В этом «плавании» матрос с крейсера «Рюрик» командовал отрядами революционных моряков, стрелял из пушек, вел смелые разведки под носом у белых, а порой и прямо в их стане, рубил шашкой в лихих кавалерийских атаках.
Выдающейся по дерзости и презрению к опасности была операция моряков и солдат под поселком Танюшкино — опорным пунктом белых уральских казаков, осадивших Астрахань.
После Астрахани Кавказ и Крым.
Четыре года в боях. Последний был под Перекопом в 1921 году. И затем Яков Осипов едет во Владивосток. Девять лет прожил на берегах Золотого Рога, потом был переведен в Хабаровск на должность коменданта гарнизона базы Амурской военной флотилии. В 1939 году командование Военно-Морских Сил переводит его в Мурманск. В 1940 году он переезжает в Одессу на должность командира военного порта.
Перед вступлением в должность полагается представиться начальству, под руководством которого предстоит продолжать службу. Осипов вошел в кабинет командира Одесской Военно-морской базы контр-адмирала Гавриила Васильевича Жукова, как до этого входил в другие кабинеты начальников.
Контр-адмирал выслушал рапорт Осипова и предложил сесть. Вынул тетрадь из ящика письменного стола, не спеша, с легкой одышкой задвинул ящик обратно, задал несколько стандартных вопросов о прошлой службе, тщательно записал, спрятал тетрадь и, подняв крупную голову, чуть сощурив глаза, сдерживая вот-вот готовую сорваться улыбку, глянул на Осипова.
Ему было знакомо строгое лицо вновь прибывшего, с глубоко насеченными преждевременными морщинами и горьковатыми складками в углах упрямого, властного рта.
Его поразил взгляд, тяжелый и несколько скорбный, упрямый подбородок, бугристые, суровые брови и легкая, не сразу заметная седина.
Осипов глядел на круглое лицо контр-адмирала, на борцовскую шею, на плотного литья широкие, полные плечи и морщился, словно бы вспоминая что-то.
Рассказывая мне об этом, контр-адмирал Жуков улыбался, качал крупной головой и сквозь неудержимый смех говорил:
— Сидим так минуту-другую, молчим, словно на пари — кто-кого перемолчит. Вижу, что он, чертяка, не заговорит первым, ладно, думаю, — я ведь хозяин. «Яшка, говорю, а ты все такой же: ни черта тебя время не тронуло, такой же ершистый и колючий!..» А он мне в ответ: «Признал, товарищ адмирал?» «Признал», — говорю и встаю из-за стола. Встал и он. Обнялись. Двадцать один год не виделись!.. После гибели под Верхним Услоном «Ташкента» и «Дельфина» оба попали во взвод конной разведки: Яшка командиром, а я рядовым бойцом… Много воды утекло… Теперь он под мою команду прибыл… Почему сразу не признался? Проверял, не забурел ли я на большой должности…
В Одессу Осипов приехал из-за постигшего его семью большого несчастья — ослепла жена. Здесь творил чудеса знаменитый офтальмолог профессор Филатов. С надеждой на искусство профессора-глазника он и упросил командование перевести его сюда из Мурманска, хотя душой тянулся на Балтику, где начиналась его морская служба — сначала в минно-машинной школе, а затем и на крейсере «Рюрик».
Такова схема жизни Осипова. А каков же он сам?
Когда я ехал сюда, в уме возникали образы моряков революции: Маркина, Дыбенко, Железнякова, Душенова.
Похож ли он на них? Ведь он тоже моряк Октябрьской революции и соратник Кирова.
А может быть, он лавреневский Годун или треневский Швандя?
…Вошел краснофлотец с горячим флотским борщом и жареным мясом. Осипов спросил, пью ли я вино. Я чуть не сказал: «Его же и монаси приемлют», — но вовремя одумался и просто кивнул.
Полковник наклонил носик синего чайника над эмалированной кружкой. Красное, чуть мутноватое вино пилось легко, и, признаюсь, мне стало хорошо и просто после того, как вино из эмалированной кружки перекочевало в мой желудок.
Как известно, на передовой дороги не асфальтируются, но зато регулярно обстреливаются. Здесь шофером может быть лишь артист своего дела. Таким и был Петя Широков, шофер полковника.
Только мы выехали со двора, начался минометный обстрел: противник никогда не пропускает выезда полковника в батальоны. Широков обернулся и, молча глядя на полковника, спросил, куда ехать.
— К соловью-разбойнику! — сказал Осипов.
— Через обстрел? — спросил Широков.
— А ты знаешь другую дорогу?
— Нет!
— Так чего спрашиваешь?
Шофер дал газ, и старый шарабан, который его водитель ласково называл «эмочкой», трясясь и завывая, поднимая тяжелую коричневую пыль, понесся с такой энергией, будто под колесами была не пашня, а автострада.
Мы ехали то по жнивью, то по пахоте, порой заваливаясь набок, подпрыгивая на взгорках. Казалось, что эта бешеная езда никогда не кончится.
Над головой голубое, чистое и глубокое небо.
Справа от пыльного, заросшего проселка — теплое, синее море, сады пестрые, сверкающие, как бухарское сюзане.
Сколько же цветов и красок природа дарит Югу!
