женного труда и исканий. В труде, исканиях заключено основное содержание счастья. Человек создан для творчества, для активного созидания. Иначе в чем же смысл его существования на этой грешной земле? Капитан Кирибеев в самой обычной работе открывает какие-то новые, увлекательные стороны, знает, когда нужно подбодрить человека или взыскать с него. Он умеет драться за свою идею, драться с упорством и смелостью. «В начале было дело!» Капитан Кирибеев мог бы повторить это знаменитое изречение из «Фауста» Гёте. Кирибеев не только человек дела. Он натура экспрессивная. Волны различных чувств относят его то к одному, то к другому берегу. Он жалуется: «Литература да и газеты — все говорят о строительстве (речь идет о годах тридцатых). И меньше всего о нравственности, о морали, быте, любви. А если говорят, то все как-то гладенько получается. Но что заводы, что земля без красоты и любви?» Прав ведь в своих сетованиях Кирибеев — этот неустрашимый морской волк, побывавший во многих переплетах, человек твердого мужества и нежного, влюбчивого, легкоранимого сердца. Кирибеев нарисован писателем размашистой кистью, крупно, впечатляюще. Он говорит о себе: «Люблю свежую погоду; спокойное море не по мне, спокойное море — что человек без характера; скучно с таким человеком». Капитан Степан Петрович Кирибеев излучает чистый, не гаснущий романтический свет. Он — воплощение мужества, преданности долгу, бескорыстия.
Герой другой известной повести П. Сажина «Трамонтана» — Данилыч фактами своей биографии, да и особенностями характера с поверхностного взгляда мало чем похож на Кирибеева. В нем нет той бушующей страсти, того причудливого перелива чувств, переживаний, той сшибки противоположных, несовместимых друг с другом состояний, переживаний, которые так отчетливо выражены в натуре капитана. Данилыч по сравнению с кипящим Кирибеевым проще, яснее. Но в этом обыкновенном, ничем особенным не выделяющемся рыбаке мы обнаруживаем то возвышенное, доброе, масштабное, что роднит его с Кирибеевым. Не случайно повести, предпослан эпиграф: «Человек без огня в душе, что птица без крыльев». Есть в душе Данилыча этот огонь, эта забота о мире, вселенной, о человеческой судьбе. Данилыч не оперирует широкими, емкими, социальными и нравственными категориями. Он говорит искренно, без рисовки, без патетики: «Хочу жить, как все! Работать, дела хочу!» Данилыча занимает все, что касается жизни, благополучия людей, охраны окружающей среды, моря, животных. До всего есть ему дело. Повесть аллегорически названа именем ураганного северо-восточного ветра — трамонтана, не знающего покоя. Данилыч уподобляется этому ветру. Человек он отличный, неподкупный; справедливый. Для себя ничего, а за другого в огоньполезет. И сделает это незаметно, без аффекта, ни единым словом, ни единым жестом не подчеркивая готовность к самопожертвованию. Человек обязан делать добро для людей, никогда не останавливаться в пути, находиться в состоянии вечного движения, непокоя. Душу человеческую на пенсию не поставишь. «А я считаю так, — говорит Данилыч, — горе горюй, а руками воюй. Рук пет — зубами, Зубы в драке отбили — головой. Человек, пока ты живой, на пенсию не становись. Работай! Бейся!» Главное в жизни — действие. С этим девизом жил до последней минуты рыбак и воин Шматько Александр Данилыч, человек с чистой совестью; прямой и отважный, щедрый душой, одаренный безупречной нравственностью, умеющий, любить до боли и ненавидеть непримиримо.
Талантливые самобытные повести «Капитан Кирибеев» и «Трамонтана» по достоинству снискали признание читателей. О них по справедливости много похвальных слов сказала литературная критика.
«Севастопольская хроника» также названа писателем повестью. Заглавие произведения как будто невольновступает в противоречие с его жанровым обозначением. В силах ли хроника быть повестью? Возможно, заглавие условное и то, что изображено в повести, имеет лишь косвенное отношение к Севастополю и хронике вообще? Однако «Севастопольская хроникам имеет право называться повестью. Вместе с тем все, о чем рассказано в ней, напоминает сжатую, эмоционально спрессованную хронику из героических военных будней Севастополя.
В последнее время критика немало пишет о документальной литературе, о властном вторжении фактов, хроники, реальных событий в эстетическую структуру литературных произведений. Некоторым кажется, будто вытеснение документом вымысла, воображения неизбежно и продиктовано велением времени, требующего абсолютной достоверности изображаемого. Но не существует понятия «чистой», стерилизованной документальности, копирующей полностью сущее. Простое, скрупулезное описание событий и фактов, имевших место в жизни, не есть еще документальное произведение.
