ми огнями, которые были не видны противнику, но воспринимались с помощью особых аппаратов нашими кораблями.
Манипуляторная служба на фарватере продолжала свою вахту до самых последних дней обороны, и почти весь ее состав погиб, кроме радиста Владимира Тимофеевича Кирсанова, закончившего войну в отрядах бельгийских партизан.
После занятия Северной стороны корабли стали ходить в Камышовую бухту, в Южную не проскочить даже ночью. Над Севастополем «висели» немецкие самолеты. На улицах города клубился дым и слышался треск горящих красок и сухого дерева, звон лопающихся и осыпающихся на мостовую оконных стекол.
Бомбежки и обстрелы ведутся с дьявольской постоянностью: снаряды и бомбы рвутся в бухтах у причалов, на дорогах и на улицах и на переднем крае.
Тяжело в районе Федюхиных высот. Здесь немцы кладут снаряды и бомбы с особым усердием, они наносят удар по позициям, которые занимает оттесненная с горы Гасфорта бригада морской пехоты генерала Жидилова. Моряки не дают немцам накапливаться в Золотой балке, над которой нависает Сапун-гора — ключевая позиция к Севастополю.
Генерал Петров не спускает глаз с этого района. Здесь почти полгода героически держатся моряки. Они не раз за время обороны показали себя как люди неколебимой стойкости. Но сейчас бригаде тяжело: после трехнедельных июньских боев, после почти непрерывных бомбардировок и артиллерийских обстрелов бригада сильно поредела, обросла большим числом раненых, расстреляла почти все снаряды, лишилась регулярной связи и осталась почти без продовольственных запасов.
Раненых надо вывозить в Камышевую — надо, да не на чем!
Боже! Сколько же металла было сброшено тут!
Специалисты делали подсчеты. Цифры бросали в дрожь, и все же никто тогда не мог предположить, что даже спустя тридцать лет после окончания боев виноградари при рыхлении почвы меж лозами будут каждый год находить свидетелей далеких сражений — тяжелые металлические осколки снарядов и бомб.
Камышевая бухта. После Северной она самая удобная, но совершенно необорудованная: вместо причалов — притопленный понтон плавучего копра, и это все: никаких механизмов для разгрузки и погрузки, ни одного склада, никакого укрытия, кроме примитивного эвакогоспиталя и вырытых в земле щелей. А сюда идут и едут тысячи людей — сюда теперь приходят с Большой земли корабли. Приходят в ночи на час-полтора; золотые краснофлотские руки успевают за это фантастически малое время снять с палубы все грузы, свести на берег войска, принять раненых, детей, женщин, стариков — надо до рассвета уйти отсюда, пройти через минное поле, и если уж доведется встретиться с противником, то в открытом море, где есть простор для маневра.
Генерал после очередного звонка бросает трубку на коромысло телефонного аппарата, снимает пенсне и, протирая стекла, смотрит на меня изможденным взглядом и как бы говорит: «Вот, дорогой товарищ корреспондент, какая тут обстановка! А вы спрашиваете, какие у нас перспективы!»
Иногда он берет в руки карандаш и что-то быстро записывает в тетрадь и затем рисует знак или проводит черту либо ставит цифры на оперативной карте.
Я также смотрю на него и как бы отвечаю на его слова: «Обстановка, товарищ генерал, мне в общем понятна. Хотя Александр Васильевич Суворов и учил, что воевать надо не числом, а умением, но вам сейчас нужно именно число! А вернее — числа! Нужны отряды кораблей, чтобы вывезти отсюда раненых — их скопилось двадцать три тысячи. Нужны снаряды, танки, патроны для противотанковых ружей и, наконец, самолеты! И все это в больших числах!»
У генерала кожа на лице серого цвета, веки припухшие и как бы налитые свинцовой тяжестью. И голос у него хриплый от бесконечных телефонных разговоров. Связь плохая, порой от утечки звука, а часто рвется проводка — из-за этого разговор порой переходит на крик.
Измученный вид генерала особенно резко бросается в глаза, когда он разговаривает с офицерами-направленцами после их возвращения с переднего края. Положение там усложняется с каждым днем, а на иных участках и с каждым часом направленны, бывало, раньше, чем появиться в кабинете командующего, нафуфыривались — выбривались до глянца, надраивали сапоги до озорного блеска, а теперь на сапогах пыль, гимнастерки, мятые — некогда!
Всем некогда! Ни вовремя поесть, ни побриться, ни поспать…
Московский художник Леонид Сойфертис, с которым я познакомился в осажденной Одессе, однажды принес в редакцию рисунок: могучий — плечи косая сажень — краснофлотец, обвешанный оружием, взгромоздился на два хрупких ящичка для чистки обуви, а два чумазых севастопольских мальчика любовно наводят глянец на его ботинках. Под рисунком подпись: «Некогда!»
Во время третьего штурма Севастополя некогда было болеть, все, кто бывал в штабе, часто могли видеть командующего адмирала Октябрьского с грелкой на животе — его мучили приступы печени. Мучили, а болеть некогда. Командир лидера «Ташкент», корабля, снискавшего легендарную славу, Василий Николаевич Ерошенко был тяжело ранен, но отказался от эвакуации — сбежал из госпиталя на корабль. «Некогда мне по госпитальным койкам валяться!» — ответил он, когда о его поступке стало известно большому начальству. Капитолина Ивановна Заруцкая, севастопольская почтальонша, старенькая, сухая, доставляла письма бойцам прямо на передовую. Нередко ей приходилось добираться до «адресата» ползком, под пулями. Ей говорили: «Ты бы, мать, переждала — убьют!»
