ред глазами далекая, родная Шексна и день, когда он впервые в жизни увидел машинное отделение парохода с несколько необычным названием «Перекатный».
Вологодчина никогда не славилась моряками, в гербе ее — масло сливочное да кружева… Моряки шли из соседней северной области, из задвинья, с берегов Белого моря и Ледовитого океана, из трескоедного царства. Там моряк начинался с младенчества, как говорится, кончал грудь сосать и за весла садился…
А на Вологодчине как везде: покосы, пахота, жатва. рубка леса, сплавы… В годы юности Глухова молодые люди занимались этими делами до самого призыва в армию. Лишь небольшая часть сельской молодежи уходила в города либо на железные дороги. Школу не каждый посещал. И сам Митя Глухов недолго за партой сидел, пришлось определиться чернорабочим на маслозавод: дома-то кроме него еще трое белобрысых. Каждому немного, но кусок хлеба каждый день дай. Да и молочка — тоже. А откуда возьмешь? Отец ушел в 1914-м на войну и не вернулся.
Как жилось тогда в деревне солдатской вдове, знает лишь тот, кто до самых заморозков сам босиком да в цыпках бегал.
Однажды с завода Митю Глухова послали с подводой к Шексне, сдать на пароход масло.
Привез.
Сдал.
Пока выписывали документы, прикрутил лошадь — и на пароход посмотреть.
Проходя мимо люков машинного отделения, глянул вниз и замер: машинисты, сверху казавшиеся черными, как негры, ловко орудовали возле машины — одни огромными ключами отвинчивали какие-то гайки, другие лазили среди шатунов и мотылей с длинноносыми масленками.
Мальчонку заметил механик «Перекатного» — по острому взгляду парня сразу понял, не зря белобрысый прилепился к люку и глаз с машинистов не спускает, подмигнул и крикнул: «Что, нравится?»
Можно было и не задавать этого вопроса — все было написано на лице мальчугана: и удивление, и восторг.
Механик, вытирая руки грязными концами, вылез наверх, подошел к пареньку, спросил, чей да откуда, есть ли отец, и затем хмыкнул и сказал: «Знаешь, сам бог тебя послал к нам… Масленщик нам нужен! Пойдешь?.. Ну что тебе твой маслозавод? Ты там кто?.. Поднять да бросить!.. А тут со временем машинистом станешь… А если башка не мякиной набита, допрешь и до механика…»
Митя и не помнил, как пригнал лошадь на маслозавод и как дома очутился. Мать услыхала о его планах — в слезы.
А успокоившись, вздохнула, посмотрела на сына, будто в первый раз заметила, что он уже не маленький, и сказала: «Что ж, сынок, отца нет, быть тебе за старшóго… Иди на пароход, может, он тебя в люди выведет…»
На «Перекатном» и люди нашлись хорошие, и у механика водились книги.
Глухов быстро освоил и все точки и приемы смазки движущихся частей машины.
Свободное время отдавал чтению. Читал запойно.
Книги вызвали желание учиться. Как-то сказал об этой своей мечте в комсомольской ячейке. Секретарь посмотрел на него и по сосредоточенному взгляду парня и по плотно сжатым губам понял — этот не отступится. Обещал помочь.
Прошло немало времени, а секретарь не приходил на «Перекатный». И вдруг явился. Подмигнул Дмитрию, но не остановился, а прошел к механику, от него, спустя время, к Глухову и с ходу, безо всякой политики, не расспрашивая: мол, «как живешь, не обижают ли?», предложил пойти учиться в областную совпартшколу.
Глухов чуть не вскрикнул от радости, но сдержался и согласился так, будто это не ему, а секретарю нужно было идти в совпартшколу.
…После совпартшколы захотел дальше учиться, но тут пришло требование из ЦК комсомола: нужен был энергичный и самоотверженный парень для работы среди молодежи в Средней Азии. Вологодский обком ВЛКСМ предложил кандидатуру Дмитрия Глухова.
Через две недели Глухов вышел из скорого поезда в Ташкенте, сел на извозчика и покатил в Средазбюро ЦК ВЛКСМ. Думал, что тут же его и пошлют на работу, но ему посоветовали отдохнуть с. дороги и немного осмотреться, а тем временем и вопрос решится.
У него голова кружилась, когда ходил по старому Ташкенту, — жара, а мужчины в теплых халатах, да еще в козловых сапогах с галошами на теплой байковой подкладке.
Лица заросшие, а головы наголо выскоблены.
Ездят на ишаках.
Ишак не больше теленка, а на нем дядька пудов на шесть, ноги за землю цепляются, да еще за спиной огромные мешки вперекидку. Какой клевером набит, а какой и арбузами. А ишачок, словно железный, трусит себе, будто на спине у него ничего нет.
Местных женщин лица, сколько ни бродил по старым кварталам и по базару, ни одного не видел. Идут какие-то фигуры, закутанные в балахоны с головы до пят. А там, где лицу быть, — сетка из конского волоса, да такая частая, сомнение берет, проникает ли через нее воздух…
Его назначили в Самарканд. Тут все выглядело совсем как в «Тысяче и одной ночи»: и голубые шатры мечетей, и дивные минареты, и расписной майолики аркады, и ниши, и нетленной резьбы двери, и волшебной ковки решетки, и широкие площади… А какой базар в Самарканде! Ходил, и душа буквально таяла от восторга и удивления.
