— В прошлом году проездом в Кишинев ночевал в «Лондонской» гостинице.
— Одесса есть Одесса! — глубокомысленно сказал он, все еще не возвращая своих рук к баранке. — Вы хочете знать, шо они тут делають? Курять, спорять, командують армиями! Это ж все — нафталин, им скучно дома сам на сам сидеть, вот они и приходють сюда. Тут командование карту им повесило с флажками… Иногда приходить с политотдела человек и разъясняеть положение на фронте, флажки передвигаеть. Они ему вопросы, он им ответы. Ну вот так и живуть!..
Он прервал свой затянувшийся монолог и не без подчеркнутого артистизма, как истый одессит, быстро и красиво подхватил баранку.
Это было сделано вовремя, ибо, опоздай он, наша старенькая и потрепанная «эмочка» врезалась бы в афишную тумбу.
Я много слышал анекдотов об Одессе, но впервые увидел, что одессит действительно не может вести разговор без рук.
Про итальянцев говорят так: «Если итальянец не поговорит вечером о политике, он ляжет спать голодным». А сами одесситы шутят о себе: «Если одесситу связать руки, он не сможет говорить».
Внешне в Одессе было почти так же, как и в Севастополе: много моряков, почти через каждые час-два воздушные налеты фашистов и орудийная стрельба. Внешне, а во всем остальном, как справедливо и метко заметил наш шофер, Одесса есть Одесса!
Даже теперь, когда город без воды, когда каждый час здесь гибнут люди, когда война забрала в окопы всех мужчин и почти на всех работах тянут непомерный груз женщины, девушки, подростки, старики, боже избави спросить у одессита, чем знаменит его город. Одессит тут же, ни секунды не медля, скажет: «Может быть, в Конотопе пел Карузо?» — и, озадачив вас этим ответом-вопросом, тут же щедро и небрежно высыплет десятка полтора сверкающих имен: Чайковский, Пушкин, Мицкевич, Пирогов, Менделеев, Гоголь, Горький, Сеченов, Айра Олдридж, Шаляпин, Щепкин, Собинов… И если вы вовремя не кивнете удовлетворенно, то услышите дополнительно еще о Бабеле, Котовском, Багрицком, Филатове, Ойстрахе. Закончится это перечисление вопросом: «Может быть, на сегодня хватит?»
Этот город и в осаде сохранил свои обычаи и нравы, свой шутливый говор, наивное предпринимательство, безмерную отвагу и жертвенность.
Картины осажденной Одессы весьма пестры, порой в чем-то забавны и трогательны. И о них, пожалуй, стоит рассказать.
А ПРИ ЧЕМ ТУТ ГАРИБАЛЬДИ?
Представление начальству, к сожалению, отняло много времени, мы угодили как раз в тот момент, когда шло бурное заседание Военного совета в связи с резко ухудшившимся положением на линиях обороны города. Лишь в пятом часу дня мы выбрались из штаба и поехали по своим делам: Хамадан в штаб Чапаевской дивизии, а я в казармы, где формировались пополнения из местного населения.
Не успела машина тронуться, как была объявлена воздушная тревога. Мы не стали ожидать конца налета — поехали.
Во время хода машины не очень-то слышны стрельба и разрывы бомб, поэтому мы были потрясены, когда на соседней улице наткнулись на страшные следы только что пролетевшего здесь фашистского самолета: дорогу перегораживал сдвинутый с рельсов воздушной волной трамвайный вагон и спутанные провода.
Трамвайный вагон был сильно покорежен, стекла выбиты. На тротуаре валялись убитая лошадь и старик, крепко сжимавший вожжи. На опрокинутой телеге еще крутилось колесо.
Старик лежал бочком, чуть поджав коленки, словно бы прилег отдохнуть. Глаз и лица видно не было. А у его лошади большой, похожий на объектив фотоаппарата глаз был открыт, и в нем застыло испуганно-недоуменное выражение.
За трамвайным вагоном я увидел еще три трупа и несколько раненых. Около них хлопотали сандружинницы. Слышались плач и проклятия.
Мы выехали на соседнюю улицу, но и там не было проезда: висели оборванные провода и лежало дерево. Непроезжей оказалась и следующая улица. Лишь обогнув несколько кварталов, нам удалось выехать из района, подвергшегося бомбежке. Я вылез возле казарм.
Вечер был душный. Над Одессой плыли рваные облака. В просветах порой блистал золотой серпик новорожденного месяца.
Слышался далекий гул самолетов.
Серые облака прощупывались лучами прожекторов.
С восточной окраины города доносилась беспорядочная пулеметная стрельба.
Просторный двор казармы сейчас был пуст. Когда я входил, навстречу, заставив меня посторониться, выехали четыре грузовых машины. Кузова были битком набиты ополченцами.
Прежде чем зайти в штаб, я присел на конец длинной деревянной скамьи, несколько поодаль от молодой пары. Глядя на то, как мужчина, пряча цигарку в кулак, жадно затягивается, я тоже вдруг захотел закурить. В горле торчал ком, чуть подташнивало от той крови, которую довелось увидеть там, у разбитого трамвая.
Закурил. И услышал голос женщины:
— Вася! Ну поговори с ним еще. Скажи…
— Что-о? — с оттенком досады и собственной беспомощности спросил он.
