свято. А разве война с германским фашизмом не была для каждого из нас самым святым делом? Почему же мы должны испытывать смущение при слове «кровь»?
Те, кто был в дни боев за Крым на узкой дороге Керченского пролива, кто видел, как люди негнувшимися, окоченевшими пальцами разматывали тросы, накрутившиеся на корабельные винты, как, обдаваемые брызгами, под напористым северо-восточным ветром, стояли сутками вахты на сигнальном мостике, как по неделям, почти без сна, не снимая одежды, без горячей пищи, под огнем противника, ходили от таманского берега в районы Эльтигена, Еникале и Глейки, – знают цену крови.
Штормовой ветер, который местные рыбаки называют «тримунтаном», сорвал назначенный на 27 октября десант. Пока он по-разбойничьи гулял по проливу, немецкие войска, напуганные выходом войск 4-го Украинского фронта к Перекопу, не только успели вернуться в Керчь, из которой они бежали еще 26 октября, но и основательно укрепили свои старые позиции – боязнь оказаться в мешке придала им небывалую энергию.
Недалек путь в Крым – Керченский пролив в самой широкой части не превышает двадцати трех миль, а там, где ходят корабли, всего лишь восемь, от силы двенадцать – птица за четверть часа при встречном ветре перелетит. Но как же труден этот путь для армии и флота: лица красны от ветров и соленых брызг, глаза воспалены, голоса хриплы.
У причалов, где идет погрузка и отстаиваются вернувшиеся из похода катера, рвутся снаряды, и, пожалуй, только одному Провидению известно, почему они пролетают мимо, а ведь тут чего только нет: пушки, снаряды, хлеб, бензин, медикаменты. Да и людей хватает! И ничто тут не убавляется – ночами из Темрюка и других мест доставляются все новые и новые запасы.
Катера стараются проскочить через пролив в темное время по вечерней заре либо ночью. Но и ночной порой немцы не оставляют переправу в покое: по фарватеру тянутся лучи прожекторов, они настойчиво и терпеливо высвечивают все пространство от берега до берега. В их мертвом и ослепляющем свете то и дело вздымаются всплески – артиллеристы противника тоже не спят.
Пять месяцев – ноябрь – декабрь 1943 года и январь – февраль – март и девять дней апреля 1944 года – шла на проливе кровавая борьба.
Она особенно была тяжела зимой: то дует пронизывающий ветер, то сыплется снег, то льют обложные дожди. На дорогах клейкая и настолько прилипчивая грязь, что порой казалось, не смолу ли разлил тут Господь Бог. Шоферы, показывая на печенку, говорили: «Эти дороги у нас вот где сидят!»
Доставалось и снабженцам: пресную воду возили в автоцистернах из Темрюка, а дрова брали еще дальше.
Сырость… Холод. На косе Чушка, где стояли батареи, сунь лопату на полштыка, и уже ползет соленая, мутная жижица. Домов нет, укрыться негде и строить ничего нельзя, раз грунтовые воды рядом. Побыть часок-другой в тесной, сложенной из сырого дерна землянке, возле веселого камелька, на сухих досках – все равно что посидеть на царевом престоле.
Солдаты заросли коростой, на ногах и руках простудные болячки – того гляди, какая-нибудь неотвязная эпидемия вспыхнет. К счастью, медицинская и санитарная служба на должной высоте.
Люди готовы были на все, пройти любые испытания, лишь бы закрепиться на той стороне, а затем выйти на просторы крымской земли. Моряки и солдаты пехоты, усатые старослужащие и первогодки с пушком на верхней губе мечтательно говорили о Севастополе, словно там и был спрятан конец войны. Ради этой мечты и сносили все: и потрескавшуюся кожу на руках, и размокавшие во время зимних ливней и густых снегопадов овчинные полушубки. Подсушиться негде, и полушубки «текли» с плеч, пока не налетали свирепые норд-осты, тогда овчина леденела и становилась колом.
Не забыть вовек тех дней солдатам и матросам Великой Отечественной войны!
В ноябре 1943 года ко мне попал дневник немецкого ефрейтора Макса Маака – радиста керченского гарнизона.
Вот что я прочел в его дневнике: «Если русские ворвутся в Крым, мы погибли. У нас только один путь отхода – морем через Севастополь на Констанцу».
Макс Маак был прав, когда записывал это в свой «таге-бух».
Кстати, погибель сию предугадал еще в июне 1942 года генерал Петров – командующий сухопутными войсками в период обороны Севастополя. Я подчеркиваю – в июне, в самое тяжелое для Севастополя время!
Генерал теперь лишь издали (он на другом фронте) радуется тому, как мы, по выражению нашего шофера, «чешем» по Крыму.
Смело и довольно быстро чешем, Иван Ефимович, после тяжелейшей зимы, которую вы, герой обороны Одессы, Севастополя и Кавказа, провели вместе с нами на Тамани.
Пять месяцев сжималась в кольцо Керчь, и почти все время любимый солдатами и моряками генерал Иван Ефимович Петров не слезал с «виллиса»: его видели то в Тамани, то в станице Ахтанизовской, то в Кучугурах, то в Сонной, то на косе Чушка, то в районе мыса Ахиллеон.
