При этом – о Боже! – я лежала в этой ванне совершенно голая! Я с ужасом смотрела на свое тело, которое, казалось, светится в воде: худое, с выступающими косточками, чрезвычайно бледное, похожее на обтянутый кожей скелет… Ощущение наготы усиливалось тем, что у меня на теле пропали все волосы, и сейчас я похожа на новорожденную девочку тридцати пяти лет от роду…
– О Пресвятая Матерь Божья… – принялась я бормотать, испытывая отвращение к своему телу и ужас при мысли, что меня в таком виде может кто-нибудь увидеть. – Избави от позора… Укрой наготу мою…
Мой тихий голос, казалось, отскакивает от этих стен и усиливается. Вместе с этим усиливалось и мое беспокойство. Я вновь принялась озираться, стараясь найти, чем мне можно прикрыться. Ведь еще надо будет вылезти из этой… ванны, в которую меня зачем-то запихали… Но ничего похожего на одежду или кусок ткани я поблизости не обнаружила – это означало, что выйти отсюда я не смогу… Тогда у меня возникло побуждение позвать на помощь, но я тут же одернула себя: а что если сейчас на мой крик прибегут мужчины и увидят меня?! О нет, только не это. Я не стану никого звать. Я буду сидеть здесь тихо… Буду молиться и ждать… спасения или смерти от голода[23].
Прикрыв глаза и сложив молитвенно руки, я стала возносить молитвы Святой Деве Марии – не к Господу же мне взывать, когда я совершенно голая – он все-таки мужчина! Но через минуту мне стало казаться, что к Божьей Матери как-то стыдно обращаться… Я вообразила, как она взирает на меня с небес – а я в таком срамном виде перед нею! Да ведь кровь из глаз ее польется при виде меня! Нет, не могу я оскорбить взор ее. Это, пожалуй, кощунство – обращаться к ней сейчас…
Я замолчала; в тишине слышались только звуки капающей воды. Надо же, вот так затруднение… Никогда не думала, что хоть что-то однажды помешает мне молиться… что я буду не в состоянии попросить божественного заступничества! Подобная ситуация мне и голову прийти не могла! Я сама себя-то голой не видела ни разу… Я вообще никак не воспринимала собственное тело – его у меня словно бы и не было. Даже боль я научилась чувствовать как бы отдельно от него, а ведь уже лет пять у меня практически постоянно болела поясница[24]…
И вдруг, стоило мне вспомнить о своей пояснице, я поняла, что больше не чувствую привычной боли. Это было удивительно. Я немного подвигалась в воде – боли не было. Совсем. Что за чудеса? Как такое может быть? Получается, эта вода, в которой я нахожусь – святая? Это она исцелила меня? Не иначе…
Я лихорадочно думала. Мне доводилось слышать о воде из святых источников, что она лечит многие, порой даже неизлечимые болезни, а также рассказы путешественников о таинственном фонтане молодости, скрывающемся где-то в джунглях Южной Америки… Так, быть может, и меня поместили в эту воду для того, чтобы исцелить? И то, что я совершенно голая – это лишь необходимость, гарантирующая успех?
Я провела рукой по глади воды и полюбовалась разлетающимися во все стороны разноцветными искрами. А ведь эта вода эта и впрямь… необычная. Она искрится, переливаясь, то и дело в ней вспыхивают сотни маленьких огоньков, которые, двигаясь стайками, садятся на мою кожу и через какое-то время гаснут, а вместо них вспыхивают новые… Я завороженно наблюдала за удивительными огоньками, постепенно успокаиваясь. Мне перестало казаться, что я беспомощна и в любой момент могу подвергнуться позору, представ перед глазами посторонних. Огоньки невольно побуждали меня к тому, чтобы я смотрела на свое тело, привыкая к нему. Мерный звон капель вдалеке, похожий на странную мелодию и тихо поющие ангельские голоса, тоже настраивали на определенный лад, помогая размышлять и анализировать…
Расслабившись, я откинула голову на каменный подголовник, расслабилась и предалась размышлениям. Естественно, первой темой были русские – как местные, так и в артанской ипостаси. С изумлением я поняла, что больше не испытываю к ним ненависти. Даже, более того, я чувствовала к ним что-то вроде симпатии… Я вспомнила, как мы попали сюда, как они обходились с нами, как они лечили наших раненых… Какие же они монстры после этого?! Ничем, абсолютно ничем они не давали повод для такого мнения. Да и я… я, собственно, никогда с ними до сей поры не сталкивалась, и делала о них выводы на основании того, что писали в газетах и о чем толковали обыватели (а обыватели, опять же, толковали о том, о чем писали газеты). Все это оказалось далеко от истины – и, безусловно, это не могло меня не радовать. Разумеется, я еще не составила о русских достаточно полного впечатления, но и того, что уже имелось, хватало, чтобы убедиться: я глубоко заблуждалась на их счет.
