— Эх! Помирать, так с музыкой!
Заика хотел пожурить лейтенанта, но тот убежал в окопы.
…Разыскивая жену, он наконец замечает ее у операционного стола.
Как же сильно осунулась она! Устала. Нервничает. На столе краснофлотец возбужденно, в горячечном состоянии просит поскорее перевязать — ему к пушке надо. У раненого распорот живот, помочь ему уже нельзя.
Он смотрит на лейтенанта, на жену его.
Взгляд обжигает. У нее дрожит подбородок — вот-вот разрыдается от чувства полной беспомощности. Раненый пытается приподняться и тут же умирает.
Его место на столе занимает командир третьей пушки, младший сержант Павел Кардаш.
Когда Валентина Заика откидывает шинель, которой прикрыт раненый, Иван Заика видит картину, от которой цепенеет, — у Кардаша перебиты обе ноги.
Командир батареи стоит подавленный все время, пока жена разрезает ножницами штанины и затем отделяет большим хирургическим ножом ноги.
Заика подходит к жене и тихо, чтобы не слышали раненые, спрашивает:
— Как ты все это выдерживаешь?
Валентина устало смотрит на мужа, вытирает крупные капли пота со лба и, тоже тихо, лишь для него, говорит:
— Иди, Ваня, на батарею, к пушкам. За нас не беспокойся — мы тут справимся! Иди, дорогой!
Заика поворачивается — пора идти, вот только надо сказать людям: очередная атака отбита, фашисты откатились, оставив много убитых, из Севастополя сегодня с наступлением темноты к батарее придут катера и раненые первыми будут доставлены на них… Все это он должен сказать теперь же. И он говорит, и слышит одобрительные возгласы, и с облегченным сердцем покидает медпункт, не зная того, что еще будет отбита не одна атака и что через час он передаст в Севастополь последнюю радиограмму и прикажет радисту уничтожить радиостанцию, и это будет смертью, последним вздохом батареи, а при выходе из рубки в него выстрелит фашистский снайпер, к счастью, пуля скользнет по касательной каски. Корабли придут, но не все артиллеристы дождутся их — отдадут жизни в последних схватках. В то время когда корабли начнут «писать» на батарею, то сразу им нечем будет ответить, пока не найдут на дальномере одну (единственную) секцию аккумулятора, присоединят к ней лампочку, сделают из бумаги маскировочный кулек и два мастера связи и сигнального дела — радист Дубецкий и сигнальщик Шмырков — начнут отвечать корабельным сигнальщикам…
…Корабли ушли. Они, быть может, уже подходят к мысу Лукулл, а там, как говорится, не за горами и Стрелецкий рейд, а дальше Инкерманский створ, боновое заграждение, памятник затопленным кораблям, Южная бухта, Графская, а за нею Минная пристань.
…Корабли ушли. Заика сидит на бревнах, на самом горбе обрыва, за которым пошумливает море — Каламит-ский залив суетливый. В ушах лейтенанта все еще звучат слова: «Товарищ командир! Шлюпки подошли к берегу — спускайтесь! Пора уходить!» Он отвечает (не громко, на батарее немцы) каким-то чужим голосом: «Отходите немедленно!» А почему же он так сказал, а не — «Сейчас идем»? Почему? Потому что он остался в отряде прикрытия, и за ним, за отрядом прикрытия, должны прийти шлюпки. Но тут взвились в небо ракеты и осветили берег и часть залива и шлюпки. Все как на ладони. Гребцы жмут изо всех сил, а возле них пули, как пчелы, сыплются, фашисты стреляют трассирующими. К счастью, пули не задевают шлюпок.
Шлюпки не возвращаются.
Ночь черная, тяжелая усталость клонит ко сну.
Отряд прикрытия собирается возле боевой рубки, а командиры заходят внутрь для короткого совещания.
Комиссар батареи Савва Павлович Муляр предлагает прорваться и уходить в Севастополь. Лейтенант Яковлев и Лавров поддерживают его, а Заика молчит: ему слышится стук падающих возле лейтенанта Яковлева гранат и дисков к автоматам, которые ему отдают уходящие на корабли краснофлотцы, и доклады радиста Дубецкого и сигнальщика Шмыркова: «Товарищ лейтенант, корабли требуют — скорей!»
А что он может сделать? Задерживают раненые. В темноте он не видит, кто переносит их из землянки медпункта, а переносят их батарейный санитар Сергей Колесниченко и Валентина Заика. Заика не видит жены. Она не видит мужа.
Заика мрачен. Кого ругать за то, что не предусмотрена эвакуация раненых с батареи морем? Как их спускать с такого крутого обрыва? Тут нужен трап либо лифт, а вместо всего этого висит над обрывом канат, сплетенный из жил телефонных проводов. Раненые рвут кожу на руках об этот канат.
В Севастополе в госпитале, как увидят руки раненых, скажут: а что ж ваш командир не мог обеспечить человеческой эвакуации? А какая же тут, к черту, человеческая эвакуация, когда батарея разбита и ночь черна, словно сидишь в чернильнице! И атаки идут одна за другой. Бои уже потеряли свою закономерность, которую разрабатывают для них штабы, и ожесточение становится тактикой.