Генерал – ив Одессе, и в Севастополе, а затем и на Кавказе, да и здесь, на Таманском полуострове, – по-прежнему любил подолгу бывать среди солдат и моряков – они для него были той силой, которую Антей искал у земли.
…В длительной кампании на Керченском проливе погибло много друзей. И теперь уж не разделить с нами радости и горделивого воинского счастья (мы возвращаемся в Севастополь!) ни Петру Чеслеру, ни Николаю Сипягину, ни Петру Жукову, ни Бондаренко, ни Дмитрию Глухову… Да разве в силах я перечислить всех павших!
Их хоронили молча в сырой земле, испытывая неловкость, что остались живыми. Утешение было лишь в том, что, раз не суждено дойти до Севастополя нашим друзьям, дойдем мы! А не дойдем мы – другие дойдут! Разве не в этом клялись, когда покидали Севастополь в 1942 году!
Вот что означало молчание наше у сырых могил, в которые опускали тела товарищей.
Я хорошо знал Петра Жукова, Петра Чеслера, Дмитрия Глухова и Михаила Бондаренко: плавал с ними, писал об их подвигах. У Петра Жукова долго жил. Дивизион мотоботов, которым командовал капитан-лейтенант Жуков, моряки уважительно называли флотом Малой земли, а командира – командующим и адмиралом этого флота.
Несколько железных, довольно примитивных мотоботов – вот и весь флот. Но он крепко связывал Малую землю с Большой.
Базировавшийся в Геленджикской бухте на Толстом мысу флот Малой земли на своих тихоходных и не мощноподъемных судах доставлял на Мысхако, к всегда обстреливаемой пристани (а пристанью Малой земли была героически погибшая здесь канонерская лодка «Красный Аджаристан»), различные грузы: от тяжелых пушек до танков. Делалось это просто и смело: спаривали два мотобота, стелили на них платформу из толстого леса, а потом закатывали на этот добротный настил танк или пушку, и старшины мотоботов, отважные магелланы флота Малой земли, не имевшие ценза судоводителей, шли под плотным огнем противника через Цемесскую бухту и приставали к Суждукской косе – главному «порту» Малой земли.
Зыбкая пристань – притопленная канонерская лодка, – круглые сутки она то под беглым артиллерийским огнем, то под ударами бомбардировочной авиации противника.
Казалось, что тут действовать могут лишь «боги ближнего боя» – морские пехотинцы. Но здесь, как поется в одной из песен семидесятых годов, действовали и «рядовые Прометеи». Более того, среди них часто можно было видеть нескладного с виду юношу. В его руках и всего-то оружия – карандаш да блокнот для зарисовок! Иногда карманы замызганного рабочего кителя отдувались так, будто в них полно гранат-лимонок. Это пластилин оттягивал их. Нередко юноша лепил прямо с натуры, непрерывно забегая рукой в карман за материалом.
Даже закаленных в боях под Одессой, Севастополем и в горах Кавказа морских пехотинцев брала оторопь, когда они замечали студента, невозмутимо и увлеченно занимавшегося своим делом под артиллерийским налетом.
Пройдут годы, сотрутся многие следы войны – зарастут травой окопы, будут выплаканы слезы, затянутся раны, потучнеют и потеряют талии юноши, легко взбегавшие с автоматами и гранатами на высотки; вырастут дети, зачатые уже после войны, но сохранятся в памяти события тех лет. Сохранится и все, что делалось карандашом, кистью, пером и резцом.
Зрители столичных художественных выставок подолгу будут задерживаться возле выразительных, полных правды жизни и изящного мастерства скульптур члена-корреспондента Академии художеств СССР народного художника Владимира Цигаля, не представляя себе того, что ныне известный скульптор и тот молодой человек, который настырно лез во все наиопаснейшие места на Малой земле, – одно и то же лицо.
Студент последнего курса Московского художественного института имени Сурикова, освобожденный от военной службы по брони, вместо того чтобы корпеть над дипломом, «ударился в бега» – явился в 1942 году добровольцем на Черноморский флот. Здесь судьба его определилась на редкость счастливо: он «приписался» к морской пехоте – ходил с десантом в Озерейку, затем с первым эшелоном 255-й бригады морской пехоты высадился на Мысхако.
Десант на Мысхако, штурм Новороссийска и, наконец, прыжок с косы Чушка, через Керченский пролив, на крымскую землю! И тут в развалинах Генуэзской крепости, на северной стороне Керчи, Цигаль спешит делать наброски бойцов на позициях либо в момент атаки.
Его архивы – кунсткамера героев. На войне скульптор был с ними, а теперь они с ним. Причем все время – и когда ваял молодого Ленина (скульптура, ныне ставшая хрестоматийной), и в дни поисков и раздумий над памятниками генералу Карбышеву и татарскому поэту-герою Мусе Джалилю.
Искусство, подобно ливневому дождю, рождается в громе больших событий.
Чем быстрое мы отдаляемся от событий, которыми жили весь капризный ноябрь и ледяной декабрь 1943 года, а затем три с лишним месяца сорок четвертого, тем отчетливее видится прошлое, к сердцу подкатывается то радость, то боль. Радость оттого, что идем вперед. А боль возникает в сердце при воспоминаниях о погибших.
Смерть героя
Смерть героев подобна закату солнца.