на обертках детского шоколада: белые, как лен, пышные волосы, красные щечки, вишневые губки и глаза — две смородинки.
Она спрашивала мужчину о фантастических вещах.
— Деда, деда, — тараторила она, — а ветер спит?
— Совершеннейшая чепуха! — низким, с прохрипом голосом курильщика отвечал дед. — Конечно нет!
— А море?
— И море не спит.
— А почему?
— Потому что море — это море!
Болтая ножонками, она настойчиво хотела узнать, кто, кроме людей и зверюшек, спит.
— А корабль спит?
— Чепуху ты говоришь! И корабль не спит!
— Почему?
…Поднялся лихой ветер. Он озорно прошелся по деревьям Приморского парка, затем выскочил на воду и сначала погонял змейки на ее глади, а потом пошел гармошки делать.
Дед встал со скамейки. Девочка не хотела идти, ей хотелось к воде, а дед стал объяснять ей, что надо зайти в булочную, а оттуда «прямым рейсом» домой, иначе бабаня «стружку снимет». Я понял, что в этой семье «на мостике» стоит не дед, а бабаня.
Меж тем ветер начал присвистывать, и я не заметил, как тучи, словно стадо овец, подгоняемое бичом пастуха, свалились к горизонту. И сразу и небо засветилось, и море заулыбалось, и солнце повеселело.
Хорошо стало, и я решил не торопиться домой, а отдаться блаженной лености и поглазеть на море, подышать свежим морским воздухом, подумать, помечтать, и, чем черт не шутит, может быть, и придет сюда тот — безногий?
Солнце в закате дня горело ярким малиновым цветом с голубоватой поволокой, как на картинах Рериха.
Потом оно потемнело, пригнулось к горизонту и пошло подмигивать красным зрачком и вскоре зашло в тот удивительный мир, который, несмотря на последние открытия космонавтов и ученых-космологов, все еще будит в наших сердцах какой-то мистический трепет, как ураган и землетрясение.
С заходом солнца набережную облепили рыбаки, в малиновой россыпи света они впечатывались в фон неба черными силуэтами.
На рейде зажглись сигнальные и опознавательные огни. Белым жемчугом вспыхнули фонари на Приморском бульваре.
У ПОСЛЕДНЕЙ МИЛИ
В гостинице меня ждал пригласительный билет Комитета ветеранов гвардейского эсминца «Сообразительный» на торжественное заседание по случаю двадцатипятилетия со дня присвоения гвардейского звания.
Торжественное заседание вечером в Матросском клубе, а перед этим прогулка на военном катере по Северной бухте с осмотром мест стоянок «Сообразительного» во время обороны Севастополя в 1941–1942 годах и прощание с кораблем.
Прощание носило более символический характер, нежели то, что мы подразумеваем под этим обрядом.
Когда я подошел к Графской пристани, там стояло уже десятка три ветеранов. Они были в гражданском платье и выглядели как рабочие и колхозники; у некоторых рельефно обозначались животики и на голове видны были залысины, а уж так ли давно каждый из них был бравым матросом! Ветераны держались возле седого, плотного, щедро украшенного золотым шитьем контр-адмирала.
Я не узнал в нем бывшего командира «Сообразительного» Сергея Степановича Воркова, который запал мне в память худым, умученным капитан-лейтенантом, с вислыми белесыми усами и всегда на чем-то сосредоточенными глазами.
Я попал к нему на корабль весной 1942 года. Должен сказать, что он был не очень гостеприимен, хотя я поднялся по сходне на борт «Сообразительного» не в качестве экскурсанта, а по поручению редакции.
В обычае у командиров кораблей было встречать корреспондентов с присущим флотским традициям расположением: пригласить в каюту, усадить на кожаный диванчик, открыть «божницу» (угловой шкафчик), вынуть графинчик… и лишь потом начинать с традиционного вопроса: «Ну-с, чем обязан вам?»
Сергей Степанович начал с «Ну-с, чем обязан…».
Я попал к нему после выхода в море на «морском охотнике», которым командовал лейтенант Бондаренко, один из интереснейших командиров так называемого Малого флота.
Лейтенант Бондаренко разработал тактику борьбы корабля с воздушным противником на переходе.
Редакция поручила мне побудить Бондаренко написать статью для пашей газеты, с тем чтобы его опыт был общим достоянием. Это особенно важно было для кораблей конвойной службы, все время бороздивших море на коммуникациях между осажденным Севастополем и портами Кавказа.
Бондаренко статью писать отказался, но предложил мне выйти, с ним в море и самому понаблюдать за маневрами катера-«охотника» во время налета немецкой авиации.
Я вернулся с моря, полный сильных переживаний. Нужна была крохотная, успокоительная порция. К сожалению, на катере не было ни грамма этого, как говорят врачи, «ложно анестезирующего вещества». Была надежда на «Сообразительный».
Во время беседы с капитан-лейтенантом Борковым я часто поглядывал на «божницу». Но увы! В дверцах ее торчал ключик.
Ворков видел мой жадный взгляд, но не реагировал на это.
Я махнул рукой, вспомнив слова Чехова: «Водка белая, но красит нос и чернит репутацию», — черт с ней, с водкой!
