Когда появилась в печати моя повесть с описанием этого поразительного, или, как говорят современные ученые, не имеющего аналогов, случая — к автору посыпались письма: «Как вы могли написать такое?! Да такого случая, чтобы топором рубили сталь, а в данном случае не просто сталь — а листы стальной обшивки корпуса военного корабля, быть не могло!»
Что ж, читатель прав: до сих пор на кораблях встречались случаи, когда во время ураганов топорами рубили деревянные мачты, но сталь — такого, действительно, не было!
Но вот кончилась война, и начала появляться литература о ней — причем авторами книг стали участники боев, очевидцы разных небывалых случаев: в одной из книг, например, рассказывалось о том, как у летчика, выбросившегося из подбитого самолета, не раскрылся парашют, — к счастью, местом его приземления оказался глубокий овраг, полный снега, и летчик вошел в него, как нож в сливочное масло — мягко и без всякой встряски. Широко известен случай, когда одному из советских солдат под мышку вошла мина и не взорвалась, — хирург извлекал ее в присутствии минера, унесшего после операции непрошеную «гостью» подальше от госпиталя.
Но вернемся к случаю на эсминце «Беспощадный» — вот как описывает его командир корабля, в те годы капитан-лейтенант, а впоследствии контр-адмирал Григорий Пудович Негода. Приведу небольшой отрывок из главы, названной Негодой так:
КОГДА ТОПОРОМ РУБЯТ СТАЛЬ
…Прошли минное поле. Вползаем в Каркинитский залив. Здесь на просторе и вовсе разыгрался ветер. Теперь он достигает шести баллов. Оторванный полубак с громом болтается из стороны в сторону. Кабистов спустился на палубу, перегнулся через леер. Временами он весь скрывается в брызгах. Его доклады с каждой минутой тревожнее. Оторванный, висящий на листах обшивки полубак, раскачиваясь, все дальше разрывает борт. Раньше повреждения доходили до пятнадцатого шпангоута. Теперь они распространились уже дальше пятидесятого. Еще немного — и вода хлынет в первое котельное отделение. Уже сейчас матросы выбиваются из сил, борясь с течью во всех носовых помещениях. А прорвет переборки котельных отделений — конец. Тогда уж не удержать корабль на плаву. Погибнет наш «Беспощадный».
Надо принимать решение. Это решение должен принимать я, командир. Больше некому. Правильно решу — спасу корабль. Ошибусь — погублю все. Но что же решать? В такие минуты убеждаешься, какая страшная ответственность вмещается в короткое привычное слово — «командир».
Вместе с Козинцом осматриваем помещения корабля. Инженер-механик мрачен и подавлен. Хуже всего сознавать свое бессилие. На виду у матросов он еще держит себя в руках. Бодрым голосом отдает распоряжения, покрикивает на замешкавшихся или упавших духом. Но когда остаемся одни, Козинец не скрывает отчаяния. Я понимаю его. Этот человек влюблен в корабль, и никто больше его не сделал в эти дни, чтобы спасти эсминец. Тем горше ему сознавать, что все его усилия напрасны.
Сообщаю радиограммой о положении корабля командующему флотом. Понимаю, что помочь он ничем не сможет: слишком далеко мы от Севастополя.
Козинец стоит рядом со мной и рассуждает вслух:
— Сейчас бы к берегу приткнуться, на песочек. Ну, немного потрепало бы волной, и только… Но некуда нам приткнуться. Здесь, у Скадовска, немцы. А до Крыма не дотянем. Нет, не дотянем. Потонет наш «Беспощадный»…
— Рано ты его в поминанье записываешь, Яков Степанович, — обрываю я причитания механика. — Сам вижу, что трудно. Но погибнуть и дурак сумеет. А мы права на это не имеем. Слышишь, права не имеем погибать и корабль губить! Бороться надо. И думать. Пока время есть.
— У меня и так голова скоро лопнет от дум, да ничего не придумаю.
— А ведь на тебя вся надежда. Ты же механик, инженер. Созови-ка своих офицеров. Сообща умом пораскинем.
Офицеры пятой боевой части собрались на мостике.
— Ну вот, товарищи, — обращаюсь к ним, — настала критическая минута, когда мы должны сказать: в силах мы довести «Беспощадный» до Севастополя или, как крысы, побежим с него на буксир? Повреждения для нас ясны. Прошу конкретно предлагать, что нам делать.
Предложений много. Но при детальном рассмотрении они отвергаются одно за другим. А внизу, на палубе, тоже идет совещание. Матросы, не вошедшие в аварийные команды, собрались, о чем-то спорят. Среди них выделяется рослый старшина 2 статьи Сихнешвили. Он все время поглядывает на мостик, словно безмолвно спрашивает: «Разрешите доложить?»
— Вы хотите что-нибудь сказать, Владимир Георгиевич?
— Так точно!
— Идите сюда, — приглашаю его на мостик.
Старшина излагает свою мысль:
— Товарищ командир, если на пути трещины сделать зарубку, она изменит свое направление. Сейчас у нас обшивка рвется по заклепкам, горизонтально. А вот сделаем вертикальную насечку, трещина пойдет вниз.
— Но насечка должна быть солидная. А чем мы ее сделаем?
— Топором. Кто-нибудь спустится на беседке и станет рубить топором.