В моем сознании происходил какой-то переворот. Словно узда, которая до сей поры сдерживала мой разум, наконец была сброшена. Признать свои заблуждения оказалось легко… Неужели это тоже действие этой необычной воды? Трудно сказать. Вода, совершенно точно, влияет на мое тело и самочувствие; но вот что оказало воздействие на мое восприятие действительности – этого я пока точно не знаю. Скорее всего, таким образом на меня повлиял обряд, проведенный тем священником-ортодоксом, после которого я и оказалась в этой ванне. Он вроде изгонял из меня дьявола, и в результате его действий я как бы лишилась части своей сущности. Так, значит, та часть меня и мешала видеть мир во всем его многообразии. Теперь мне почему-то кажется, что после освобождения от внутренних пут меня ждет еще много удивительных и потрясающих открытий…
Передо моим внутренним взором проносились недавние эпизоды. Необычайно ярко вспомнились остроухие создания, которых я тогда без всяких сомнений причислила к зверушкам… Теперь же, вспоминая о них, я почему-то испытывала стыд, поначалу будучи не в силах понять, откуда он взялся. Стыд возникает, когда делаешь что-то неправильно и знаешь об этом… Если отталкиваться от того, что русские, все великодушие и силу духа которых я уже осознала, считают этих остроухих существ равными себе, то, следовательно, я должна принять эту точку зрения… Да что там принять! Теперь-то я все воспринимала по-другому. Старые рефлексы еще срабатывали в моем мозгу, но внутренняя моя сущность каким-то непостижимым образом изменилась – она словно очистилась от всего лукавого, лживого, лицемерного, показного, горделивого… Я вспоминала лица этих остроухих девиц. Как я могла принять их за животных?! Это были люди – такие же как я, как и любой другой человек на земле. Просто они имели чрезвычайно экзотическую внешность.
«А что, разве все люди на земле равны? – мысленно спрашивала я сама себя, – а как же негры, индусы, китайцы? Да и те же самые русские? Ведь ты не считала их полноценными людьми…»
«В гордыне своей я вознеслась – так же, как и все мы, британцы… – отвечала я, – мы были слепы в высокомерии своем, а слепой, думающий, что он зрячий, очень легко может не заметить пропасть под ногами… Воистину мерзость это – презирать другие народы, приравнивая их к животным, считая неполноценными… Господь даровал разум всем чадам своим – стало быть, все мы, обладающие разумом – людские особи, и никто не хуже и не лучше…»
Мне было легко. Нет, это не была эйфория, потому что наравне с легкостью я испытывала сильнейшее раскаяние за весь свой прошлый образ мыслей. Да, я была сестрой милосердия… но одновременно с тем злой ведьмой, которая считала себя близкой Богу. Я грешила в разуме своем… Я презирала всех тех, кто не относился к нашей нации… Да-да, я презирала даже этих турок, которых врачевала. Я помогала им так же, как и британским солдатам – но ведь и любимую собаку я бы тоже лечила, не приравнивая ее при этом к людям! Милосердие ли это? Никогда прежде у меня возникало подобного вопроса – я была уверена, что знаю на него ответ. Но теперь… Теперь мне кажется, что я нащупала истину – суть милосердия в Любви. Суть его в том, чтобы видеть в любом человеке брата своего или сестру, и неважно, какой у него разрез глаз или форма ушей! А то, чем занималась я, было продиктовано стремлением убежать от необходимости быть женой, подчиняясь своему супругу… а я хотела быть свободной. Хотела быть при этом еще и нужной… Но не обязанной. И чтоб никто не смел меня осуждать, а, напротив, всячески поощряли. Но нет, не ради похвалы или славы я все это делала… Наверное, основным моим побуждением было доказать, что женщина может многое… я стремилась показать, что стойкость и мужество присущи ей в той степени, что и мужчинам. Пожалуй, суть моих устремлений заключалась в том, чтобы общество посмотрело на женщину по-другому, чтобы оно наконец признало за ней право выбора!
И тут меня просто поразила одна мысль… Занимаясь своей сестринской деятельностью, идя против воли родителей и общественного мнения, я боролась с закоснелостью мышления нашего общества, которое лишает женщину многих прав, отводя ей определенную роль – ту, которая представляет собой обслуживание интересов мужа, семьи, и не более того. Кухня, воспитание детей, рукоделие – этим общество ограничивает сферу применения своих способностей для женщин. При таком положении вещей они и помыслить не могут о том, чтобы стать на одну ступень с мужчиной, которому одному вменяется решать все важные вопросы и быть центральной фигурой в своей семье, господином и божеством… Так вот – разве в более широком плане мы, англичане, не применяем того же подхода в отношении других народов? Разве мы не отводим им некую нишу в мире, утверждая собственное господство? «Заботясь» о своих колониях, разве мы не используем народы ради собственного благосостояния, не позволяя им даже головы поднять? Мы выжимаем из них все что можно, не считая их равными себе… Всех нас, британцев, воспитывают в убеждении, что остальные народы созданы лишь для того, чтобы нам жилось сытно и удобно… И разве мы не стараемся всеми силами сохранить существующий порядок вещей, жестко пресекая всякую попытку помешать нашему благополучию?
Я вспомнила, как презирала Мери Сикол – лишь за то, что ее мать была самбой[25], ямайской аборигенкой. Конечно же, я не показывала явно своего отношения, но все же это не могло не проскальзывать. Цветная с ограниченными правами! Я не выносила ее присутствия. Ее не хотели брать на эту войну – она приехала сюда сама, на собственные средства. Было в ней нечто такое, что вызывало во мне неприятные чувства – словно она в чем-то выше меня. Я старалась не заостряться на этом. Я п