В тот день ни ему, ни медицинской сестре Мирце Каландадзе судьба не сделала никакого намека на то, что она начинает новый рисунок их жизни.
В палату сестра Каландадзе входила сердитая, на него не глядела. А он шуточками пытался расположить ее.
В палате Голимбиевский вскоре стал «старшим на рейде», раненые потянулись к нему.
Отличный рассказчик, умелец на все руки, он не унывал — все неприятности старался обратить в шутку.
Всего неделя прошла, а палаты не узнать: исчезли уныние и тоска, у раненых появился интерес к жизни, стали бриться, шутить, с аппетитом есть и на сестер посматривать с искоркой в глазах.
Подобрела и Мирца; теперь старшина показался ей не таким противным.
Однажды утром сестра Мирца Каландадзе заметила в глазах старшины какое-то новое, необычное выражение. С ее языка чуть-чуть не сорвался вопрос: «Что с вами?» Она взяла себя в руки, сделала все, что нужно было, но, уходя из палаты, не удержалась, посмотрела на него — он сидел, опершись на спинку койки, и с каким-то загадочным видом следил за нею… Его взгляд смутил ее, и она выскочила из палаты с тревожным биением сердца, с предчувствием какого-то события, чуть грустная и растерянная.
После ее ухода он беспричинно рассмеялся, но, слов» но бы спохватившись, быстро унял смех и пошел с напускной грубоватостью острить. Остроты не получались — смутная тревога сковывала его…
Что это, любовь?
Автору документальной прозы трудно и чаще всего невозможно подробно проследить зарождение или, как говорил Стендаль, «кристаллизацию любви».
Любовь — таинство чувств, требующее сложного и, безусловно, виртуозного изображения. Но только не в документальной прозе: законы жанра, не допускают домысла, то есть воображения, а без этого получится не любовь, а лишь инсценировка ее.
Они полюбили друг друга — судьба свела их. Впоследствии они прошли через многие пороги жизни, которые почти обязательны для каждой семьи на фарватере супружеского пути. Теперь передо мной дед и бабка — верноподданные своего внука.
Но вернемся на некоторое время к сорок четвертому году.
Первым «порогом» на пути их судьбы, в самом начале ее, были родные Мирны Каландадзе — они и слышать не хотели об их браке.
Ее отговаривали, на нее давили, запугивали сложностью судьбы и даже угрожали помешать… и, наконец, обещали, что она будет жить как царица Тамар, если откажется от этого брака.
Как трудно было ей выдержать бесконечные жаркие речи родных, то сладкие, как мед, то полные угроз и обещаний проклясть, знает лишь она одна.
Мирца выдержала давление родственников — не отказалась. Очевидно, правы датчане, когда говорят, что «в одном девичьем волоске больше силы, чем в упряжке из десяти быков».
Мирца не отказалась потому, что она полюбила этого бесстрашного старшину, который после тяжкого увечья сумел сохранить оптимизм, волю к жизни и душевную отвагу.
Она полюбила его глубоко и страстно и уже не могла жить только своей жизнью и только своими интересами.
Лев Толстой говорил: «Любить — значит жить жизнью того, кого любишь».
Мирца, полюбив, начала жить жизнью Анатолия. И наш «гордый матрос» уже не мыслил своей жизни без нее, без Мирцы, без любимой.
К сожалению, я не могу подробно рассказать об этой сильной и необыкновенной любви, так как, повторяю, нельзя воссоздать то, чему не был свидетелем или на худой конец «душеприказчиком», — никто из них не поверял мне своих тайн. Да мы и не знали в то время друг друга, хотя наши пути с Голимбиевским несколько раз шли параллельно и несколько раз пересекались. Я был рядом с ним в сентябре 1941 года под Одессой, куда я попал в качестве военного корреспондента. Причем командир полка полковник Осипов возил меня по всем батальонам, а в одном из них сражался Анатолий Голимбиевский. Перед штурмом Новороссийска в сентябре 1943 года, накануне высадки, я с поэтом Ленским был в роте автоматчиков у лейтенанта Александра Райкунова, в подлеске у Тонкого мыса. Здесь в палаточном лагере был расквартирован батальон морской пехоты, которым командовал капитан-лейтенант Василий Ботылев.
Где-то всего лишь в двух шагах от палатки Райкунова находились и разведчики батальона, и среди них Анатолий Голимбиевский — старшина особой группы.
Хаживал я и в Геленджикский морской госпиталь, куда 17 сентября 1943 года был доставлен Голимбиевский с перебитыми ногами и простреленными руками.
Сколько случаев для встречи! Возможно, мы и видели друг друга, он был старшиной 1 статьи, а я лейтенантом. Козырнули друг другу и разошлись…
Там же, на уличках Геленджика, я прошел мимо И. В. Жернового, А. И. Русланцева, Г. И. Слепова, Н. М. Воронкина и других боевых офицеров «2-ОБМП», которым в сентябре 1942 года довелось десять дней стоять насмерть на окраине Новороссийска, в районе цементного завода «Пролетарий».
Три четверти личного состава батальона легло здесь, но ни одного метра занятого рубежа не отдали немцу — не пустили захватчиков на Сухумское шоссе. Факт поразительный, если вспомнить, каким тяжелым для нашей страны был год 1942, когда немцы наступали! Когда для них как бы не было преград!