К какому роду или жанру литературы принадлежит эта необычная повесть, озаглавленная намеренно прозаически — «Севастопольская хроника»? В конце аннотации к книге П. Сажина, изданной «Советским писателем» в 1977 году, говорится: «Читателю не следует придавать слову «хроника» изначальное значение: книга П. Сажина не календарь сражений и не исторический очерк, да и не мемуары, а повесть, в которой есть сюжет, но действуют невымышленные герои». Если в «Севастопольской хронике» есть сюжет, а действуют невымышленные герои, то в каком же соотношении друг с другом находятся они? Пожалуй, правильно: «Севастопольская хроника» — не календарь сражений, не исторический очерк и не мемуары. «Севастопольская хроника» — повесть. Но своеобразие повести П. Сажина не только в том, что в ней есть сюжет и действуют невымышленные герои. «Севастопольскую хронику» превращает в повесть, формирует ее интригующий, порой эпический, порой романтический и лирический сюжет самый принцип отбора невымышленных героев, воссоздание их поучительных судеб, их поступков, их жизненных дорог. Не исключено, в судьбы невымышленных героев автор вносит какие-то дополнительные линии, отсекает ненужное, малозначительное, укрупняет, заостряет те черты героев, которые, не расходясь с исторической и жизненной достоверностью, придают людям, нарисованным в «Севастопольской хронике», обобщающую, типическую силу. Типический характер в документальной прозе подчиняется иным художественным законам, нежели в «чистых» беллетристических произведениях. В документальной прозе автор не «выдумывает» обстоятельства, в которых обычно формируется и проявляется характер героя. Эти обстоятельства уже существуют объективно, они преподнесены самой жизнью. Да и герой документальной прозы личность реальная, не сотворенная воображением художника. Кажется, что перед писателем, придерживающимся принципа документальной достоверности, стоит относительно легкая задача: сделать добросовестную зарисовку с натуры, изобразить обстоятельства так, как они имели место в действительности. Но документальность не означает слепого следования за фактами, за человеческими судьбами, простое эмпирическое описательство. Документальность не отрицает, а предполагает напряженную, интенсивную работу творческой мысли по отбору, расположению фактов, событий, характеров людей, такое их «сцепление», соединение, такой их сплав, который содержит в себе нечто более значительное, важное, чем оно имеется в фактах и обстоятельствах, взятых обособленно, вне взаимной связи и соподчиненности. Одаренный писатель-документалист словно разжимает рамки, раздвигает границы фактов, обнажает заключенный в них сокровенный смысл, придает фактам иное, более высокое звучание. Разрушению жестких, твердо очерченных границ между реальными фактами и вымыслом способствует не совсем обычная судьба людей, изображенных в «Севастопольской хронике». И обстоятельства, в которых им приходится действовать, не совсем обычные, не заурядные. П. Сажин не скрывает правду о тяжелейших первых месяцах Великой Отечественной войны, о больших жертвах, понесенных пашей армией, о неисчислимых бедах, обрушившихся на советских людей. Обо всем этом он говорит с болью, принимая близко к сердцу трагические, полные драматизма испытания народа. Война не бывает без смерти, без потерь, без разрушений. Это азбучная истина. Вряд ли она требует доказательств. В «Севастопольской хронике» мы являемся свидетелями гибели многих советских людей. Вместе с автором горько переживаем их утрату. Но пытливый, наблюдательный военный журналист П. Сажин из вороха фактов «вылавливает» не совсем обыденные, не заурядные. Он призывает писать о подвигах без ложной патетики, ибо те, кто совершает подвиги, думают о них как о точном и неукоснительном выполнении своих обязанностей в любой обстановке. Разве просто, разве легко точно и неукоснительно выполнять свои обязанности в любой обстановке? Подвиг — готовность пожертвовать собой, если этого потребуют обстоятельства. Есть подвиги без жертвенности, подвиги бескровные. П. Сажин рассказывает в своей книге чуть ли не о фантастических по своему характеру фактах, достоверных, реальных, не вымышленных.
Сколько может принять на свой борт миноносец типа «Сообразительный»? По всем расчетам, по всем чрезмерно преувеличенным возможностям, не более четырехсот. Миноносец же взял у лидера «Ташкент» около двух тысяч человек. «Другого выхода не было», — чуть задумываясь, говорит командир миноносца Ворков — человек умный, опытный, превосходно владеющий всеми тайнами своей нелегкой морской службы. Миноносец «Сообразительный» под его командованием провел в море свыше двухсот суток, совершил двести восемнадцать боевых выходов, неизменно вступал в схватку с фашистскими кораблями и самолетами. За всю войну миноносец не потерял ни одного бойца, нс было даже раненых. Что это? Счастье, везение, распорядительность, находчивость, высочайшее военное мастерство? По всей вероятности, все вместе взятое и соединенное. П. Сажин справедливо пишет: «В подвиге может быть лишь одна норма — значение его для Отечества. То, что сделал экипаж гвардейского эсминца «Сообразительный», имеет ценность как некий эталон воинского искусства и должно относиться к свершениям, ибо такое нельзя просто выполнить, а можно лишь свершить».
Столь же необычна, поразительна судьба уже не корабля, не миноносца, а моряка Черноморского флота Анатолия Голимбиевского. Он дрался на знаменитой Малой земле в отряде Цезаря Куникова. Сражался если не за десятерых, то за четверых по крайней мере. Его ран хватило бы на четверых бойцов, и каждого из них при этом нужно было бы немедленно эвакуировать в госпиталь. Голимбиевский же с невероятным напряжением воли, духа, превозмогая боль, продолжает вести бой с фашистами. Поседел в двадцать два года, потерял обе ноги — этот отличный, добрый, общительный матрос,