В ходе штурма противник понес тяжелые потери: из 5 штурмовых орудий 3 были подбиты. Убиты 2 офицера, 30 рядовых и унтер-офицеров, ранено 6 офицеров и 130 человек младшего состава.
Дневная сводка отдела 1А штаба 22-й пд: «1) Утром была уточнена левая граница с соседом (50-й дивизией). Соприкосновение с противником только в ложбине между ориентиром 640 и ориентиром 641 (верховья Графской балки). Совместным ударом с соседом справа была достигнута линия: северная граница нефтебазы – поворот дороги 250 м южнее ориентира 641. Сопротивление противника упорное… Передовая линия дивизии проходит: Казарма-зенитка северо-западнее «Сталина» – западнее проволочного заграждения «Сталина» – севернее «Фабрики» – 150 м западнее ж/д линии – бункер севернее «Нефтебазы»[810].
Из воспоминаний Е.А. Игнатовича: «Теперь надо было спешить с отправкой группы усиления, которую для защиты высоты 60,0, понимая все ее значение, выделил штаб Севастопольского базового района ПВО. В группу вошли 40 добровольцев-пулеметчиков – коммунистов и комсомольцев – во главе с лейтенантом В. Пустынцевым. Майор Семенов лично занимался подбором людей. Он позаботился, чтобы все были хорошо экипированы, вооружены. Каждый получил автомат, достаточное количество патронов и гранат. С ними послали провизию и, главное, воду… В расположение батареи можно было попасть лишь затемно, до рассвета, и часть пути отряд проделал на машине. Дальше его повел комиссар Уваров, встречавший пополнение. Обязанности связного в пути выполнял старшина второй статьи Иван Шелег…
Едва рассвело, как атаки на высоту 60,0 возобновились с новой силой. Враги приближались более безбоязненно, чем прежде. Еще вчера они почувствовали, что на высоте всего одна зенитка. Где им было знать, что за короткую июньскую ночь измотанные, израненные краснофлотцы сумели подлатать орудие Данича, а в «загашнике» имелось еще с десяток шрапнельных снарядов.
В расчетах обоих орудий были по сути одни «старики». У стрельцовской пушки – Гончаров и Пономаренко, в номерных – Присяч, Черненко и Абдулбабиев. Ну, а Степан Данич, конечно, остался за командира у своей подремонтированной «Зиночки». Под его рукой теперь оказались Кожемяка, Кармазин и Кравченко.
Надежды возлагались и на трофейный миномет, захваченный в очередной вылазке разведчиками Морозовым и Лебеденко. Мин они прихватили немало, и старшина Нагорянский, хорошо разбиравшийся в любом оружии, вместе с импровизированным расчетом – Скляровым и Рыжовым при поддержке пулеметчиков должен был отсечь вражеских пехотинцев, которые с автоматами, прижатыми к животу, почти в полный рост продвигались вслед за танками. Тут же, подстраховывыя миномет, со своей снайперской винтовкой залег Антон Шкода.
Трудно описывать тот последний бой. Еще тяжелее говорить от имени тех, кого уже никогда не увидишь. Кажется, и то не сказал, и это упустил – самое-самое… Они были не просто бойцами. Они были героями. И хочется, чтобы о них узнали, полюбили их веселыми и дерзкими, злыми и суровыми, влюбленными в жизнь и готовыми к самопожертвованию, когда речь шла о судьбе высоты 60,0, о доброй славе 365-й – воробьевской, матвеевской, пьянзинской – батареи.
Степан Данич бережно берет в руки снаряд и, прежде чем дослать его в казенник, тщательно отирает рукавом. Выстрел – и бронированная махина, уже почти взобравшаяся на холм, застывает с перекошенной башней. Но Данич не слышит могучего «ура-а-а!», перекрывающего грохот боя. Кожемяка подготовил второй снаряд, а Данич занял место наводчика. И второе чудовище с крестом на борту загорается на самом пороге батареи. Всего два снаряда – и два фашистских танка! Это видели все.
А третий еще на подходе, покачивает стволом, выискивает пушку. Сам Пьянзин, слегка отодвинув Гончарова, приник к прицелу стрельцовского орудия. И два выстрела – из пушки и танка – слились в один. Танк, будто саваном, окутался белесоватым дымом. Но не промазал и фашист. Когда дым развеялся, все увидели окончательно искореженную пушку Данича, а возле нее мертвых зенитчиков. Сержант, правда, еще какое-то мгновение стоял, склонив голову на горячий ствол, будто целуя его. Потом начал оседать и рухнул, раскинув руки, на землю, будто пытаясь обнять ее.
Через несколько минут умолкла и стрельцовская пушка. Кончился боезапас. Последние снаряды Пьянзин с Гончаровым и Пономаревым использовали с максимальной отдачей. Еще два танка сгорели на подступах к батарее.
Орудий больше не было, снарядов тоже, и как зенитное подразделение 365-я перестала существовать. Но еще продолжал стрелять трофейный миномет, взахлеб, без устали бил пулемет. На западном склоне высотки, в бункере, где прежде хранился боезапас, Пьянзин оборудовал дзот. За старшего в нем был комиссар Уваров. Вместе с комсоргом батареи опытным пулеметчиком Чирвой и его двумя номерными он из четырехствольного «максима» расстреливал вражескую пехоту. Все пространство перед смотровыми щелями уже усеяно трупами врагов. Но фашисты упрямо рвались к дзоту, и пулемет стрелял, не остывая, метко, безотказно. Бил до тех пор, пока крупнокалиберный снаряд не угодил прямо в амбразуру.