— Ты понимаешь, — начала она и на миг запнулась, по-видимому, ей трудно было или неудобно высказать то, что надо было сказать. — Ты понимаешь, — повторила она, — может быть, это не совсем удобно… Хотя почему же это должно быть неудобно? Вася! А если ты приведешь в пример Гарибальди, а?!. Ведь он вместе с Анитой был в походах… У нее даже ребенок на руках был!
Мужчина слушал молча, не перебивал, только чаще затягивался да вздыхал глубоко.
— Вася! Что ж ты молчишь?
— А что мне сказать тебе?
— Как что?
— Ну хорошо, я ему про Гарибальди. А он скажет: «А при чем тут Гарибальди?»
— То есть как это «при чем тут Гарибальди»?.. А ты вспомни, как Анита прорвалась через австрийские и французские войска, вошла в осажденный Рим и тут же, вскочив на коня, держа в одной руке ребенка, сражалась вместе с мужем, не хуже другого мужчины! Я постараюсь быть такой же!
Она поднялась со скамьи, прошлась немного и, присев, опять заговорила:
— Ты просто не хочешь, чтобы мы были вместе!.. Или боишься, что тебе за меня неловко будет?.. А ты не бойся! Я смелая!
Щеки у нее пылали, а несколько грубоватый для женщины голос был полон трагической решимости.
— И наконец, — добавила она, — ты мог бы сказать ему, что мы с тобой все-таки не по мобилизации, а добровольно…
— Нет, Аня! Этого я никогда не скажу! — Он сильно затянулся и, выпуская дым, нагнулся и энергично закачал головой.
Батальонный комиссар, занимавшийся формированием пополнений из городского ополчения, в ряды которого одесская партийная организация отдала две трети своего состава, а комсомол — все девяносто процентов, был действительно человек черствый. Я не думаю, чтобы он был плохим или там вредным, а просто недостаточно воспитанным.
Он отказал этой молодой влюбленной паре, добровольно напросившейся на фронт и пожелавшей не расставаться. Он наговорил им какую-то чепуху вроде того, что, мол, тут вам не санаторий, что вместе, дескать, вас надо устраивать, и т. д.
Меня очень растрогала эта милая чета, а особенно она — современная Анита.
Они педагоги. Аня — историк, Вася — преподаватель физики в средней школе.
Батальонный комиссар был тверд, как бетон. Моя жестокая «схватка» с ним за эту чету вряд ли кончилась бы победой, не будь у меня за плечами авторитета Главного политического управления Военно-Морских Сил СССР.
Ночь в пустой казарме оказалась короткой. Рассвет еще не подошел к Одессе, а во дворе казармы уже гудело и шумело: пришли машины и пешим маршем новички.
Они галдели, курили, словом, были излишне возбуждены — так бывает со всеми людьми, которые сгоряча берутся за опасное дело, зная, какая ждет их «награда», и, побаиваясь ее, «шаманят» громкими шутками и неумеренным потреблением папирос.
Но вот в дверях штаба появился батальонный комиссар, он молча вошел в круг.
Галдеж прекратился.
Вскоре началась посадка на машины.
Вася, легко встав одной ногой на колесо, вспрыгнул в кузов, а Аню, все, кому назначено было в эту машину, предложили посадить в кабину, рядом с шофером.
У нее уже была сумка с красным крестом, а пышные, немного тяжеловатые, переливавшиеся волной волосы она успела подвязать белой косыночкой, приготовленной заранее.
Кто-то сказал, что на передовой в косынке белой делать нечего: фашистский снайпер мигом возьмет на мушку. У кого-то нашлась запасная пилотка с красноармейской звездочкой. Все это было преподнесено ей. Она мило приняла дар и улыбнулась, сверкнув белыми зубами.
Когда кузов машины заполнился, она глубоко вздохнула и сказала:
— Вот и повоюем… Только вот храбрюсь, а что будет со мной, когда попадется мне дяденька в три раза выше меня, как я его вынесу с поля боя?.. Ну да ничего!
Она надела подаренную ей пилотку, вынула из медицинской сумки зеркальце и, охорашиваясь, кокетливо улыбнулась: пилотка была к лицу ей, хотя и не очень вязалась с белой кофточкой. Но она была так рада, так счастлива, что быстро спрятала зеркальце, облизала пересохшие от волнения губы и, высунувшись из окошка кабины, позвала мужа:
— Васенька!
Он нагнулся к ней.
— Как ты там? — спросила она.
С его лица сошли озабоченность и суровость, которые были заметны вчера, когда она уговаривала его пойти к батальонному комиссару и добиться разрешения воевать обоим в одной части, он просиял.
— Как хорошо-то, что мы вместе! — радостно сказала она.
Затем глянула в мою сторону и благодарно улыбнулась.
Машины заворчали моторами.
Она замахала.
Грузовики тронулись, и скоро поворот, который был сразу же по выезде со двора казармы, скрыл их.
В небе появились самолеты. Послышались залпы зениток.
Батальонный комиссар попросил тех, кто оставался в казарме, зайти в укрытие. Но мне не хотелось лезть в щель, похожую на только что отрытую могилу. Перед глазами все еще живо стояли грузовики с ополченцами и милая чета, особенно она, Аня, довольная, что на фронт идет вместе с мужем. От этой картины на душе было светло и легко, хотя я знал, в каком тяжелом положении находилась Одесса в эти дни и какая судьба может постичь и ополченцев, и милую светлую русскую Аниту, и ее Васю… Гарибальди…