Но война требовала от каждого гражданина, даже если его гений был привязан к науке, внести свою лепту и в спасение Родины от врага.
Ученых уже ждала инженерно-техническая группа, созданная штабом флота для изучения и организации методов размагничивания кораблей.
Представители штаба флота начальник технического отдела, инженер-капитан I ранга И. Я. Стеценко, инженер-капитан II ранга А. И. Молявицкий готовы были предоставить ленинградцам все, что требовалось для размагничивания кораблей. Все! Разве что птичьим молоком не могли обеспечить.
Правда, был момент, когда технический отдел немало удивился: ученые просили несколько вагонов… дров…
Дрова в августе, когда в Крыму столько солнца, так тепло, что любители морских купаний фыркают, попав в августовскую воду? Не море, а — ванна!
Однако начальник тыла флота контр-адмирал Н. Ф. Заяц, в распоряжении которого имелись и предприятия, и корабли вспомогательного флота, и богатые склады, где можно было найти все — от смоленого каната до тонкой нити золотого шитья, сумел обеспечить ученых и дровами.
Те загрузили ими просторную, длинную баржу, по бортам ее навесили электрические кабели и подключили их к буксирующему судну на «электропитание».
Получился электротрал. До гениальности простое сооружение!
Буксир потащил баржу туда, где были обвехованы сброшенные с самолетов донные магнитные мины.
…С прибытием ленинградских ученых стало легче на душе и у охотников за минами, и у командования флота, особенно у моряков эскадры и подводного флота.
Наладив электротрал, физики пришли со своей магнитоизмерительной аппаратурой к подводникам.
С непривычки трудно было и работать в тесных помещениях и лазать по крутым скоб-трапам, по которым подводники чуть ли не рысью бегали. Но, как говорится, терпение и труд — все перетрут. Привыкли и к скоб-трапам, и к узким люкам, и даже научились кое-какой флотской сноровке. А когда осенью ученые получили флотское обмундирование, то их трудно было отличить от мичманов и старшин.
Особенно сильно изменила форма профессора Игоря Васильевича Курчатова: будущий академик и всемирно известный ученый выглядел в бушлате, расклешенных флотских брюках и в нахлобученной на крутой, высокий лоб ушанке как боцман с «морского охотника». И он, кажется, даже немного гордился этим…
Размагниченные подводные лодки получали специальные паспорта и выходили на боевые позиции.
Осенью профессор Александров уехал в Ленинград. Его метод размагничивания кораблей выдержал испытания. Оставшийся на флоте И. В. Курчатов с сотрудниками своей лаборатории приступил к обработке надводных кораблей.
…Кажется, я увлекся описанием поисков секретов или разгадкой камуфлетов вражеских мин.
Монтескье был прав, когда писал: «…никогда не следует исчерпывать предмет до того, что уже ничего не остается на долю читателя. Дело не в том, чтобы заставать его читать, а в том, чтобы заставить его думать».
Можно ли пренебрегать советом такого изящного стилиста и мудрого философа? Конечно нет.
Я решил прекратить «исчерпывание предмета». Правда, минные специалисты готовы были объявить, что для них нет теперь секретов во вражеских минах. Но в это время Луначарский тянул к «морским охотникам», которые уже практически расчищали рейд на редкость оригинальным и смелым методом.
КАК СТАНОВЯТСЯ НАСТОЯЩИМИ МОРЯКАМИ
Крейсеры Черноморского флота возвращались после набеговой операции на Констанцу.
У створа корабли были встречены катерами Охраны Водного Района, которые и повели их по входному фарватеру в базу.
На Стрелецком рейде впередсмотрящий с шедшего головным катера лейтенанта Глухова заметил на фарватере всплеск, похожий на тот характерный, словно бы вспарывающий воду всплеск, какой бывает при появлении на поверхности перископа подводной лодки.
Молниеносная команда — и «морской охотник», развертывая длинный, бурлящий шлейф за кормой, мчится к засеченному впередсмотрящим месту и, не сбавляя хода, сбрасывает одну за другой четыре глубинных бомбы.
За кормой вскидываются фантастической формы фонтаны. Глухов считает: один… два… три… четыре… пять…
Четыре бомбы — пять взрывов!
«Значит, что же, — размышляет про себя Глухов, — четыре взрыва дали бомбы, а пятый? Пятый дала фашистская мина! Значит, она взорвалась от детонации!»
…Пока Глухов вел крейсеры через ворота бонового заграждения в Северную бухту на традиционное место их стоянки, созрела мысль: «А если пробомбить фарватер, то ведь могут взорваться и остальные мины?»
Возвратившись на свою базу, в Стрелецкую бухту, Дмитрий Андреевич Глухов, как только катер притерся к пирсу, спустился в каюту, навел бритву и, щурясь перед крохотным зеркальцем, начал снимать с красного лица скрипящим лезвием белесую щетинку. Руки плохо управлялись с бритвой. Руки… Они у него были с твердыми, словно бы ороговевшими мозолями.
