– Бесси, дорогая! Конечно, приходи. Ты будешь принята с радостью. Но не говори с такой обреченностью. Это расстраивает меня.
– Тогда я прикушу язык и буду держать свои надежды при себе. Однако мои слова правдивы.
Помолчав какое-то время, Маргарет сказала:
– Мы можем говорить об этом иногда, но не сейчас. Скажи, твой отец участвует в стачке?
– Да, как и все другие рабочие с фабрики Хэмпера, – совершенно другим тоном ответила Бесси. – На этот раз бастуют даже женщины. Они озлоблены, как и мужчины. Цены на продукты растут, а им нужно кормить детей. Если бы Торнтоны дали рабочим деньги, которые они собираются потратить на свой званый обед, или купили бы их семьям по мешку картошки, это успокоило бы многие материнские сердца и помогло бы истощенным детям не плакать по ночам от голода.
– Не говори так! Ты заставляешь меня чувствовать вину за то, что я иду на их обед.
– Ты ни в чем не виновата, – сказала Бесси. – Просто некоторые люди заранее избраны для пышных пиров, пурпура и прекрасных стихов. Наверное, ты одна из них. Другие трудятся и страдают всю жизнь. А в наши дни эти подлецы управители не имеют сострадания, какое они иногда проявляли в дни Лазаря. Но если ты попросишь остудить твой язык кончиком моего пальца, я приду к тебе через огромную бездну из благодарности за то, что ты была здесь со мной….
– Бесси, ты вся горишь! Я чувствую это, прикасаясь к твоей руке. И твои слова становятся бредовыми. В судный день нас не будут делить на богачей и нищих. У нас лишь спросят, как верно мы следовали заповедям Христа.
Маргарет встала, смочила в воде носовой платок и положила его на лоб Бесси. Затем она растерла ее каменно-холодные ноги. Бесси закрыла глаза и, немного успокоившись, сказала:
– Ты, как и я, растеряла бы все свои пять умов, если бы к тебе домой один за другим приходили люди и просили совета у твоего отца. А потом бы они оставались и делились с тобой своими историями. Знаешь, как это бывает? Некоторые говорят о смертельной ненависти и заставляют мою кровь холодеть от тех ужасов, которые они рассказывают о наших хозяевах. Но больше всего меня расстраивают женщины. Они жалуются и жалуются, по их щекам беспрестанно текут слезы… Они говорят о высоких ценах на продукты и о детях, которые не могут спать по ночам от голода.
– Неужели они верят, что забастовка поможет исправить эту ситуацию? – спросила Маргарет.
– Да, они верят, – ответила Бесси. – Люди говорят, что торговля была на подъеме долгое время. Хозяева заработали кучу денег. Мой отец не знает, насколько возрос их капитал. Но Союзу рабочих все известно, и наши лидеры хотят свою долю прибыли, особенно теперь, когда продукты стали такими дорогими. Союз решил, что мы не будем работать на хозяев, пока те не отдадут нам положенную долю от их капитала. Но у фабрикантов всегда было превосходство, и я боюсь, что они сохранят его и сейчас, и в будущем. Такая ситуация напоминает мне великую битву Армагеддона – обе стороны, усмехаясь, сражаются друг с другом, а затем проваливаются в бездну.
Они не заметили, как в комнату вошел мистер Хиггинс. Услышав последние слова дочери, Николас с гордостью сказал:
– Я тоже буду бороться. На этот раз мы добьемся успеха. Нам не потребуется много времени, чтобы заставить их сдаться. У них много заказов по заключенным контрактам. Они вскоре поймут, что им лучше повысить нашу зарплату на пять процентов, чем потерять планируемую прибыль и нарваться на штрафы за невыполнение контрактов. Вот так-то, хозяева! Я знаю, кто победит.
По его словам и возбужденному поведению Маргарет поняла, что он был пьян. Эта догадка нашла подтверждение в очевидном беспокойстве, отразившемся на лице ее подруги.
– Двадцать первое число приходится на четверг, – смущенно сказала Бесси. – Я постараюсь прийти к тебе и посмотреть на твой наряд. А в какое время вы с отцом отправитесь на обед к Торнтонам?
Прежде чем Маргарет успела ответить, Хиггинс вспылил:
– Торнтоны! Ты идешь на обед к Торнтонам? Тогда попроси его поднять бокал за выполнение заказов. К двадцать первому числу, я думаю, он выжжет себе мозги, пытаясь придумать, как вовремя рассчитаться по контрактам. Скажи ему, что если он прибавит к зарплате рабочих пять процентов, то на следующее утро на фабрику Мальборо придут все его семьсот рабочих. И только так он сможет выполнить свои обязательства. Ты увидишь там всю их свору. Взять, к примеру, моего хозяина Хэмпера. Фабрикант старой закалки. Редко встретишь человека с таким набором ругательств и проклятий. Я думаю, что он умрет, если заговорит со мной вежливо. «Лает, да не кусает», – так сказал один из наших забастовщиков. Если хочешь, можешь передать ему эти слова. Да, ты встретишь у Торнтонов других владельцев фабрик. Хотел бы я поболтать с ними, когда перед обедом они начнут судачить о своих делах. Я бы высказал им свое мнение! Я рассказал бы им о трудностях, которые они нам устроили!
– До свидания, – торопливо сказала Маргарет. – Пока, Бесси. Если ты будешь чувствовать себя нормально, я с радостью увижусь с тобой двадцать первого.
