гружались отъезжающие.
Для сбора переселенцев было отведено несколько железнодорожных пунктов.
Первыми в Германию выехали мужчины, тщательно отобранные, физически крепкие, — их направляли на строительство автострад и аэродромов. Семьям, согнанным к вокзалам, говорилось, что они страшно провинились перед фюрером в том, что не догадались вернуться в Германию раньше, и что если мужчины будут хорошо работать и покажут себя истыми патриотами, то, возможно, фюрер простит их и разрешит всем жить в центральной Германии, а пока их мужья и сыновья будут зарабатывать благорасположение фюрера в строительных организациях инженер-генерала Тодта, семьям придется некоторое время пожить в восточных областях рейха, то есть на землях оккупированной Польши.
Невеселые, словно погорельцы, сидели колонисты на вокзальных скамьях с бирками на шеях в ожидании эшелонов. Питались всухомятку, пугливо переговаривались. Сильно обрусевшие, они плохо говорили на родном языке, вкрапливали в свою речь молдавские, русские и украинские слова. Среди них были колонисты с берегов Днестра — из Шабо и Аккермана и часть семей из других городов и местечек Бессарабии, а также и из причерноморских поселков.
По внешнему виду, как мне казалось, они были не очень рады этой перемене в их жизни. Нет! Нет! Совсем не рады!
Здесь в Бессарабии они оставляли великолепные сады, скот, отзывчивую на урожаи землю, благодатный климат, прочные, хотя и несколько старомодные, дома, а что их ждет впереди?
Впрочем, некоторые (я говорю о тех, с кем пришлось мне беседовать) выставлялись этакими бодрячками и отвечали на мои вопросы в стиле той пропаганды, которую, надо полагать, с ними провели перед тем, как была достигнута договоренность между нашим и немецким правительствами о добровольном выезде в Германию немецких поселенцев из Советского Союза.
Выезд колонистов затягивался под разными предлогами самими гитлеровскими уполномоченными: они продолжали разъезжать по Бессарабии в дешевеньких с виду машинах мышиного цвета. Это были «опельки» либо же любимые эсэсовцами «ханомаки».
С наглым усердием они скупали в фирменных магазинах Главкондитера шоколад: войдут в своих отвратительных, длиннополых шинелях и в сапогах с голенищами-бутылками, в пилотках или фуражках с высокой тульей, обегут жадными глазами витрины и полки, на которых выложены штабелями плитки «Золотого ярлыка» и «Золотого якоря», и к продавщице:
— Зколко стоит?
После ответа быстро, словно пролают:
— Зибен килограмм!.. Пакет!..
Скупали они также топленое масло и колбасы сухие — копченые и жирные «салями» и буквально набрасывались на «шпэк»… в гитлеровской Германии давно уже жили по карточкам. А шоколад вообще был роскошью для рейха — всё забирал прожорливый Марс!
Готовясь к годовщине освобождения Бессарабии, я во время поездок по Бессарабии однажды вместе с начальником погранвойск генералом Никольским попал на одну из пограничных застав на реке Прут. Мне хотелось в своей передаче сказать несколько слов о новой границе и пограничниках. Более того, меня одолела мысль разыскать среди пограничников бессараба — жителя освобожденного края, вставшего на защиту границы своей земли.
Мы переночевали на заставе, а утром, прежде чем заняться делами, вышли к Пруту. Тяжелый ночной туман висел, как намокшие рыболовные сети. От реки шел пар. С румынской стороны доносились голоса и смех, но видно ничего не было. Однако детство утреннего солнца коротко: оно быстро поднималось вверх, и вскоре туман стал отодвигаться, как театральный занавес.
То, что я увидел, потрясло меня. Генерал молча смотрел в бинокль и скоро процедил сквозь зубы: «Та-ак-с!» — и подал мне многократный бинокль со словами:
— Смотри, корреспондент, что делается на божьем свете! Прямо на глазах располагаются гитлеровцы на румынской земле — как у себя дома…
Во второй раз немцы попались мне на глаза в Риге. В конце мая 1941 года, когда я уже был готов к праздничной передаче, неожиданно получил от редакции задание выехать в Ригу и дать ряд корреспонденций.
Ехал я через Черновцы, Львов, Подзамчу на Вильнюс и далее через Шяуляй прямо на Ригу.
В Рижском порту чередой стояли немецкие суда. Они поспешно набивали объемистые трюмы отборным советским зерном. У судов и пакгаузов шныряли, гитлеровцы в серо-зеленых шинелях. Вынюхливые, настырные, как портовые крысы, они торопили грузчиков и суперкарго (грузовых помощников).
— Шнель! Шнель! — слышалось то и дело у сходен и пакгаузов, откуда по транспортерам текло зерно.
В припортовых кабачках, заполненных шкиперами, файермаерами, матросами, грузчиками и стивидорами, — гул.
Грузчики вопрошали: «Чего это мы хлеб грузим бошам? Да еще в три смены втыкаем!.. Они же запасают наш хлеб для войны с нами же!.. Неужели Сталин не знает об этом?!»
Немцы… Сталин… Эти два слова заполняли мировую печать. И это понятно — судьбы Мира в те дни в значительной мере зависели от того, что выкинут немцы и как на это ответит Сталин. Одно было совершенно очевидно: пока в трюмы немецких судов сыпалось наше зерно, Советский Союз неукоснительно выполнял свои торговые обязательства, хотя до гитлеровского нападения оставалось всего несколько недель! Это ощущалось и в дороге, и в городах, которые я проезжал, возвращаясь в Кишинев через Вильнюс, Львов, Черновцы и Унгены.