В конце июня пал Севастополь, а в конце августа они вышли к Волге севернее Сталинграда. 2 сентября форсировали Керченский пролив, а седьмого заняли Новороссийск с намерением с ходу выйти на Сухумское шоссе, быстрым маршем достичь Закавказья и овладеть советскими нефтяными районами. И вдруг какой-то наскоро сколоченный батальон моряков встал поперек горла целой армии!
О подвиге моряков «2-ОБМП» почти ничего не сказано в мемуарной литературе, да и будет ли когда-нибудь рассказано? Время неумолимо и жестоко берет свою дань — ряды ветеранов сильно редеют, многих и многих уже нет. И потом, герои творят подвиги, а песни поют другие.
Так вот мы и проходим мимо. Я вспомнил об этом, когда начал готовить книгу к очередному изданию. В разгар работы неожиданно для меня пришло письмо, с таким обратным адресом: «Канада, Монреаль, т/х «Михаил Светлов», Н. Воронкин».
Я стал гадать: от кого письмо? Ну, т/х «Михаил Светлов» — отгадать было нетрудно. А кто Н. Воронкин? И я быстро вспомнил. Несколько месяцев тому назад мне звонил первый помощник капитана Воронкин и просил помочь ему чем только я смогу в оборудовании на теплоходе уголка поэта Михаила Светлова. Я любил Светлова, близко был знаком с ним, хорошо знал его друзей — словом, я надавал Воронкину кучу адресов, где ему следовало побывать, и если повезет, то и добыть иконографический материал, а то и книги и, возможно, пластинки с записью голоса Светлова…
В левом углу первой страницы монреальского письма оттиск рисунка трехмачтового барка и зодиакального знака — фирменная бумага Черноморского пароходства.
Письмо от того самого Н. Воронкина. После двухмесячного плавания теплоход «Михаил Светлов» прибыл в Монреаль и попал в мертвый порт — забастовали портовые рабочие. Стоянка сильно задержалась. Пользуясь этим обстоятельством, Воронкин прочел «Севастопольскую хронику» в журнальном варианте и встретил на ее страницах столько однополчан, что решил тут же, под первым впечатлением, написать автору… Так через много лет, несмотря на то, что мы шли параллельными курсами, наши пути сошлись и с Воронкиным, как в свое время они сошлись с Голимбиевским, Борковым и другими дорогими мне людьми…
…Родные Мирцы Каландадзе в конце концов сдались, дали согласие; вся грузинская поэзия, которую этот талантливый народ усваивает с молоком матери, полна больших чувств и страсти — не могли же они не понять того, что происходило в душе Мирцы! Они предложили ей следующее: Голимбиевскому будет построен на берегу Черного моря дом и вокруг него разбит сад, только пусть они не уезжают, как этого хотел Голимбиевский.
Заманчиво? Ну еще бы! Черное море, домик, сад, мандарины, виноград… И все же черт с ним, с домиком! Что он, инвалид, что ли, мандаринами торговать! Он считал инвалидами слепых и безруких. Вот им-то надо отдавать предпочтение, а ему, пока живой, надо жить! Широко жить! Работать надо! Они решили ехать в Ленинград.
Голимбиевскому нужен был протез. В Тбилиси его не могли в то время сделать. За несколько дней до отъезда в Ленинград Мирца послала письмо в Москву адмиралу Ивану Степановичу Исакову. Она ухаживала за адмиралом, когда тот лежал в Тбилисском военно-морском госпитале, — адмирал был ранен в ногу под Новороссийском. У него, так же как у Голимбиевского, с опозданием была произведена ампутация, притом в очень сложных условиях при сильном упадке жизнедеятельности организма. Уезжая в Москву, адмирал поблагодарил сестру и сказал, что, если ей понадобится помощь, он будет рад сделать для нее все.
Адмирал Исаков пригласил старшину 1-й статьи Анатолия Голимбиевского в Москву.
…Голимбиевскому собраться, что голому подпоясаться, — вещей у него: бушлат, голландка, тельник и мичманка. У Мирцы тоже небольшое «приданое». Они лег-ко, как птицы, взмахнули крылами, снялись с места — и прощай, Грузия.
Прощай, Грузия! Прощай, обещанный на берегу моря дом и мандариновый сад. На Север, где дует борей, в рабочий Ленинград, где прошла его юность. Голимбиевский знал, что там он не пропадет, а Мирца… ей было всего лишь двадцать, и она любила. Любила страстно. Вольтер говорил: «Как гибельны страсти! Эти ветры, надувающие паруса корабля; они его иногда топят, но без них он не может плавать». И она, эта грузинская Пенелопа, поплыла на зыбком челне надежды за своим Одиссеем…
Адмирал Исаков принял старшину 1-й статьи очень тепло, подробно расспросил о службе, о военных перипетиях, со вниманием выслушал рассказы о боях под Одессой и на Перекопе. Особенно сосредоточенно слушал рассказ о том, что довелось пережить и испытать старшине во время штурма Новороссийска. Затем спросил, что старшина собирается делать, есть ли квартира, какова пенсия, а когда узнал, что Голимбиевский собирается работать, протянул ему руку и сказал:
— Правильно! Очень правильно! Не спекулируй ранами!.. Будь матросом всегда!