Наладив электротрал, физики пришли со своей магнитоизмерительной аппаратурой к подводникам.
С непривычки трудно было и работать в тесных помещениях и лазать по крутым скоб-трапам, по которым подводники чуть ли не рысью бегали. Но, как говорится, терпение и труд все перетрут. Привыкли и к скоб-трапам, и к узким люкам, и даже научились кое-какой флотской сноровке. А когда осенью ученые получили флотское обмундирование, то их трудно было отличить от мичманов и старшин.
Особенно сильно изменила форма профессора Игоря Васильевича Курчатова: будущий академик и всемирно известный ученый выглядел в бушлате, расклешенных флотских брюках и в нахлобученной на крутой, высокий лоб ушанке как боцман с «морского охотника». И он, кажется, даже немного гордился этим…
Размагниченные подводные лодки получали специальные паспорта и выходили на боевые позиции.
Осенью профессор Александров уехал в Ленинград. Его метод размагничивания кораблей выдержал испытание. Оставшийся на флоте И. В. Курчатов с сотрудниками своей лаборатории приступил к обработке надводных кораблей.
…Кажется, я увлекся описанием поисков секретов или разгадкой камуфлетов вражеских мин.
Монтескье был прав, когда писал: «…никогда не следует исчерпывать предмет до того, что уже ничего не остается на долю читателя. Дело не в том, чтобы заставить его читать, а в том, чтобы заставить его думать».
Можно ли пренебрегать советом такого изящного стилиста и мудрого философа? Конечно нет.
Я решил прекратить «исчерпывание предмета». Правда, минные специалисты готовы были объявить, что для них нет теперь секретов во вражеских минах. Но в это время Луначарский тянул к «морским охотникам», которые уже практически расчищали рейд на редкость оригинальным и смелым методом.
Как становятся настоящими моряками
Крейсеры Черноморского флота возвращались после набеговой операции на Констанцу.
У створа корабли были встречены катерами Охраны Водного района, которые и повели их по входному фарватеру в базу.
На Стрелецком рейде впередсмотрящий с шедшего головным катера лейтенанта Глухова заметил на фарватере всплеск, похожий на тот характерный, словно бы вспарывающий воду всплеск, какой бывает при появлении на поверхности перископа подводной лодки.
Молниеносная команда – и «морской охотник», развертывая длинный, бурлящий шлейф за кормой, мчится к засеченному впередсмотрящим месту и, не сбавляя хода, сбрасывает одну за другой четыре глубинные бомбы.
За кормой вскидываются фантастической формы фонтаны. Глухов считает: один… два… три… четыре… пять…
Четыре бомбы – пять взрывов!
«Значит, что же, – размышляет про себя Глухов, – четыре взрыва дали бомбы, а пятый? Пятый дала фашистская мина! Значит, она взорвалась от детонации!»
…Пока Глухов вел крейсеры через ворота бонового заграждения в Северную бухту на традиционное место их стоянки, созрела мысль: «А если пробомбить фарватер, то ведь могут взорваться и остальные мины?»
Возвратившись на свою базу, в Стрелецкую бухту, Дмитрий Андреевич Глухов, как только катер притерся к пирсу, спустился в каюту, навел бритву и, щурясь перед крохотным зеркальцем, начал снимать с красного лица скрипящим лезвием белесую щетинку. Руки плохо управлялись с бритвой. Руки… Они у него были с твердыми, словно бы ороговевшими мозолями.
Черт его знает, раздумывал он, почему это он не загорает – покраснеет, да еще и веснушками обсыпется, и все… И брови у него белые, как волосы у детишек, которые все лето на речке да на солнце торчат… И выражение на лице, как будто он на кого-то обижен. А ведь чего ему и на кого обижаться: службой доволен, экипаж подобрался – моргни, и в огонь кинутся…
Побрился, обдернул китель. Одеколоном не стал поливаться – не любил; это в штабах – там куда как уместнее…
Можно идти: выбрился все же чисто, и китель ничего, свежий, на замечание не нарвешься – контр-адмиралу все равно: война, на походе ты, а будь добр, раз ты командир, являться одетым по форме.
У него походка боксера, ноги шагают легко, пружинисто.
Глаза впередсмотрящего цепкие, все сразу схватывающие и вместе легко дробящие панораму на части и проглядывающие каждую из частей до дна.
Вошел в штаб. Огляделся. За столами флагманские специалисты. У всех озабоченный, сильно занятый вид. Остановился у первого стола и «выложился», а в ответ: «Что-о-о? Бомбить фарватер?.. А что это даст?.. Людей и катер погубите – вот и весь результат!.. Не-ет, батенька, вы слишком упрощаете… Мина вещь серьезная – торопливых не любит! Мину уважать надо… С нею…»
Этот человек слыл за опытного специалиста, а в деле был каким-то сонным и от всего, что требовало эксперимента и энергии, сам уходил и других отговаривал.
Глухов вприщур осмотрел столы, за которыми сидели другие флагманские специалисты. Он всех их хорошо знал, поэтому ни от кого, кроме флагштурмана, и не ждал поддержки.
Тот был занят – перед ним на высоком штурманском столе карты.
