политики оказались совершенно нерелевантными в советских городах, зато последние вместили в себя квир-политику, о которой и пойдет речь далее.
В 1917 году началась альтернативная история России с ее альтернативным способом модернизации[639]. Эта история трансформировала пространство города, обеспечив основания для депривации и возможности для особого типа политического действия в три акта. Первый акт – превращение всех материальных пространств в публичные места. Реформы революционного правительства были сродни эксперименту. Все, что было сделано ранее, отвергалось для внедрения новых, небуржуазных институтов. Сексуальность в коммунистическом обществе понималась как эгалитарные по своей сути отношения между товарищами[640]. В законе эти идеи отразились в виде отмены уголовного преследования за гомосексуальность, что было частью осознанной политики сексуальной революции[641]. Городская гомосексуальная субкультура, населявшая парки, скверы, кафе и бани, тем не менее подверглась реконфигурации, когда все заведения перешли под руководство государственной администрации, а общественные места стали патрулироваться[642]. Хотя гомосексуальные отношения и были легальными, сопутствующие некоторым из транзакций финансовые операции, а также неготовность правоприменителей признать легальность гомосексуальности, существенно осложняли положение дел. В итоге парки и бани, облюбованные гомосексуалами, становились местами «антисоциалистического» поведения, не-местами. Точная и строгая инструкция пользования городским пространством внедрялась в полной мере.
В этот период закладываются основания для превращения любых пространств в общие. Так, коммунальные квартиры и дома-коммуны стали первыми публичными квартирами, в которых тела незнакомцев оказывались помещенными в одно пространство. Здесь начинается «роман с коллективом, характеризующийся неверностью и коммунитаристской идеологии, и традиционным семейным ценностям одновременно»[643]. Конечно, сексуальные отношения были возможны и осуществлялись в коммунальных квартирах, однако на их практику влияли постоянно присутствующий взгляд наблюдателя и невозможность уединения. Публичность любого социалистического пространства, таким образом, свидетельствует о двух протекающих там процессах: специфической форме социального контроля, с одной стороны[644], и осуществляемых в нем переговорах и обмене идеями, с другой