— Мысль хорошая, — сказал я, — но пойдите додумайте ее. Опасно человека опускать за борт в такую волну.
Сихнешвили ушел. Механики наши не придали значения его предложению. Фантазия! Где это видано, чтобы стальную громаду топором рубить? Такое и Жюлю Верну не снилось. К мнению механиков присоединился и командир старшины Сихнешвили корабельный артиллерист Ярмак.
— В такую погоду спускаться на беседке и рубить борт топором — нелепость, — сказал он. — Просто будем гробить людей. Они будут падать в воду, что груши с ветки.
Неожиданно предложение Сихнешвили поддержал Кабистов.
— Правильная идея, — заявил он. — Тем более правильная, что другого выхода у нас нет.
— Обязательно нужно прислушаться к мнению матросов, — вставил свое веское слово и комиссар Бут. — Ведь если разобраться, это мысль не только Сихнешвили. Так думает вся команда. Сихнешвили только черту подвел под эти рассуждения. Он же перед тем, как сюда прийти, почти со всеми матросами поговорил. Настоящий агитатор. Не только говорить с моряками, но и слушать умеет. Головастый парень!
— Пойду к матросам, потолкую, — сказал Кабистов. — Надо и топором попробовать. Поручите мне заняться.
— Приступайте, — сказал я. — Отрубить бак нам нужно во что бы то ни стало. Только в этом спасение. Подберите самых ловких матросов, пусть по очереди спуска? ются на беседке.
Когда Сихнешвили сообщил матросам своего отделения, что их предложение одобрено командиром, они готовы были «ура» кричать. И, конечно, комендоры никому не захотели уступать чести осуществить эту смелую идею. Под руководством Кабистова они сами снарядили бесед? ку — канат с перекладиной, на которую может усесться человек. Первым спустился на этом шатком сооружении старшина Сихнешвили. На длинном шкерте — тонкой веревке — к его поясу привязан топор, чтобы не утонул, если вырвется из рук.
С высоты палубы мы наблюдаем за смельчаком. Страшно смотреть. Корабль раскачивается, волны налетают на старшину, того и гляди, бросят его на стальную стену борта. Старшина ногами и одной рукой старается смягчить удар, а в правой сжимает топор. Выбрав момент, с размаху бьет стальной лист. Звука удара не слышно за грохотом и лязгом трущихся друг о друга рваных краев обшивки. Снова налетает волна, и старшина с ловкостью акробата увертывается от удара о борт. И опять бьет топором. Несмотря на все старания, у него ничего не получается: никак не удается попасть топором в нужное место. Измучился, набил шишек на голове, ободрал колени, но ничего не сделал. Мокрого, в синяках и ссадинах, его подняли на палубу. Наготове уже другой доброволец — матрос Никифоров. Извлекаем урок из неудачи. Приказываю буксиру немного развернуть корабль, чтобы волна не так сильно била в скулу эсминца. Никифорову удается нанести несколько метких ударов. Раздается легкий треск.
— Пошла! — кричат матросы.
Трещина, тянувшаяся параллельно палубе, под крутым углом свернула вниз.
Полубак начал отрываться. Вертикальная трещина доползла до ватерлинии.
Никифоров все болтался над волнами, наблюдая, как ведет себя полубак. Волны расшатывали изувеченный нос корабля. Трещина расширялась.
Произошло чудо. Топор, обыкновенный топор, которым рубят только дерево, рассек сталь борта и заменил нам автогенный аппарат.
На время полубак перестал опускаться. Что дальше будет? Сейчас его удерживает киль — толстый стальной брус, самая нижняя деталь конструкции корабля. Вдруг киль не поломается под тяжестью отрывающейся глыбы? Тогда он начнет отрываться от стальной части корпуса, вспарывая по всей своей длине днище эсминца. Это худшее, чего можно ожидать. Мало того, что в гигантскую рану хлынет вода. Дело в другом. Киль можно назвать становым хребтом корабля, к нему крепятся шпангоуты — ребра корабельного корпуса. Оторвется этот хребет — и рассыплется весь стальной скелет «Беспощадного». Тогда уж гибель корабля будет неотвратимой.
Моряки молчат, вслушиваясь в удары волн и в равномерный скрежет трущихся друг о друга глыб металла. Но вот мы чувствуем рывок, вслед за ним слышится звук, очень похожий на треск разрываемой материи, только усиленный во много раз. Палуба подпрыгивает под ногами. Я смотрю на нос корабля. Шатающегося куска полубака больше не видно. Море в том месте, где он упал, клокочет от пузырей воздуха.
— Штурман, — приказываю я Бормотину, — отметьте на карте эту точку. Настанет время — и мы еще поднимем с морского дна полубак «Беспощадного»…
После того как отрубленный нос упал в морскую пучину, буксировка раненого корабля пошла быстрее. Однако до Севастополя, как говорили моряки, надо было еще «чапать и чапать».
Ворков решил прижаться к берегу, с тем чтобы под самым берегом обогнуть мыс Тарханкут, и затем — Каламитским заливом, мимо Евпатории, на мыс Лукулл, а там уж рукой подать до Севастополя.
Тарханкут его беспокоил не зря — здесь ночной порой фашистские самолеты-торпедоносцы обычно подстерегают наши корабли. Они сидят на воде, как пауки-водомерки, и высматривают свою жертву. Сигнальщики должны смотреть в оба.