…Корабли теперь где-нибудь на траверзе Любимовки, а возможно, и у мыса Константиновского. А почему шлюпки не пришли за ними? Испугались риска? А может быть, он сам что-то не предусмотрел, что-то не учел? Все может быть — он уже четвертые сутки на ногах, потерял батарею, которую сам строил… Людей скольких потерял! И жена все эти дни чуть ли не по колено в крови и плачет над каждым раненым. Всех жалко, все — дороги, как родные, батарея всех сблизила. Да и за него сердце изболелось. И сам-то он тоже не каменный. Хотя комиссар и не одобряет его решение, но все равно пойдет искать жену. Разве можно бросить ее! Не-ет, комиссар, она медик и солдат! Она тоже батареец!
Прошло несколько минут, и в районе медпункта начали рваться гранаты, а потом заработал и автомат. Муляр понял: командир вступил в бой.
Скоро Заика возвратился.
— Комиссар, нигде нет ее! Что ж мне делать?!
Комиссар успокаивает его, он говорит, что она, наверно, вместе с ранеными ушла на катерах в Севастополь. А может быть, ждет его внизу — оттуда доносятся какие-то голоса. Постояли немного, окинули глазом при очередной ракете батарею и быстро спустились вниз по телефонным проводам и кожу на руках не ободрали — догадались перебинтовать их.
Внизу на песке — никого, только море чуть пошумливает. Звук такой, будто корова пустое ведро лижет, — это волна умирает на песке.
Заика послал краснофлотцев Матвиенко и Диденко поискать, нет ли кого из батарейцев раненых.
Раненых никого, а убитые есть, а кто, опознать невозможно в кромешной темноте. Отошли немного от пристрелянного фашистами места и стали ждать Морозова — он остался там, наверху, со счетверенным пулеметом для прикрытия. Ждать пришлось недолго, наверху вспыхнула пальба, в которой отчетливо все услышали голос счетверенного и затем несколько взрывов гранат и внезапно наступившую мертвую тишину. Красноречивая тишина — Морозова теперь уже не дождаться никогда!
Отойдя от батареи на приличное расстояние, начали делиться на группы — всем пройти незамеченным нельзя. Краснофлотцы Матвиенко и Диденко — первая группа. Лейтенанты Лавров и Яковлев составляют вторую группу — они рассчитывают найти шлюпку и на ней добраться до Севастополя.
С командиром остались комиссар и три краснофлотца. Рассвет застал их у двух одиноко стоявших на берегу моря домиков.
При виде жилья всем захотелось тепла и отдыха — ночи-то в ноябре у моря промозглые; от воды тянет сыростью и пронизывающим до костей холодом.
Приготовили гранаты.
Комиссар осторожно постучал в окно.
Долго не открывали, наконец вышел мужчина.
На вопрос, есть ли немцы, отрицательно покачал головой, но сказал, что есть раненые моряки.
Вошли.
В первой комнате — никого, а вторая полна.
Заика включил карманный электрический фонарик и пошел светить по лицам — все свои, батарейцы. Он хотел уже погасить фонарик, но тут в углу вдруг рывком с пола поднялась женщина. Глянул — и упал как подкошенный[10].
Как же она очутилась тут?
Сквозь слезы Валентина Заика рассказала мужу, что произошло с ней.
Когда пришли корабли, она с санитаром Сергеем Колесниченко помогала раненым добираться до обрыва, с которого шла эвакуация.
Некоторых пришлось нести. Сейчас ей помнится лишь то, что они вместе с Сергеем принесли носилки, поставили, и она только хотела подойти к мужу — он тут на обрыве, на бревнах, сидел, — как в это время рядом разорвалась мина.
Дальше — полный провал.
Только здесь, в этом домике, пришла в себя.
Краснофлотцы, которые принесли ее сюда, рассказали, что нашли «докторшу» под обрывом, на берегу моря, без памяти. Да и то чуть не прошли мимо: кому-то пришло на ум попробовать пульс, и он воскликнул: «Хлопцы! Да она живая!»
Краснофлотцы эти пробирались с линии обороны батареи правого фланга.
Они подхватили ее на руки и несли всю дорогу до этих домиков…
Утром хозяин дома послал двух дочерей на разведку. Как только они ушли, Муляр обошел всех и предупредил быть наготове, а в случае чего драться до последнего.
Спустя время возле домика появился человек в форме морского летчика. Он шел с какой-то подозрительной осторожностью — все время оглядывался, как будто прятался от кого-то. Подойдя к двери, постоял немного, огляделся и наконец решился постучать. Стоявшие наготове краснофлотцы быстро открыли дверь, схватили его и втащили в дом. Напрасно он требовал отпустить его, объяснял, что свой, летчик, машину подбили немцы над 54-й батареей, чудом посадил и теперь вот пробирается в Севастополь.
Пока он выговаривал все это, его обыскали, отобрали пистолет и документы. Заика и Муляр задали ему несколько каверзных вопросов: на них мог ответить лишь настоящий морской летчик Черноморского флота. Он ответил, и документы его оказались правильными. Это был летчик Борисов Алексей Федорович.
Вернули ему документы и оружие.
Вскоре пришли из разведки дочери хозяина дома. Они рассказали, что все дороги забиты войсками, которые двигаются в сторону Севастополя, а в селах гитлеровцы собирают подводы на вывозку убитых немцев с 54-й батареи.