В свободный от работы час толкался среди узбеков либо на базаре, либо в чайхане. Присматриваясь, понял, что без языка, без знания обычаев толку не будет. Да и вид надо менять. Против нового узбеков восстанавливают муллы да ишаны, и поэтому один вид человека в европейской одежде отпугивает — надо самому стать похожим на узбека.
Купил халат, чалму, тюбетейку, ичиги и нумалак. Тут же на базаре узбек-парикмахер бритвой счистил с головы Глухова белесые волосы.
Больно было страсть как!
Он же, чертов сын, должен был сначала машинкой пройтись, а потом уже подчистую бритвой. А он нет! Побрызгал нестриженый волос водой и вроде бы массажик сделал, потер волосы слегка, затем взял бритву, похожую на обломок косы, и начал скрести…
Когда встал с табурета, головы не чувствовал — на плечах не голова, а пылающий костер.
Не меньшие муки испытал, когда для закалки босиком по горячему песку ходил, водой себя ограничивал и к узбекской одежде привыкал. Но более всего невзгод выпало, когда обучался езде на ишаке.
Осел и увозил его не туда, куда нужно было, и часто сбрасывал наземь, и брыкался.
Не сразу Глухов привык к климату, к бешеному нраву местных блох, к непривычной еде, к своеобразию обычаев и нравов, к жестокой власти корана.
Однако время и его собственное упорство работали на него — через полгода, встретив Глухова на улице шагающим или едущим на ишаке, вряд ли кто смог бы отличить его от арбакеша или от машкоба (водоноса).
Два года Дмитрий Глухов проработал в Средней Азии. И мог бы еще, если б не пришло время служить в армии. Он уже сносно объяснялся по-узбекски, ездил по кишлакам, ночевал в караван-сараях, легко заводил знакомства с узбекской молодежью, терпеливо вел агитацию за комсомол.
Единственно, что его угнетало, это то, что лицом был бел и волосом светел, среди смуглых и черноволосых узбеков выглядел белой вороной.
В военкомате попросился на флот.
Сдал дела, попрощался с товарищами по работе — и на вокзал.
На перроне увидел большую группу юношей и девушек. Это те, кого он вовлек в комсомол.
Пришли провожать.
Значит, его старания, муки и огромное терпение не пропали даром!
А девушки без чачванов, с открытыми лицами.
Это настоящий подвиг с их стороны.
С грустным чувством уезжал Дмитрий Глухов на Черноморский флот.
Пока поезд бежал через пески, пока глаза видели дальние горы, бурные с мутными водами реки, выжженные степи и зеленые оазисы, мчащихся рядом с поездом всадников на быстрых конях, медленно и важно шагающих верблюдов и тряско перебирающих тоненькими ножками ишаков — думал об этой земле, о ее людях, и на душе становилось хорошо, тепло…
На флоте — от дудки до дудки — учеба, драйка, шагистика.
Городским парням, не закаленным с детства физическим трудом, трудны первые шаги флотской службы, а ему — нипочем: он с похвальной оценкой окончил учебу в экипаже и попал учеником рулевого на крейсер «Коминтерн».
Гордился этим назначением. Да и как не гордиться?
Спросят, где служишь, а ты эдак небрежно: на крейсере. Не на шаланде какой-нибудь, а на крейсере!
На «Коминтерне» Глухов слыл отличным рулевым. Но скоро служить тут стало тягомотно, корабль больше стоял, чем плавал.
А что делать рулевому на стоящем корабле?
Конечно, старшины флотские никогда не оставят матроса без дела. Тем более на старых кораблях — там медяшек хватало, и командиры неукоснительно требовали, чтобы они всегда сверкали, как солнце!
Некоторые командиры сверкающую медяшку считали не меньшим достижением на корабле, чем боевую выучку экипажа.
О драйке медяшки и стальных поручней на кораблях существует множество веселых и грустных легенд и правдивых историй. В старые времена находились флотоводцы, которые подготовку корабля проверяли… белыми перчатками: если поручни не пачкают перчаток, если медь не окисла и палуба сверкает, значит, на корабле все в порядке и командир молодец и служивые — орлы!
В советское время до такой дурости, конечно, не доходило, но находились верноподданные медного блеска и среди командиров кораблей и среди боцманов.
В тридцатом году на Черное море с Балтики пришел линкор «Парижская коммуна». И только стал на бочку в Северной бухте, как с борта был спущен «самовар» — линкоровский катер с медной трубой, всегда надраенной до ослепительного блеска. О том, как достается этот несравненный блеск, хорошо знали лишь матросские руки.
Медная труба линкоровского «самовара» многим не давала покоя: стоит ему отвалить от трапа линкора, и все сигнальщики сразу же засекают его. А он несется к Графской с форсом — труба горит, как золотой соборный купол…
Глухов без особого сожаленья ушел с крейсера на сторожевой корабль «Альбатрос» на должность старшины рулевых.
Нравилось ему на сторожевике: здесь и настоящие соленые моряки, и мостик, открытый всем ветрам, и волна рядом, и нет той специализации, что на больших кораблях. Глухов тут хотя по штатному расписанию числится старшиной рулевых, но он и боцман, а порой и за помощника командира остается.