Переписка выросла до невероятных размеров, она составила несколько пухлых томов. Воркову писали со всех концов страны: с юга, с севера, с Дальнего Востока, с Волги, из крупных промышленных центров, из Донбасса, с Урала и даже из Арктики.
Забегая вперед, скажу, я видел папки с тщательно вшитыми в них письмами матросов, старшин и офицеров, служивших с Борковым на «Сообразительном».
Контр-адмирал живет в Ленинграде в районе Черной речки, недалеко от места, где Дантес убил Пушкина. Место это уже неузнаваемо: тут стоит большой поселок новых домов, типа знаменитых Черемушек, так чуждых строгой классической красоте ленинградской архитектуры.
В квартире Воркова только что не слышно шума морского прибоя, а так все пронизано «свободной стихией»: на стенах фотографии корабля, моря и самого адмирала еще в прежних званиях — молодого, белоусого, подбористого и даже на фотографиях неспокойного, этакого несе-дяки, все бы что-нибудь делал он!
Тут и знакомый уже нам большой снимок карты Черного моря с тонкими линиями — следами боевых походов «Сообразительного». Под картой тяжелое, обитое темной дубленой кожей кресло, и тут же сверкающий иллюминатор в медном ободе, на меди гравировка. Затем на подоконнике металлическая чушка — это кусок киля «Сообразительного».
А божница, та самая, в которой на корабле всегда ждет гостей графинчик, увезена на дачу. Ну, еще телефонный аппарат, стоявший в командирской каюте, и еще кожаный реглан, в котором столько проведено дней и ночей во время войны!
В темном дубовом, обитом кожей кресле контр-адмирал работает. На столе модели кораблей и конечно же на главном месте — модель «Сообразительного». Потом еще чернильный прибор сложной композиции из морских символов: якорей, кнехтов, пушек — все это сделано руками изумительнейших мастеров флотских и преподнесено «бате».
Я люблю квартиры моряков — в них, как в большой морской раковине, слышится шорох морской воды и стоит запах моря, чуть солоноватый и слегка йодистый.
У контр-адмирала хорошая библиотека, через стекла книжных шкафов видны на обложках паруса и пышные рангоуты. На настенных коврах — палаши и кортик. В углу — гильзы от снарядов… Много различных сувениров в квартире Воркова, и, показывая их, он испытывал заметное удовольствие.
Контр-адмирал налил мне в небольшую стопку водки и предложил выпить за старую дружбу, за победу в тяжелой войне с фашизмом, во время которой мы познакомились, — словом, за все то, о чем я уже рассказывал.
Наконец контр-адмирал открывает дверцы одного из шкафов. Показываются корешки толстых папок. Все они аккуратно перевязаны тесемочками. Ворков сияет.
— Вот! — говорит он. — Это все письма матросов, старшин и офицеров «Сообразительного». Настоящий клад! Почитайте!
Письма. Несколько сот почерков. Графологу было бы над чем поработать — столько характеров!
Сажусь в кресло, привезенное из Севастополя с «Сообразительного». Раскрываю папку. Большие часы в столовой отбивают время. Их бой, звучный, с протяжным пением, напоминает бой корабельных склянок. Чтение увлекает, хотя это и не роман. Тем не менее это литература, своеобычная, конечно, еще не имеющая права гражданства, хотя в мировой литературе живут блестящие образцы романов, написанных в форме писем. Не адюльтерных романов, а философских.
Достоинство писем, лежащих передо мной, в том, что они полны жизни. Почти каждое письмо — это либо судьба человеческая, либо увлекательная новелла о дружбе, морской доблести, о чести, верности долгу, — словом, все, без чего нет настоящей литературы, которая порой относит себя к разряду настоящей лишь потому, что называет себя художественной.
В письмах нет того, что мы называем художественностью. Перед нами всего-навсего короткие исповеди, написанные горячим, полным искренности сердцем.
Мне очень захотелось взять в свою книгу несколько писем. Ворков охотно согласился предоставить их мне. И я это-сделаю с удовольствием потом, позже, потому что еще «ни один всадник не приходил к финишу раньше своей лошади», а я ухитрился с помощью весьма примитивного литературного приема забежать несколько вперед. Задерживаться тут дольше уже опасно, литературный прием начинает мстить — ведь я же оставил людей на катере перед останками «Сообразительного» в куту бухты, у причала, который зовется так же неприятно, как и соответствующий цех на бойне, — разделочным. Да! Тут-таки разделывают на куски то, что совсем еще недавно было грозным и славным оружием.
На катере бывшие матросы и старшины «Сообразительного». Они уже лет двадцать тому назад покинули свой корабль и пустились в плавание «среди хлебов спелых, среди снегов белых», либо спустились в шахты, либо дружно работают в цехах заводов, — словом, это уже закаленные люди, через все прошли, а вот не могут без слез смотреть на то, как умирает их корабль! Не могут!.. Да и сам бывший командир «Сообразительного» контр-адмирал Ворков вдруг словно бы забыл, что он должен быть всегда примером для экипажа, опустил голову и грустно смотрит на корму «Сообразительного».