…Однако торговые обязательства тогда за несколько недель до начала войны выполнялись неукоснительно.
Возвращался из Риги я тем же путем. Остановок нигде не делал, но и во время кратких стоянок во Львове, Черновцах и Унгенах чувствовалось, что война подходит к нам все ближе и ближе.
Десять дней я не был в Кишиневе, а как тут все изменилось! На центральной, Александровской улице появились цветы, напротив собора открылся фирменный магазин Главкондитера с великолепным ассортиментом шоколадных наборов, плиточного шоколада и конфет. А тортов сколько! Пирожных! Рядом, за большими зеркальными окнами, во вновь отделанном помещении открылось кафе. Улыбчивые красотки разносили кофе и сладости, как в Лондоне у Лайонса!
Открылись фирменные магазины, отделанные полированным деревом и зеркальным стеклом: Ювелирторга, ТЭЖЭ, Главтабака, — столица продолжала готовиться к празднику. Да и периферия не отставала: в селах белили хаты, чинили крыши, ремонтировали местные дороги и мосты и даже подбеливали стволы придорожных деревьев. Штукатуры и маляры всюду были нарасхват. В общем, здесь не чувствовалось той нервозности и того тревожного ожидания военных событий, которые я наблюдал в Прибалтике и в некоторых приграничных городах.
В театрах шли репетиции, композиторы писали новую музыку, художники работали над эскизами для праздничного украшения столицы республики и помогали мастерам шитья готовить из нежнейшего гаруса панно для павильонов Молдавии на выставке в Москве.
Деловая обстановка вскоре захватила и меня и закружила, и я перестал думать о близкой войне. «Были же случаи в истории, когда войска стягивались к границе для демонстрации силы, перед сменой политики, — рассуждал я. — Так и теперь: развивая экспансию на Западе и пытаясь осуществить операцию «Морской лев», то есть бросок на Англию, через Ламанш, Гитлер на всякий случай, чтобы обеспечить себе тыл, разместил какую-то часть своих войск на границе с нами».
К сожалению, как потом стало известно, это было не так, война не только придвигалась, но она, как говорится, стояла за дверью. Но я по-прежнему передавал в Москву ежедневную информацию обычного для «Последних известий» характера, встречался с широким кругом людей, брал интервью, продолжал рыться в архивах.
Бессарабия — не золотой прииск, но и в ее просторных степях Природа и История рассыпали немало драгоценностей.
Я беседовал с пастухами, слушал игру на флуэре и певучие сказания стариков, побывал у крестьян Ганчешт — в этом селе родился Григорий Котовский. Хотя о нем уже создана библия легенд и правдивых сказаний, односельчане вспоминали что-то новое либо пересказывали на свой лад то, что давно уже ходило по земле.
Побывал я и в Кодрах — чудо-лесах, где искони находили себе приют борцы за волю; день провел в Оргееве и три — в городе мукомолов — Бельцах.
Всюду поражала раскованность, свободное дыхание жизни, настоящая, чистая радость в недавнем прошлом забитых бессарабцев. Особенно это хорошо виделось на базаре — древнем народном форуме, месте свидания и обмена товарами и новостями.
Базары в Бессарабии богаты живописной щедростью натуры: прямо на земле горы помидоров, арбузов, синеньких, лука, красного перца и отборных, янтарных початков кукурузы. Даже весенние базары, когда дары земли не столь богаты, и то не скупы на веселье.
Отойдешь к окраине базара и увидишь на каруцах, из которых выпряжены кони, крепко сидящие бочки с синеватыми подтеками у пробок — они полны вином. Их толстые деревянные пробки — чопы пропитаны хмелем и осыпаны осами. Вино терпкое — «прямого выхода», — цвета крепкого раствора марганцовки. Дешевое — двугривенный «от пуза». На базаре от утренней зари шел торг. Мешками призывно стояли промытые в кислоте, звонкие, с сочным и сладким ядром волошские орехи. В палатках висели связки гусей и уток. На лотках серебрилась дунайская и днестровская рыба. В тени возов лежали тяжело дышавшие бараны…
Среди товаров бродят молдаване. Они держатся с достоинством. На них высокие смушковые шапки — кочулы. Шапки мелькают средь бочек, как казацкие папахи в высоких травах буйных степей.
На другом конце базара, возле пестрой, сверкающей фольгой, латунью, бисерами и пестрыми ситцами карусели, — «цыгане шумною толпой» и босоногие молдаванки.
Звенят бубны, железным голосом уныло жует несложную мелодию старая, потерявшая свой шарм шарманка, и белый попугайчик, задрессированный до страха, с измученно красными глазами покорно, как древний раб Египта, таскает из ящика пакетики со счастьем…
Словом, жизнь в Кишиневе бурлила, как вешний поток. Старожилы говорили, что никогда еще в городе не было такого количества крестьян — они заполняли магазины, покупали обувь, красный товар, мыло, книги, керосин. А ведь всего лишь год тому назад они ходили босиком чуть ли не круглый год, почти не пользовались мылом, не зажигали огня в хатах и детей не учили… Все это скучная проза, но она-то и рождает истинную поэзию. И поэтому я не проходил мимо сих «мелких» и «незначительных» фактов. Да и сама жизнь не подтасовывала ничего.