Глухов успел сделать лишь шаг к столу штурмана, как тот оторвался от карт и тотчас же встал навстречу.
– Дмитрий Андреевич! – воскликнул он, приветливо улыбаясь. – Я все слышал. Я считаю вашу идею замечательной. Пробить фарватер не только можно, но и нужно. Только надо высчитать, на какой скорости сбрасывать бомбы, дабы самим не пострадать от взрывов. Идите сюда, садитесь. Давайте немного арифметикой займемся – и к контр-адмиралу.
Контр-адмирал дал «добро» и тут же приказал готовить катер к операции.
На пирсе появились флагманские специалисты.
Инженер-механик проверил механизмы и предложил сыграть аварийную – «пробоина в кормовом и течь в моторном отсеках».
Экипаж выдержал этот экзамен блестяще: обе аварии были ликвидированы.
Флагманский минер собрал расчеты и проверил их действия во время бомбометания. Затем после осмотра комплекта глубинок, пожелав удачи, удалился.
Уже в сгустившейся темноте появился штурман.
Больше часа он просидел в темной каюте Глухова, ушел с катера, когда на бухту наплывала полночь.
Глухов отдал последние распоряжения и, не раздеваясь, прилег на диванчик.
Ему не удалось и получаса полежать – была объявлена воздушная тревога.
Ночь стояла душная и темная. Темень густая и будто даже вязкая. Прожекторы ощупывали небо. Гитлеровские самолеты шли высоко, где-то среди далеких и ярких звезд. Прожекторы неловко брали их своими щупальцами: схватят и потеряют. Наблюдающие переживали все неудачи прожектористов. Зато радовались, когда три прожекторных луча, скрестившись, «повели» самолет под огонь зенитных батарей.
Налет был комбинированный: сначала шла волна самолетов-бомбардировщиков, а когда прожектористы и зенитчики отвлеклись на них, появились самолеты – минные постановщики. Полночи в небе гудело и грохотало. Было много шума и огня.
Рассвет застал Глухова уже на ногах.
Несмотря на трудную ночь, он чувствовал себя бодрым и полностью готовым к походу.
Вода в бухте стояла тихая, сонная, манила к себе. Но разве до купанья теперь?
У летнего утра век короткий: только что всем владела предрассветная сутемь, и вдруг, откуда ни возьмись, привалил день, да какой румяный и торопливый.
Только что вода у берегов дымилась, как на догорающем пепелище, а теперь уже сверкает зеркалом.
Только что край неба акварельно розовел, как незрелый арбуз, а теперь полыхает таким буйным пламенем, что легко представить, что же делается там, в невидимых просторах мироздания, – уж там-то солнце кипит, как сталь в мартене.
От воды пахнет йодом.
Тишина и в море, и на холмах, и в этой тишине воспоминание о шумной ночи кажется сном иль наваждением.
Глаз у Глухова морской – дальновидящий и острый. Оглядывая море, холмы и крепко обжитую бухту, он заметил, что тишина доживает последние минуты: скоро придет штурман, и катер сомнет зеркальную гладкость воды и эту сонную тишину…
«Морской охотник», как застоявшийся конь, рвется вперед. Глухов с удовлетворением отмечает про себя четкую работу моторов: мотористов надо перед строем отметить, следят за своим хозяйством, не считаясь со временем… Однако почему-то стало повторяться одно и то же: как только ответственный поход, так перед ним встает день, который определил его судьбу. Как это получается? Стоя на мостике и всматриваясь в морской горизонт, он совсем не думает о том дне, а думает, как лучше сделать все, ради чего он вышел в море. И вдруг происходит нечто странное: вместо моря перед глазами далекая, родная Шексна и день, когда он впервые в жизни увидел машинное отделение парохода с несколько необычным названием «Перекатный».
Вологодчина никогда не славилась моряками, в гербе ее – масло сливочное да кружева… Моряки шли из соседней северной области, из Задвинья, с берегов Белого моря и Ледовитого океана, из трескоедного царства. Там моряк начинался с младенчества, как говорится, кончал грудь сосать и за весла садился…
А на Вологодчине как везде: покосы, пахота, жатва, рубка леса, сплавы… В годы юности Глухова молодые люди занимались этими делами до самого призыва в армию. Лишь небольшая часть сельской молодежи уходила в города либо на железные дороги. Школу не каждый посещал. И сам Митя Глухов недолго за партой сидел, пришлось определиться чернорабочим на маслозавод: дома-то кроме него еще трое белобрысых. Каждому немного, но кусок хлеба каждый день дай. Да и молочка – тоже. А откуда возьмешь? Отец ушел в 1914-м на войну и не вернулся.
Как жилось тогда в деревне солдатской вдове, знает лишь тот, кто до самых заморозков сам босиком да в цыпках бегал.
Однажды с завода Митю Глухова послали с подводой к Шексне, сдать на пароход масло.
Привез.
Сдал.
Пока выписывали документы, прикрутил лошадь – и на пароход посмотреть.
Проходя мимо люков машинного отделения, глянул вниз и замер: машинисты, сверху казавшиеся черными, как негры, ловко орудовали возле машины – одни огромными ключами отвинчивали какие-то гайки, другие лазили среди шатунов и мотылей с длинноносыми масленками.