Черт его знает, раздумывал он, почему это он не загорает — покраснеет, да еще веснушками обсыплется, и все… И брови у него белые, как волосы у детишек, которые все лето на речке да на солнце торчат… И выражение на лице, как будто он на кого-то обижен. А ведь чего ему и на кого обижаться: службой доволен, экипаж подобрался — моргни, и в огонь кинутся…
Побрился, обдернул китель. Одеколоном не стал поливаться — не любил; это в штабах — там куда как уместнее…
Можно идти: выбрился все же чисто, и китель ничего, свежий, на замечание не нарвешься; контр-адмиралу все равно: война, на походе ты, а будь добр, раз ты командир, являться одетым по форме.
У него походка боксера, ноги шагают легко, пружинисто.
Глаза впередсмотрящего цепкие, все сразу схватывающие и вместе легко дробящие панораму на части и проглядывающие каждую из частей до дна.
Вошел в штаб. Огляделся. За столами флагманские специалисты. У всех озабоченный, сильно занятый вид. Остановился у первого стола и «выложился», а в ответ: «Что-о-о? Бомбить фарватер?.. А что это даст?.. Людей и катер погубите — вот и весь результат!.. Не-ет, батенька, вы слишком упрощаете… Мина вещь серьезная — торопливых не любит! Мину уважать надо… С нею…»
Этот человек слыл за опытного специалиста, а в деле был каким-то сонным и от всего, что требовало эксперимента и энергии, сам уходил и других отговаривал.
Глухов вприщур осмотрел столы, за которыми сидели другие флагманские специалисты. Он всех их хорошо знал, поэтому ни от кого, кроме флагштурмана, и не ждал поддержки.
Тот был занят — перед ним на высоком штурманском столе карты.
Глухов успел сделать лишь шаг к столу штурмана, как тот оторвался от карт и тотчас же встал навстречу.
— Дмитрий Андреевич! — воскликнул он, приветливо улыбаясь. — Я все слышал. Я считаю вашу идею замечательной. Пробить фарватер не только можно, но и нужно. Только надо высчитать, на какой скорости сбрасывать бомбы, дабы самим не пострадать от взрывов. Идите сюда, садитесь. Давайте немного арифметикой займемся — и к контр-адмиралу.
Контр-адмирал дал «добро» и тут же приказал готовить катер к операции.
На пирсе появились флагманские специалисты.
Инженер-механик проверил механизмы и предложил сыграть аварийную — «пробоина в кормовом и течь в моторном отсеках».
Экипаж выдержал этот экзамен блестяще: обе «аварии» были ликвидированы.
Флагманский минер собрал расчеты и проверил их действия во время бомбометания. Затем после осмотра комплекта глубинок, пожелав удачи, удалился.
Уже в сгустившейся темноте появился штурман.
Больше часа он просидел в темной каюте Глухова, ушел с катера, когда на бухту наплывала полночь.
Глухов отдал последние распоряжения и, не раздеваясь, прилег на диванчик.
Ему не удалось и получаса полежать — была объявлена воздушная тревога.
Ночь стояла душная и темная. Темень густая и будто даже вязкая. Прожекторы ощупывали небо. Гитлеровские самолеты шли высоко, где-то среди далеких и ярких звезд. Прожекторы неловко брали их своими щупальцами: схватят и потеряют. Наблюдающие переживали все неудачи прожектористов. Зато радовались, когда три прожекторных луча, скрестившись, «повели» самолет под огонь зенитных батарей.
Налет был комбинированный: сначала шла волна самолетов-бомбардировщиков, а когда прожектористы и зенитчики отвлеклись на них, появились самолеты — минные постановщики. Полночи в небе гудело и грохотало. Было много шума и огня.
Рассвет застал Глухова уже на ногах.
Несмотря на трудную ночь, он чувствовал себя бодрым и полностью готовым к походу.
Вода в бухте стояла тихая, сонная, манила к себе. Но разве до купанья теперь?
У летнего утра век короткий: только что всем владела предрассветная сутемь, и вдруг, откуда ни возьмись, привалил день, да какой румяный и торопливый.
Только что вода у берегов дымилась, как на догорающем пепелище, а теперь уже сверкает зеркалом.
Только что край неба акварельно розовел, как незрелый арбуз, а теперь полыхает таким буйным пламенем, что легко представить, что же делается там, в невидимых просторах мироздания, — уж там-то солнце кипит, как сталь в мартене.
От воды пахнет йодом.
Тишина и в море, и на холмах, и в этой тишине воспоминание о шумной ночи кажется сном иль наваждением.
Глаз у Глухова морской — дальновидящий и острый. Оглядывая море, холмы и крепко обжитую бухту, он заметил, что тишина доживает последние минуты: скоро придет штурман, и катер сомнет зеркальную гладкость воды и эту сонную тишину…
«Морской охотник», как застоявшийся конь, рвется вперед. Глухов с удовлетворением отмечает про себя четкую работу моторов: мотористов надо перед строем отметить, следят за своим хозяйством, не считаясь со временем… Однако почему-то стало повторяться одно и то же: как только ответственный поход, так перед ним встает день, который определил его судьбу. Как это получается? Стоя на мостике и всматриваясь в морской горизонт, он совсем не думает о том дне, а думает, как лучше сделать все, ради чего он вышел в море. И вдруг происходит нечто странное: вместо моря пе