Государственнический подход к определению режима гражданства[646], характеризующийся безразличием к требованиям самих граждан и прекращением всяческих попыток исследовать положение на местах[647], сделал возможным следующий, второй акт. В середине 1930‐х годов гомосексуальные отношения вновь стали уголовным преступлением, были произведены массовые показательные аресты гомосексуалов[648], а затем поток советских геев влился в этапы ГУЛАГа[649]. Если в первом акте городское материальное пространство полностью стало публичным, то во втором акте – публичность как сфера обмена идеями превратилась в монолитное политическое не-место. В это время сексуальность подвергается «анорексии»: «как излишним жиром становится любой жир, беспорядочными связями стали любые сексуальные отношения, излишним удовольствием – любое удовольствие»[650]. Публичные пространства не могли более содержать сексуализированных компонентов. Государственная бюрократия взялась полностью определять степень и характер проявлений сексуальности в публичности, каковой ранее стало любое пространство, при этом была взята минимальная планка стандартов допустимого.
Однако тотальность в определении модусов использования городских пространств сомнительна на практике. Так, бóльшая часть мест локализации городской гомосексуальной субкультуры в Москве и Ленинграде сохранились в качестве таковых и в 1930‐е[651], и в 1950‐е и 1960‐е годы[652]. Тем не менее их значение из чисто сексуализированных трансформировалось в более комплексное политическое, поскольку само их существование предполагало сопротивление официальной позиции власти. Третий акт осуществляется в позднесоветский период, когда сопротивление становится частью повседневности, в которую включены все граждане СССР. Но это сопротивление не выражается в конвенциональных формах гражданской борьбы – маршах, демонстрациях и требованиях правительству. Оно приобретает форму скрытого гражданского неповиновения – политического игнорирования продвигаемым в праве и правительственных программах образцам действий[653]. Субкультурные городские пространства, которые использовались советскими гомосексуалами, являются именно такими местами.
В позднесоветский период города обзавелись параллельными пространствами, куда входила и инфраструктура гомосексуальных мест для встреч, «плешек»[654]. В этот период государственные служащие и сотрудники милиции уже были вовлечены в производство параллельных пространств наравне с прочими гражданами, также сопротивляясь применению закона. Институты права в их конвенциональном понимании были разрушены, чтобы обеспечить применение ситуативного политического закона. Так, применять закон полагалось в официальном публичном пространстве, но в параллельных пространствах действовали свои правила[655]. Это обеспечивало повседневную жизнь вне рамок уголовного преследования за гомосексуальность. Владимир Козловский предоставляет тому свидетельства, основывающиеся на рассказах его информантов в 1970‐е годы, повествующих о том, что сотрудники КГБ и МВД всегда присутствовали на гомосексуальных «плешках» (в парках, на площадях и кафе), но не вмешивались в происходящее и не осуществляли арестов[656], хотя порой и пользовались уязвимым положением геев для внеправового давления и шантажа.
Городская гомосексуальная субкультура переопределяла ландшафт города, используя конкретные места для встреч гомосексуалов; причем в этих местах не применялось законодательство СССР и тем самым становилось возможно политическое сопротивление. Эта политика – результат альтернативной советской модерности: люди, собиравшиеся на городских площадях, игнорировали наличие уголовного наказания за гомосексуальные связи и тем самым завоевывали право на город без выставления требований правительству не только потому, что оно все равно не услышало бы их, но и потому, что они игнорировали власть государства над их жизнями. Таким образом, гомосексуальные «плешки» становились местами, где право на город не требовали, а брали; эти места внесли вклад в разрушение той формы государства, что сделала их возможной.
Монополия государства на определение гражданства была подорвана в постсоветский период – рынок предложил коммерческую альтернативу государственническому взгляду на гомосексуальность: «квир-субъектности проявились на поверхности российской публичности в форме дискотек, издательств, мест встречи, театров и даже ресторанов»[657]. Иными словами, нужда в параллельных пространствах отпала, как и нужда в политике и борьбе. Мир альтернативной утопии включился в общий городской ландшафт, однако на способы использования пространства в нем влияла экономическая логика, сопротивляться которой бывшие граждане СССР не умели. В собранных в рамках моего исследования биографических интервью перемены приветствовались:
…поменялось то, что, во-первых, с приходом, когда открыли гей-клубы, то есть официально можно было встречаться в определенных местах. То есть это было сделано официально, за это их… вот если там все проходило нормально, без драк, без скандалов, то все, все, нормально, вот, официально было разрешено показывать порнуху. Вот эти вот появились залы вот небольшие, где показывали, можно было посмотреть и такую, и показывали мужскую порнуху (1947 г. р.).