Лекарства и лечение, которые мистер Дональдсон прописал для миссис Хейл, принесли ей значительное облегчение, поэтому и она сама, и Маргарет начали надеяться, что доктор мог ошибиться в постановке диагноза и что здоровье больной постепенно поправится. Что касается мистера Хейла, то он, не имея представления о серьезной причине их опасений, с заметным ликованием посмеивался над страхами дочери, и это, в общем-то, показывало, насколько сильными были его собственные тревоги. И только Диксон продолжала «каркать» в уши Маргарет, а та, отгоняя от себя «ворону», хранила надежды на лучшее.
Они нуждались в этом ожидании чуда, поскольку на улицах города царила мрачная атмосфера народного недовольства, ощущаемая даже такими неопытными в экономической борьбе людьми, как Хейлы. Мистер Хейл, знакомый с многими рабочими, был потрясен их историями о страданиях и иссякавшем терпении. Они не стали бы рассказывать о своих муках тем, кто мог бы понять их без слов. Но он был человеком из далекого южного графства. Работа милтонской системы, в центре которой он оказался, вызывала у него недоумение. Поэтому каждый стремился сделать его судьей и приводил ему свидетельства собственных причин для обострившейся ненависти к хозяевам фабрик. Естественно, мистер Хейл выкладывал обиды рабочих перед мистером Торнтоном, ведь тот обладал огромным опытом в улаживании подобных проблем. В своих объяснениях мистер Торнтон всегда исходил из экономических принципов. При ведении торговли, говорил он, происходит постоянное нарастание и убывание коммерческого процветания. При ослаблении торговли некоторые фабрики и связанные с ними рабочие могут разориться и выйти из рядов счастливых процветающих людей.
Судя по его словам, последствия подобных перепадов торговли были настолько логическими, что ни фабриканты, ни рабочие не имели права на жалобы, если этот жребий становился их судьбой. Работодатель отстранялся от гонки, в которой больше не мог участвовать. Пострадав в конкурентной борьбе, ощутив на себе все последствия неудачи, отвергнутый обществом, где он некогда был в чести, разорившийся фабрикант больше не принимал участия в распределении богатства и становился скромным просителем подачек. Конечно, такая участь могла постигнуть и мистера Торнтона, поэтому он не испытывал ни малейших симпатий к рабочим, которые, пройдя через безжалостные жернова прогресса, оставались лежать на поле боя. Мир больше не нуждался в них, и они тихо расползались по могилам, хотя и там не находили себе покоя из-за криков близких людей, обездоленных и оставленных ими без пропитания. Им оставалось лишь завидовать дикой птице, которая кормила птенцов кровью своего израненного сердца.
Душа Маргарет восставала против рассуждений мистера Торнтона. Казалось, что коммерция была для него всем, а гуманность – ничем. Она едва смогла поблагодарить его за доброту, когда он в тот вечер со всей деликатностью и участием предложил ей любые средства для облегчения болезни ее матери, какие только можно было добыть благодаря состоятельности их семьи и предусмотрительности миссис Торнтон. Он уже узнал у доктора Дональдсона, какие лекарства могли понадобиться миссис Хейл. Очевидно, мистер Торнтон не сомневался в скорой смерти больной женщины, которую Маргарет пыталась отвести от нее. Все это заставляло девушку сжимать зубы от гнева, пока она выслушивала его предложение. По какому праву он стал обладателем секрета, который она держала под замком в самом потаенном уголке своего сердца? Ведь кроме нее об этой тайне знали только доктор Дональдсон и Диксон. Не смея смотреть на него, она просила у небес побольше сил, чтобы стойко вынести приближавшееся горе, – скоро ей предстояло плакать навзрыд над усопшей матерью, не получая никаких ответов из глухой темноты. Однако мистер Торнтон знал все. Маргарет видела это в его жалостливых глазах. Она слышала это в серьезном тоне, которым он говорил с ней. Но как примирить его глаза и голос с твердой логикой и сухой безжалостностью, с которыми он излагал законы торговли и строго следовал им, игнорируя ужасные последствия?
Возникшие противоречия раздражали ее. К ним прибавлялись мысли о страданиях людей, о которых ей рассказывала Бесси. У Николаса Хиггинса имелась другая точка зрения. Его назначили в стачечный комитет, и однажды он сказал, что знает многие тайны, скрываемые от непосвященных. За день перед званым обедом у миссис Торнтон он развил эту тему более подробно. Когда Маргарет пришла навестить Бесси, она стала свидетельницей спора между Хиггинсом и Бушером, соседом, о котором Николас часто упоминал как о жалком неумелом работнике с большой семьей, зависевшей от его поддержки. Иногда вспыльчивый Хиггинс злился на Бушера из-за отсутствия у того силы духа и боевого настроя. Но в этот раз он был просто в гневе.
Бушер стоял, опираясь обеими руками о каминную полку, и время от времени покачивался, словно его не держали ноги. Мужчина с дикой безысходностью смотрел на огонь, и его отчаяние еще больше раздражало Хиггинса, хотя, конечно, и вызывало сочувствие. Бесси яростно раскачивалась в кресле-качалке, что говорило о ее сильном возбуждении (к тому времени Маргарет уже знала, как она ведет себя, когда чем-то взволнована). Мэри завязывала шляпку, собираясь в цех нарезки бумазеи. Большие неуклюжие банты путались в больших неуклюжих пальцах девушки, и она давилась слезами, желая побыстрее покинуть дом и не видеть ссоры отца и соседа. Маргарет минуту постояла на пороге, затем, прижав палец к губам, прокралась в комнату и села на кушетку рядом с Бесси. Николас приветствовал ее резким, но не злым кивком. Мэри торопливо выбежала из дома, закрыла за собой дверь и громко зарыдала, не страшась больше упреков отца. И только Джон Бушер не заметил, что кто-то вошел и кто-то вышел из дома.