Я пытался представить себе, что делается у контр-адмирала на душе, для него не просто эсминец уходит в небытие, не просто перестает существовать физически, в конце концов и мы все уходим в пыль, но корабль еще и уносит с собой какую-то часть души.
Контр-адмирал снял шитую золотом фуражку с огромным, как иконостас, крабом, и ветер забегал в его седых волосах.
Ворков еще не стар, седина — одна из самых крепких наград войны.
Сколько же труда, терпения, волнений было вложено в розыск бывших матросов, старшин и офицеров «Сообразительного»! Над каждым письмом сидел и думал: а жив ли тот, кому он пишет, и как откликнется, и откликнется ли?
…Первым отыскался старшина Николай Кушнаренко, бывший, командир группы управления. Отслужив на флоте, Кушнаренко не вернулся к «дымам отечества» на Кубань, а остался в Севастополе, женился и пошел снова служить флоту, но теперь уже в качестве вольнонаемного.
Кушнаренко стал душой всего дела. Благодаря его энергии были разысканы восемьдесят три члена экипажа «Сообразительного». И когда был брошен клич, все восемьдесят три, купив на свои кровные билеты, махнули в Севастополь. На вокзале ветеранов встречали сам «батя» — контр-адмирал Ворков и председатель Севастопольского комитета ветеранов Великой Отечественной войны гвардейского эсминца «Сообразительный» гвардии старшина запаса Николай Васильевич Кушнаренко с друзьями по службе, осевшими после демобилизации в Севастополе.
На вокзале всякие сцены бывают, но чтобы мужчины целовались, обнимались и еще плакали — такого в Севастополе еще не видывали.
На «Сообразительном» ветеранов встретили как самых дорогих гостей. Довольные, радостные разъезжались по домам. На прощанье поклялись: как бы ни было сложно или трудно, но обязательно встречаться.
С каждым годом круг ветеранов расширялся — письма летели по всей стране. Было разыскано уже двести семьдесят человек, и в пятнадцати городах возникли комитеты ветеранов «Сообразительного».
В Севастополь на очередную встречу ветеранов прибыло двести двадцать человек — две трети бывшего экипажа эсминца! К сожалению, их просьбе о сохранении «Сообразительного» на вечные времена и превращении его в музей славы было отказано, и корабль был поставлен на разделку.
Съехавшиеся со всего Союза в Севастополь ветераны «Сообразительного» решили торжественно передать гвардейский флаг новому кораблю, которому было присвоено имя «Сообразительный».
Для торжественного акта на старом, обшарпанном корабле, уныло стоявшем в очереди на разделку, была поднята священная гвардейская реликвия, и взятый на буксир корабль-ветеран отправился в последний, двести девятнадцатый поход.
Он был кратким, этот поход, и в истории «Сообразительного» боевого значения не имел. Но зато какое до слез волнующее впечатление произвел этот акт на ветеранов!
Вот как это было.
Старый корабль — гордость «дивизиона умников», гвардейский миноносец — перед последним походом стоял у причала, недалеко от разделочной площадки, заваленной ржавыми листами стали, частями разрезанных кораблей, и ждал своей очереди на разделку. К нему шустро подошел буксир, завел стальной трос и потащил. В то же самое время у Графской собрались свыше двухсот ветеранов. Шумно переговариваясь, вспоминая дела давно минувших дней, они ждали портовый пассажирский катер, который должен был доставить их к старому «Сообразительному».
Катер скоро подошел, по-севастопольски быстро и организованно с него сошли пассажиры, и их места заняли ветераны.
Даже и теперь, спустя годы после этого похода, контр-адмирал Ворков не может без волнения рассказывать о тех минутах, когда он подошел на катере к «Сообразительному». Бывшие офицеры уже выстроили бывших матросов и старшин. Конечно, это были уже не те ладные, стройные, загорелые — один к одному — матросы военного времени, но как только прибывший на адмиральском катере Ворков поднялся на борт и произнес: «Здравствуйте, товарищи гвардейцы!», в ответ ветераны так гаркнули, словно бы и не было многолетнего перерыва в военной службе. Контр-адмирала даже слеза прошибла.
— Вы представляете себе, — говорил он мне, — что творилось в душе каждого матроса, старшины и офицера!.. Многим не верилось, что они снова на своем корабле! Эх! Надо было вам видеть это! Я и сейчас как вспомню, так сердчишко заколотится… Да-а, это были неповторимые минуты!.. Представляете: обхожу я строй, судно чуть-чуть покачивается, буксир уже тащит нас, все навытяжку — хоть не своим ходом, но идем! Понимаете — идем! И гвардейский флаг полощется! Это ль не чудо!.. Да что вам рассказывать! Вы же сам моряк и понимаете с полуслова, что это значит.
Он примолк на время, как будто разыскивал в обширных кладовых своей памяти самое важное, и затем сказал:
— Не знаю, как других командиров, но меня всегда волнует, когда корабль, покидая базу, пересекает внутренний севастопольский рейд.