Под влиянием рынка постсоветское городское пространство было заново сексуализировано. Если в СССР помимо сексуальности оно вмещало в себя политический компонент, то в современной России политика улетучилась из этих пространств. Внедрение рыночных правил игры понимается информантами как улучшение ситуации. Однако эти правила также несут в себе важные ограничения, поскольку отдают приоритет потенциально маркетизируемым субъектам и коммерциализируемым идентичностям в ущерб всем прочим, исключая неугодных рынку граждан (прежде всего бедных и не соответствующих эталонам «продаваемой» красоты). Те из информантов, кто почувствовал классовое исключение на себе, рассказывали об этом в интервью. За гламурными и яркими вывесками гей-клубов и обложек журналов скрывались новые нормативности[658]. Эталонные образцы рыночного обмена определили гражданина и пользователя городского пространства в качестве потребителя.
Капиталистический город предоставляет некоторые возможности для политики. По логике теоретиков, в нем должны проводиться переговоры по поводу гражданства – конвенциональные политические уличные акции, в процессе которых правительству выставляются конкретные требования, чаще всего артикулированные в терминах прав человека. Тем не менее вместе с инерционной госбюрократией, использующей цензуру для контроля публичности (в полной степени мы испытываем этот эффект с середины 2000‐х годов), инертными оказались и постсоветские граждане, скептичные в отношении уличной борьбы за права[659]. Информанты видят в политических уличных акциях ЛГБТ все ту же демонстрацию, ритуально выражающую верность партийной линии:
Отношение, в общем, в обществе скорее нейтрально-отрицательное, в силу непонятных и шокирующих действий ЛГБТ-сообществ… попытки провести гей-парады, протесты по поводу признания гомосексуальных браков и так далее. Мне как гею абсолютно наплевать на гомосексуальный брак и прочее, что добивались сообщества, для меня ЛГБТ-протесты неактуальны! (1971 г. р.).
Они предпочитают другую форму политики, политику параллельных пространств. Однако рынок решил задачи КПСС в том смысле, что превратил городские пространства в не-места, не оставив альтернатив. Новые капиталистические отношения вкупе с государственной политикой сексуальной анорексии, вновь актуализированной законом о запрете «пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений», трансформировали постсоветский город так, что политике в нем места почти не находится – в том числе привычной гражданам «тихой» политике. И тем не менее есть место, где политическое участие обеспечивается в некоторой степени: советская «плешка» стала виртуальной. В современной России параллельное политическое пространство ЛГБТ – это пространство интернета.
Квир-политика в современной России перемещается из города в интернет из‐за доминирования властных институтов в городской среде: цель при этом – вести политику в безопасном параллельном мире. Политический конфликт в интернете осуществляется и разрешается проще, чем в непосредственных интеракциях на улице. Так, информант, настроенный против «гей-парадов», отчетливо выражает политическую позицию в своих идеологических спорах во «ВКонтакте»:
Лишь только одна православная семья у меня сохранилась. Православных мне… я вынужден был «отстрелить» всех, ну, то есть они первые начали на меня нападать, и я по большому счету ничем не занимался, кроме того, что очередные акты нашего правительства перепащивал в социальные сети на свою страничку, но тут же получал их гневные комментарии, да, и горячие слова поддержки, и «отстрелил» всех (1974 г. р.).
В данном случае «отстрел» – это удаление из списка «друзей» в результате острой политической дискуссии. Логика развития гомосексуальных интернет-пространств схожа с историей субкультурных городских пространств в том смысле, что они появились как возможности для поиска сексуальных партнеров: «Со мной не особо знакомились. Ну вот, ну, а потом появился интернет, и жизнь зацвела в радужном цвете. Знакомства и отношения разные» (1980 г. р.). Известное правило – «если никого не знаешь в городе, ступай к бабе Лене» (1978 г. р.), – означающее, что на любой постсоветской площади вокруг памятника Ленину организована гомосексуальная «плешка», действует теперь и для онлайн-«плешек». В новом городе – открывай «ВКонтакте» или «Гриндр». Даже если сегодня их политические возможности заключаются скорее в потенциале, чем в актуально происходящей политической борьбе, логика использования интернета разворачивается в сторону к политическому; так и на заре СССР городские места для гомосексуальных встреч были политизирован