Я написал большую статью об эсминце и его командире. История корабля поразила меня.
Трудно поверить, что этот самый молодой из «дивизиона умников» миноносец прошел всю войну без единой потери — на «Сообразительном» не было ни одного убитого, ни одного раненого. А ведь он не стоял у стенки, а непрерывно в море, в боевых походах!
Их (походов) было двести восемнадцать, и каждый посложнее, чем боевой вылет самолета. И даже последний, двести девятнадцатый, — к бетонному причалу, где корабль, возникший из металла, уходит в изначальное состояние, — ветераны и их командир назвали «боевым двести девятнадцатым».
Дальше я расскажу об этом кратком по времени, высоком по духу прощальном походе. А сейчас нужно идти — улыбающийся контр-адмирал, вежливый и галантный, словно он на дипломатическом рауте, великолепным жестом показывает на сверкающий никелем и полированным деревом катер: «Прошу, Петр Александрович!»
Катер дрожит от работы моторов. На корме высокий стройный матрос-крючковой. Одной рукой он сдерживает катер, а другой помогает пассажирам.
Последним на борт катера поднимается контр-адмирал. Его встречают лихой командой «смирно!», коротким рапортом и испрошением разрешения на выход.
После всех этих волнующих моряцкое сердце формальностей катер отваливает от пристани и быстро, чуть вспрыгивая на волне, сделанной встречным судном, бежит к Инкерману. За кормой его тянется бурный, ослепительной красоты шлейф. Освещенный заходящим солнцем, он играет как алмазная река.
Контр-адмирал Ворков показывает гостям места, где во время обороны Севастополя «Сообразительный» бросал якорь и вел обстрел немецких позиций за Мекензиевыми Горами, причалы, где высаживал подкрепления севастопольскому гарнизону, выгружал боеприпасы, брал топливо и принимал раненых.
Бухта полна жизни: снуют катера, у одного из причалов танкер сливает горючее. На рейде стоят корабли, натянув якорь-цепи, как подседельные кони поводья. И всюду идет своя, непонятная для неопытного глаза жизнь. Многие корабли в красных заплатах — ржавчина схватила металл, ее отшкаробили и «засуричили», чтобы ржавчина не обрела силы метастаза.
Слева — высокие холмы, балки, белые домики, виноградники.
Справа — дымы электростанции, бегущий поезд.
Все ближе и ближе руины скального монастыря. Это все, что осталось от бывшего порта некогда богатого Мангупского княжества.
А вот и Черная речка. Причалы. Захламленная грузами станция Инкерман.
Воображение легко переносит на несколько веков назад: вот здесь, на месте заваленных мертвым железом причалов и лишенных какой-либо архитектурной формы станционных строений, на чистой воде бухты покачивались корабли с резными отделанными золотом бушпритами, сновали лодки с товарами и слышались голоса на разных языках…
А ныне у причала высится что-то бесформенное.
Еще светло, солнце еще висит над горизонтом, примерно на высоте грот-мачты, поэтому мы не сразу замечаем огни автогенных резальных аппаратов.
«Что-то бесформенное» — останки миноносца «Сообразительный» — часть кормы, перо руля и два гребных винта. Автогенщики еще не успели раскромсать их.
По выражению лица контр-адмирала нетрудно понять, как он переживает исход в металлолом своего корабля.
На борту «Сообразительного» прошла самая важная, самая значительная и, вероятно, лучшая часть его жизни.
Седьмого июня 1941 года двадцатидевятилетний старший лейтенант Сергей Борков поднял флаг на новеньком, «с иголочки», миноносце «Сообразительный», а через две недели зенитные пушки миноносца уже палили по немецким самолетам, налетевшим на Главную базу Черноморского флота.
С той ночи и по сей день судьба Боркова, как тонкие жилы стального троса, переплелась с миноносцем, хотя он и сошел с него вскоре после освобождения Севастополя в тысяча девятьсот сорок четвертом году.
Год прослужил на эскадренных миноносцах, и вдруг новое, неожиданное назначение — в поверженную фашистскую Германию, за кораблями.
Приемка корабля — дело долгое и сложное: нужно было осмотреть все придирчиво, освоить все боевые посты, опробовать механизмы.
Переход в Ленинград через Кильский канал, затем морем, не свободным от мин, — это, правда, не то, что переход из Новороссийска в осажденный Севастополь, когда в походе над тобой «висят» то бомбардировщики, то самолеты-торпедоносцы, но и не проще — чужой корабль и незнакомый театр.
Сергей Степанович не сходил с мостика крейсера.
Продолжительное пребывание на вахте для него дело привычное — командирская постель на «Сообразительном» во время войны часто совсем не разбиралась: командир заворачивался в тулуп и тут же, на ходовом мостике, ложился на палубу и «прикидывал часок».
В 1947 году Ворков поступает в Военно-морскую академию. Оканчивает ее — и на Черное море.
Менялись должности, моря — такова уж судьба военного моряка. Но это его судьба, а для жены? Сплошное горемыканье: только обжила квартиру, только в дом пришел уют, тепло — бросай все и собирай чемоданы.