Теперь по западному склону били лишь трофейный миномет Нагорянского да пулемет Шелега. Но вот закончились мины. Запас совсем рядом, в погребке, но фашисты не дают поднять голову. Тогда старшина привязал к концу веревки камень, ловко перебросил к бойцам, засевшим у погребка, и крикнул:
– Вяжи, братва, ящики с минами и давай их ко мне!
Удалось подтащить 12 ящиков. Миномет продолжал косить гитлеровцев, а Нагорянский приговаривал: «Сами заварили – сами жрите, сами смастерили – сами получайте». Когда же иссякли и эти мины, он взял в руки автомат и яростно стрелял до тех пор, пока пулеметная очередь гитлеровца не прошила грудь зенитчика.
Неся огромные потери, фашисты все же ворвались на позицию батареи. Оставшиеся в живых советские воины продолжали сражаться за каждый окопчик, каждую щель и воронку. Орудуя штыком и прикладом, отбивался парторг батареи сержант Базовиков, пока пуля не сразила его. Кончились гранаты у группы Антона Шкоды, и вместе с Гончаровым и Пономаревым он отошел к разрушенному дзоту.
Пять часов, не прекращая огня ни на миг, косили врагов из последнего «опорного пункта» Шкода и его побратимы. Фашисты забрасывали смельчаков гранатами, толовыми шашками, но так и не могли взять маленькое укрепление. И тогда ударили по нему из двух огнеметов сразу. Ворвавшись вовнутрь, они увидели десятерых погибших бойцов, прикрывших своими телами троих тяжелораненых товарищей.
Лейтенант Пустынцев, командир огневого взвода младший лейтенант Храмцов, старшина второй статьи Шелег дерзко и яростно атаковали большую группу вражеских автоматчиков. Оттеснив их от караульного помещения, они с боем пробивались на командный пункт. По пути к ним присоединились еще четверо бойцов во главе с Петром Липовенко. Как рассказывал мне впоследствии Иван Шелег, старший группы прорыва лейтенант Пустынцев с возгласом «Вперед, братва!» первым рванулся из окопа.
Бой был короткий, но страшный по ярости и накалу. Шутка ли, семеро отчаянных храбрецов против взвода! В рукопашной Пустынцев свалил двоих, но и сам получил колотую рану в грудь. Храмцов тоже сразил двоих, а Шелег застрелил офицера. Но больше всего гитлеровцев было на счету богатыря Липовенко. Первого он просто задушил своими огромными руками. А потом, стреляя поочередно из карабина и трофейного «парабеллума», уложил еще четверых. Когда же закончились патроны, он двинулся врукопашную, действуя либо кулаком, либо, перехватив карабин за цевье, бил прикладом по вражьим головам – наповал с одного удара.
Семеро смельчаков пробились к командному пункту, возле которого лежали, отстреливаясь, лишь несколько тяжелораненых. Сам Пьянзин тоже был весь в крови и бинтах. Как он обрадовался неожиданной подмоге! Все повторял: «Пробились… Хлопцы вы мои родные…»
Понимая, что оставшимися силами ни КП, ни высотки уже не удержать, он подозвал Петра Липовенко и приказал собрать всех, кто может передвигаться. И вскоре перед ним собралась горсточка бойцов. Руки твердо сжимали оружие, в глазах – решимость.
– Готовы к выполнению задания, – за всех доложил Липовенко.
– Хорошо! – Пьянзин обнял Петра за плечи. – Слушайте, братцы, приказ: ползком, перебежками, с боем или без – как хотите, но отсюда выбраться. Старшим назначаю Липовенко…
– Как же это, товарищ комбат? Мы еще можем драться!
– Вы и будете драться. Будете добывать победу – за себя и за всех наших!
– Я так понимаю, товарищ старший лейтенант, – пробовал убедить командира Липовенко. – Если уходить, то всем. И вам тоже.
– Нет, друг. Всем не уйти. Так что идите и помните: вам сражаться за всех, кто остался здесь. Пьянзин с каждым попрощался за руку, подхватил противотанковое ружье, подошел к радиорубке и взял микрофон. В этот день Иван Пьянзин трижды выходил на связь. И хотя записи не сохранились, я всю жизнь буду помнить каждое его слово, посланное в эфир сквозь помехи, через многоголосье войны.
Было 12.03, когда Пьянзин передал: «Нас забрасывают гранатами. Много танков. Прощайте, товарищи, добывайте победу без нас!..». В это время батарея еще держалась. Каким чудом – непонятно, но в клокочущем море огня держалась и продолжала бой.
Через час вторая радиограмма: «Ведем борьбу за дзоты. Только драться некому – все переранены». Сейчас я уже знаю, что в рукопашную вступили сам Пьянзин, контуженный Храмцов и даже тяжелораненый Иван Стрельцов, получивший еще две раны в живот.
На ходу в окопчике комбат перевязал друга, затащил его на КП и последний раз в жизни вышел в эфир: «Биться некому и нечем. Открывайте огонь по командному пункту. Тут много немцев!» …Я тут же связался с штабом полка и по указанию полковника Матвеева отдал свою самую страшную команду на войне:
– Дивизион! По высоте 60,0, по нашей 365-й – огонь!»[811].
В результате боя, из всего гарнизона 365 батареи были взяты в плен лиш