увижу его. Хотя не знаю – буду ли этого достоин. Одна надежда: что и я, как онговаривал, «хоть и сзади, да в том же Христовом стаде».
Умер мой старец Амвросий.Только я все равно решил съездить в Оптину Пустынь. Чтобы побывать на егомогиле. И помолиться о нем.
На этот раз я приехал в ОптинуПустынь в конце лета. Там все было по-прежнему. Знакомый приветливыймонах-гостиник, теперь уже седой старик, множество паломников, утопающий взелени и цветах скит, где еще недавно жил старец Амвросий. И яблони. Толькотеперь их ветви сгибались под тяжестью спелых яблок: желтых, зеленых, красных.Да, все там было по-прежнему. Не было лишь отца Амвросия. Как спелый плод,созрела его душа для Царства Небесного, отошла ко Господу.
Я побродил по монастырю.Помолился в соборе. Затем подошел к его северо-восточному углу. Там былипохоронены прежние оптинские старцы Лев и Макарий, о которых мне когда-торассказывал друг Митя, а теперь иеромонах Даниил… Они были учителями старцаАмвросия. И теперь он упокоился рядом с ними. На его мраморном надгробии япрочел надпись по-церковнославянски. По-русски она звучит так: «…для немощныхбыл как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем…» (1 Кор.9, 22) Когда-то давно Святой Апостол Павел сказал это о себе. Но эти словаможно было бы сказать и об отце Амвросии. Для всех он был всем…
Тем временем к могиле подошлакакая-то старушка. Постояла, помолилась. А потом и говорит:
-Вот мы и осиротели, батюшка.Умер наш отец родной. Я-то его давно знала, все ходила к нему заблагословением. И Сема, сынок мой, тоже. Он на телеграфе здесь, в Козельске,служил, вот и носил ему телеграммы. Много их ему посылали, чай, со всей России… А потом Сема чахоткой заболел и умер. Пошла я к отцу Амвросию – мы жевсе к нему со своим горем ходили. А у самой сердце болит, так болит, что ажрвется на части! Он меня по голове погладил и говорит, ласково так:
-Оборвалась, Анна, твоятелеграмма.
-Оборвалась, - говорю, -батюшка…
И плачу. Только от тех словего, да от его ласки, у меня с души будто камень свалился. Как при отце родном,жили мы при нем. Всех он любил и обо всех заботился. Теперь уж нет такихстарцев. А может, Бог и еще пошлет!
И показалось мне, что сейчас влице этой женщины вся Россия-матушка поминает добрым словом отца Амвросия,который любовью своей утолял народное горе.
…Захотел я тогда увезти изОптиной Пустыни что-нибудь на память о старце Амвросии. И попросил у тамошнихмонахов яблок из скита, где он жил. Думал, посажу их семена у себя перед домом,вырастут из них яблони. Вот и буду я на них смотреть да вспоминать старца…Только, хоть и привез я к себе на Север яблоки из Оптиной пустыни, да так и несмог вырастить из них яблонь. И поначалу очень жалел об этом. А потом вспомнил,как отец Амвросий говаривал: «главное дело – в нас самих». Такая ли это беда,что не взошли в нашей северной земле семена оптинских яблонь? Главное – чтобывзросло то семя веры, что насадил в мою душу отец Амвросий. И в свое времяпринесло духовный плод.
Так что те яблони, что у насперед домом растут, на самом деле вовсе не из Оптиной Пустыни… Да только развеэто важно?
«…РАБАМ ЗЕМЛИНАПОМНИТЬ О ХРИСТЕ» (ПОВЕСТЬ О СВЯЩЕННОМУЧЕНИКЕ ПАРФЕНИИ БРЯНСКИХ И МУЧЕНИЦЕАНТОНИНЕ БРЯНСКИХ)
…Тот вечер для меня начался какобычно – едва усевшись за парту после целого дня работы на ледяном ветру, я,разомлев от тепла и усталости, провалилась в сон. Кажется, мне присниласькружка настоящего горячего чая с ячменной лепешкой, которые нам давали здесь, вшколе. Но тут Пашка толкнула меня локтем в щеку, я проснулась и...
Пашкой звали мою подружку. Мыпознакомились в первый же день, как я пришла на лесозавод. Благодаря ей ядостаточно быстро научилась справляться с работой. А вечером она отвела меня ксебе в барак, напоила чаем с сухарями, подлив туда «для сугреву» водки, иначала расспрашивать - кто я, и откуда, и кто были мои родители, и почемунадумала податься в город. Помню, тогда я даже разревелась. Да и было от чего!Ведь до этого никому из чужих людей не было до меня дела... Правда, потом язамечала, что другие рабочие отчего-то сторонятся Пашки. Да и меня тоже. Но тогдамне думалось - они просто завидуют ей. И мне, за то, что это у меня, а не у нихесть такая замечательная подруга!
Я проработала на заводе год. Тамменя приняли в комсомол. А потом вместе с Пашкой послали учиться в вечернююшколу для рабочих. Поскольку, как нам сказали, каждый комсомолец должен, позавету великого Ленина, «учиться, учиться и учиться». Но я не понимала, на чтонам эта учеба? Ведь мы очень даже хорошо работаем и без нее. И куда лучше былобы вместо этого сходить в кино. Или даже просто отоспаться… Однако Пашка нашласпособ помочь нашей беде, заняв для нас обоих удобное местечко на заднем ряду.Там можно было незаметно перешептываться, грызть семечки, ковырять краску напарте, а иногда даже вздремнуть. После этого я в очередной раз убедилась,насколько мне повезло с подругой!