— Некогда мне, — отвечала она, — пережидать-то! А может быть, от этого письма зависит, как боец воевать будет!..
В осажденном Севастополе давно никто не жалеет ни сил, ни жизни. Усталость делает ничтожным страх смерти — люди проваливаются в сон, как в трещину ледника или же как в кратер вулкана. И спят как мертвые даже тогда, когда кругом стоит ад от разрывов многотонных бомб и крупнокалиберных снарядов, а просыпаются внезапно при наступлении тишины.
Памяти, оказывается, не все доступно — я не могу вспомнить, на чем был прерван мой разговор с генералом, когда в его кабинет вошли генералы и адмиралы: Н. И. Крылов, П. А. Моргунов, Н. М. Кулаков и член Военного совета М. Т. Кузнецов. Генерал Петров посмотрел на меня и развел руками.
Лейтенант Юрий Петров, сын и адъютант генерала Петрова, ни за что не хотел пускать меня к командарму после того, как от него вышли генералы и адмиралы. Я попал к командующему только потому, что он сам в это время вышел из кабинета.
Когда мы сели, Петров спросил:
— Товарищ Сажин, у вас есть какое-нибудь дело в Севастополе, кроме того, о котором мы с вами не успели договорить?
Я ответил, что других дел нет, но я военный корреспондент и мой долг — быть здесь!.. Из Севастополя сейчас каждое слово на вес золота.
Я начал было распространяться о том внимании, которое проявляется во всем мире к битве под Севастополем, но генерал (этого раньше я за ним не замечал) нетерпеливо барабанил пальцами по столу и, когда я умолк, сказал:
. — Товарищ Сажин! Отправляйтесь на Большую землю. Положение наше сильно ухудшилось. Что здесь делать? Корреспонденции посылать не с кем, телеграф переполнен. Камышевая и Казачья забиты людьми, а кораблей нет. Отправляйтесь на Большую землю, — повторил он с подчеркнутым значением и закончил фразу: — Сегодня я еще могу дать вам место в самолете. Хотите?
— Я хочу остаться. А если придется… то вместе с вами.
— Нет, нет! — покачал он головой. — Боюсь, что потом я и себя забуду. Вы моряк и знаете, когда уходит капитан с корабля.
Прощаясь, он задержал мою руку, пожелал счастливой посадки на Большой земле и добавил, что хотя Севастополь и придется оставить, но то, о чем мы говорили с ним во время первой встречи, остается в силе: «Мы обязательно победим гитлеровскую Германию! И первый камень в будущий памятник Победы заложат севастопольцы!»
К Херсонесскому мысу, на обстреливаемый артиллерией противника аэродром, туда, где садились похожие в ночной темноте на летающих ящеров транспортные самолеты, шли несчетные толпы людей, тянулись на малых скоростях, завывая натруженными моторами, автобусы с ранеными и грузовые машины.
Я и теперь при воспоминании о тех далеких днях удивляюсь искусству шофера грузовика, который вез нас к самолету: как это ему удалось в полной темноте, разрываемой то и дело слепящим светом бризантных снарядов, проехать от Карантинной бухты и при этом не попасть под снаряд!
Мы не сразу разыскали коменданта аэродрома. Он пропадал все время в огромной толпе. Комендант подвел нас к самолету, зажег лучик карманного фонарика, прочел предписание генерала Петрова и сказал: «Не знаю, куда я вас буду сажать?» Но тут подошел командир самолета и спросил меня, не летал ли я с ним, — ему мой голос показался знакомым. Я действительно летал с ним. Эта случайная встреча решила все.
Самолет «ЛИ-2» загружался спешно, но с толком: сначала в его длинное веретеновидное тело размером с тушу синего кита прошли ходячие раненые, их усадили на пол спинами к стенкам, затем вошли мы, и тут же санитары начали носить тяжелораненых. Многие из них были слабы от большой потери крови, некоторые бредили, стонали. Их укладывали на ноги первых, оставляя лишь небольшой проход посредине. Все это делалось при тусклом свете самолетных лампочек, но делалось быстро и четко — эвакуаторы были опытные.
Только прислонившись к вогнутой самолетной стене, я почувствовал, как устал за дни третьего штурма Севастополя. Да не один я, справа от меня, так же вытянув ноги, сидел корреспондент «Последних известий» Вадим Синявский, а слева — второй корреспондент той же редакции Юрий Арди. На ногах у нас лежали раненые. Причем раны того, кто пришелся на мои ноги, при каждом его повороте кровоточили, да так сильно, что у меня промокли брюки. Это в Краснодаре потом обернулось водевильным сюжетом: когда самолет выгрузили и я оказался последним, я не мог выйти, так как у меня свело ноги от судороги, врач, принимавший раненых, приказал вынести меня, посчитав, что я нахожусь в состоянии нервного шока, потому что я все время твердил: «Я не ранен и скоро выйду сам!» Несмотря на сопротивление, меня вынесли из самолета на носилках, и врач скомандовал сделать мне перевязку. Для этого надо было снять брюки. Я отказался. Врач попросил ножницы и спокойно, как это он делал, по-видимому, не раз, движимый милосердием, варварски, не спрашивая согласия, разрезал мои совершенно целые флотские брюки. Обнаружив у меня на левом колене широкий след