Янтарь кукурузным початкам, лилово-коричневый лак «синеньким» — так здесь называют баклажаны, кармин — помидорам и литое золото с белой тонкой насечкой — коже медовых дынь…
А как сверкают на делянках среди подсохших плетей арбузы!
Все это богатство давно налилось соками, выспело и томится, изнывает, как невыдоенная корова, а убирать урожай — некому.
Лишь на зорях, когда нет перестрелки, пробираются на баштаны с мешками матросы, смельчаки-пластуны. Набьют мешки плодами, затем навяжут у мешков на уголках уши, прихватят их тонкими и прочными корабельными линьками и с быстротой молнии змеиным ходом — в балочку либо за лесную посадку, а то и в кукурузу и оттуда тянут некупленный товар.
Иногда противник открывает по добытчикам беглый огонь чуть ли не изо всех родов оружия.
Бывает, что противник и сам соблазнится сочными арбузами да сладкими дынями. Хитро лезет, да находятся и похитрее… но об этом рассказ впереди.
Полковник Осипов приказал шоферу проскочить обстреливаемую полосу и завернуть в батальон майора Жука — он занимал позицию у железнодорожной ветки на Вознесенск.
Мы не проехали, а буквально пронеслись через простреливаемое место. Вот что значит содержать мотор и ходовую часть в идеальном состоянии. Правда, внешний вид машины был ужасен. В мирное время шофер получил бы за это «фитиль», а теперь его хвалили за то, что машина полковника была отлично закамуфлирована, то есть вымазана лиманной грязью. К тому же правая сторона переднего ветрового стекла была вся в трещинах, как молодой лед после удара каблуком, — мина разорвалась поблизости. Сажая меня на переднее сиденье, Осипов заметил, что я замешкался.
— Чего смотришь?.. Садись, — сказал он, — третьего дня на этом месте комиссара убило. Подряд это не бывает… Садись!
Я свободно вздохнул лишь тогда, когда машина подлетелак кукурузной посадке.
ЛОЖКА
Навстречу шли трое во главе с командиром батальона майором Жуком.
— Вот, соловей-разбойник, привез тебе московского гостя. Покажи ему своих героев.
— Пожалуйста, — сказал майор Жук, — у нас в общем-то все герои.
— Не хвались, — остановил его полковник, — пусть другие похвалят. Пойдем посмотрим, что тут у вас делается.
Над нами пролетела мина и невдалеке разорвалась. Я пригнулся.
— Этой, — сказал Осипов, — кланяться не надо, это транзитная. А вот когда перед тобой упадет — берегись: у нее все осколки вперед летят. — Заметив мое смущение, он добавил: — Не смущайся: на войне не все от храбрости, больше от привычки и опыта. Плохо, что ты во флотском обмундировании — снайперы могут на мушку поймать.
Моряки занимали позицию у насыпи Вознесенской ветки железной дороги. Каждый метр тут был пристрелян румынами: дурные пули то и дело перелетали через насыпь. Встать невозможно. Командир отделения решил показать нам, как тут все выглядит на деле: насунул каску на штык и приподнял над собой — она тут же была прострелена.
В батальоне заканчивался обед. Многие уже курили, просматривая газеты, а один из бойцов, неловкий с виду, задержался. Он как-то смешно таскал из котелка макароны двумя пальцами правой руки.
Осипов, разговаривая с комбатом, одним глазом смотрел на майора Жука, а другой держал на его хозяйстве.
— Подожди, комбат! — вдруг сказал полковник. — Пойдем-ка вон туда.
Боец при виде полковника не растерялся, продолжал цеплять пальцами макароны. Они выскальзывали, словно живые, — уж очень щедро были намаслены. Он придавливал их и таскал из котелка.
— Хороший обед? — спросил Осипов.
— Ага, — ответил боец.
— А где ложка?
— Потерял где-то… За обмотку сунул, а как раз в разведку пошел, обмотка на правой ноге возьми да и развяжись! Снял я ее, а про ложку-то, что она там за обмоткой была, забыл…
— А винтовка где?
— Чья?
— Твоя, чья же еще!
— А винтовка вот, рядом.
— Если ложку потерял, то и винтовку также можно где-нибудь оставить, — начал сердиться полковник. — Ну-ка, покажи винтовку!
Полковник хмуро глянул на комбата, сказал:
— Ты что же, соловей-разбойник, не знал, что у тебя бойцы лаптями щи хлебают?
— Это вы напрасно, — сказал боец, — про винтовку-то: с ложкой все могет быть, а винтовка на передовой — опора.
— А вот я сейчас посмотрю, как ты эту опору-то содержишь!
Полковник откинул затвор, вынул обойму и глянул в ствол. Суровое лицо его, только что сильно исполосованное морщинами, вдруг разгладилось.
— Молодец, — похвалил он, — винтовку содержишь хорошо! Откуда сам, с корабля или с береговой какой части? Матрос или…
— Не-е, — сказал боец, — я не матрос и не из береговой, я с госпиталя пришел. А до госпиталя в хозкоманде ездовым был.
— Как с моряками, ладишь?
— А почему ж не ладить? Дело у нас одно.
— Сам откуда?
— Я издалека. Есть такое село Пичаево, на Тамбовщине. Вон откуда я очутился тут.
— Ладно, пичаевский. — Боец, несмотря на свою внешнюю неуклюжесть, чем-то нравился полковнику, и он спросил, нет ли у него каких претензий или просьб.