***
Но тогда я впервые рассердиласьна Пашку – и угораздило же ее разбудить меня! Я открыла глаза и увидела стоящуюу доски незнакомую женщину. Она назвалась Антониной Арсеньевной и сказала, чтобудет вести у нас немецкий язык. На вид она была лет сорока. Круглолицая, всинем шерстяном платье с белым воротником. С волосами, расчесанными на прямойпробор. И, пока я жива, буду помнить ее именно такой1.
Однако тогда, едва увидев новуюучительницу, я сразу же ее невзлюбила. Потому что она была не такая, как мы,рабочие. Она держалась и говорила иначе. Таких людей, как она, у нас называли«бывшими», и считали врагами. А врага можно только ненавидеть.
***
Действительно, спустя несколькодней моя неприязнь к новой учительнице перешла в самую настоящую ненависть.Потому что она сразу же дала понять - отныне нам придется не простоприсутствовать на занятиях, а именно учиться, причем учиться всерьез. Может,кто и смог бы это стерпеть, но не мы с Пашкой. К счастью, она и тут быстропридумала, как помочь нашему горю:
-Ничего, Катька! – усмехнуласьона, хлопнув меня по плечу. - Отольются кошке мышкины слезки... А я вот вседумаю – и чего это она на нас так взъелась? И сдается мне, потому это, что онавраг народа. Вот что, Катька, попробуй-ка ты разузнать, кто она такая и откудак нам заявилась. Тут-то мы ее на чистую воду и выведем…
На другой же вечер, после занятий,дождавшись, когда учительница отправится домой, я, по Пашкиному совету,незаметно последовала за ней. Она шла быстро, так что вскоре мы оказались возлеодного из домов на Петроградском проспекте2. Войдя во двор иосторожно прикрыв за собой калитку, она постучала в дверь. Ей отворил какой-тобородатый человек в темной рубахе и круглых очках. На рабочего он явно непоходил. А вот на врага народа, какими я их представляла, даже очень.
Поскольку собаки во дворе не было,я осмелела и, подождав, когда на улице окончательно стемнеет, подкралась кдому. Увы, его окна находились слишком высоко от земли... Тогда я нашла возлесарая полено потолще, и, балансируя на нем, прильнула к одному из освещенныхокон, неплотно прикрытому ситцевой занавеской. И снова увидела бородатогонезнакомца. Только теперь, вместо темной рубахи, на нем была длинная черная одежда.Он стоял спиной к окну, не замечая меня…
И тут я почувствовала чей-топристальный взгляд и резко обернулась. Что было потом – не помню.
***
Первое, что я увидела, когдаочнулась, были глаза. Большие серые глаза, лучащиеся добротой и участием. Илицо, простое женское лицо, тоже очень доброе. Это была учительница АнтонинаАрсеньевна, прикладывавшая к моей голове полотенце, смоченное холодной водой.Поодаль, позвякивая ложечкой, размешивал что-то в стакане человек в чернойодежде. Тут я вспомнила, что такая одежда называется рясой. Значит, он былсвященником.
Забегая вперед, скажу, что насамом деле в доме на Петроградской жили трое. И человек в рясе был не простосвященником, а епископом. Или, как иначе говорили, архиереем. Монашеское имяего было Парфений. Антонина Арсеньевна приходилась ему младшей сестрой. Междупрочим, оба они были очень образованными людьми. Антонина Арсеньевна училась вКиевской женской гимназии, а потом четыре года – в Москве, наисторико-философском факультете тамошних высших женских курсов. А ее брат всвое время окончил Киевскую духовную академию, получив ученую степень кандидатабогословия. После чего еще около года проучился за границей, в Берлинскомуниверситете. Тем не менее, они держались очень просто и скромно, не гордясьсвоими знаниями. Вместе с ними жила очень приветливая старушка, их мать. Звалиее Анной Васильевной. Как потом оказалось, она была вдовой купца.
Купчиха, епископ и его сестра…Таких, как они, нас учили ненавидеть, как врагов Советской власти. Как нашихврагов. Да, между нами и ими действительно была бездна. И в тот день я самаубедилась в этом.
***
…Я рано научилась ненавидеть. Стех пор, как, осиротев, жила у чужих людей, скорее, не как приемыш, а какприслуга, которую мог обидеть и обижал любой. Прежде всего, потому, что я немогла ответить тем же. А люди особенно любят причинять зло именно беззащитным.Впрочем, в городе, куда я в конце концов сбежала, было не лучше – в нашембараке не проходило и дня без перебранки и перепалки. Что же до радостей – ихбыло немного. И сводились они, по большей части, к выпивке или покупкекакой-нибудь обновки, которая, даже будучи припрятанной от чужих завистливыхглаз, однажды все-таки бесследно пропадала… Неудивительно, что я привыклавидеть врагов во всех людях. Кроме, разве что, Пашки. И поступать с нимисоответственно, если они были слабее меня. Так, как в свое время поступали сомной.
И вдруг оказалось, что на светеесть совсем другие люди. Которые относятся по-доброму не только друг ко другу,но и к чужим. Более того – даже к врагам. Которые на ненависть отвечаютлюбовью, а на зл