ГЛАВА XXVIМАТЬ И СЫН
Я понял, что святое место отдыха
Все еще неизменно.
Когда этим утром мистер Торнтон вышел из дома Хейлов, он был ослеплен и ошеломлен своей страстью. Он чувствовал себя так, будто Маргарет — такая хрупкая и деликатная — вдруг превратилась в грубую торговку рыбой и сильно его поколотила. Он физически ощущал боль — его голова гудела, а пульс был частым и прерывистым. Он не мог выносить шума, яркого света, бесконечного грохота и движения на улице. Он называл себя дураком за то, что так страдает, тем более что сейчас он даже не мог припомнить причину своего страдания и понять, стоит ли она таких мучений. Ему стало бы легче, если бы он просто мог сесть на пороге и заплакать, как ребенок, который поранился. Он сказал себе, что ненавидит Маргарет, но исступленное, острое чувство любви, подобно молнии, поразило его в тот момент, когда он уже готов был выразить свою ненависть словами. Он находил величайшее утешение в своих муках и в том чувстве, о котором сказал ей: даже если она будет презирать его, относиться к нему с гордым, надменным безразличием, он ни на мгновение не перестанет любить ее. Она не заставит его измениться. Он любит ее и будет любить и не станет замечать ни ее презрения, ни этой жалкой телесной слабости.
Он остановился на мгновение, чтобы осознать твердость и ясность своего решения. Мимо проходил омнибус, направляясь за город. Кондуктор подумал, что джентльмен поджидает его, и остановил транспорт у тротуара. Мистер Торнтон был не в силах извиняться и объясняться, поэтому он просто сел в омнибус, и его повезли мимо длинного ряда домов, затем мимо особняков с аккуратно подстриженными садами, пока омнибус не добрался до деревень, а позднее — до маленького провинциального городка. Там все пассажиры вышли, то же сделал и мистер Торнтон, и, поскольку все пошли пешком, он тоже пошел вместе со всеми. Он шел вдоль полей быстрым шагом, потому что быстрые движения облегчали душевные муки. Он смог вспомнить все, что произошло, — ту, которую он должен выбросить из памяти, и собственный глупый, нелепый поступок. Будь он в здравом уме, он без труда предсказал бы самому себе, что этим все и кончится. Неужели его очаровали эти прекрасные глаза, эти мягкие полуоткрытые губы, которые он видел вчера так близко? Он не мог даже избавиться от воспоминаний, что она была там, что ее руки обнимали его, всего один раз… и больше — никогда. Он только мельком видел ее, не поняв ее совершенно. Она была то смелой, то робкой, то нежной, то надменной и гордой. И позже, каждый раз размышляя над этим, он представлял ее снова и снова, пытаясь забыть ее. Он представлял ее в любом наряде, в любом настроении и не знал, какой она ему нравится больше всего. Даже этим утром — как величественно она выглядела! Как сверкнули от возмущения ее глаза! Вчера она разделила с ним опасность, а сегодня она совершенно не думала о нем.
Если утром мистер Торнтон, по своему собственному признанию, вел себя как дурак, то и днем он не намного поумнел. Все, что он приобрел за время своего шестипенсового путешествия на омнибусе, — твердое убеждение, что такой, как Маргарет, никогда не было и никогда не будет. Что она никогда не любила его и никогда не будет любить. Но что ни она и никто в целом мире не помешает ему любить ее. Поэтому он вернулся на маленький рынок и сел в омнибус, чтобы отправиться назад в Милтон.
Время уже близилось к вечеру, когда он сошел с омнибуса возле своего склада. Знакомые места заставили его мысли войти в привычное русло. Он знал, как много ему нужно сделать на фабрике — больше обычного — из-за вчерашних беспорядков. Ему нужно встретиться со своими коллегами и магистратами. Он должен закончить приготовления, начатые утром, чтобы успокоить своих новых рабочих-ирландцев и обеспечить им безопасность. Он должен защитить их от всех случайных столкновений с недовольными рабочими Милтона. И наконец, он должен вернуться домой и встретиться с матерью.
Миссис Торнтон просидела в столовой весь день, в любую минуту ожидая услышать, что мисс Хейл приняла предложение ее сына. Она вздрагивала всякий раз, заслышав в доме внезапный шум, подхватывала наполовину законченную работу и начинала усердно работать спицами, хотя ее глаза плохо видели сквозь затуманенные стекла очков, а руки дрожали! Дверь открывалась много раз, и каждый раз какие-то бездушные люди приходили по каким-то незначительным поручениям. И тогда мрачное, застывшее выражение на лице миссис Торнтон сменялось отчаянием, столь необычным для такой суровой женщины. Она заставила себя не думать обо всех печальных переменах, которые ожидают ее после женитьбы сына. Она стала размышлять о домашних делах. Молодоженам понадобится новый запас белья. И миссис Торнтон, принеся в комнату корзины, полные скатертей и салфеток, начала перебирать их. Белье, что принадлежало ей и было помечено буквами «Дж. X. Т.» («Джордж и Ханна Торнтон»), лежало вперемешку с тем, что принадлежало ее сыну, купленному на его деньги и помеченному его инициалами. Некоторые вещи, с инициалами «Дж. X. Т.», были из старинного голландского камчатного полотна — очень тонкого и изысканного, — такого больше не ткали. Миссис Торнтон долго смотрела на эти вещи — когда она вышла замуж, они были ее гордостью. Затем, нахмурив брови и крепко сжав губы, она осторожно отпорола буквы «Дж.» и «X.». Она долго искала ярко-красную нить, чтобы вышить новые инициалы, но вся нить была уже использована, и миссис Торнтон не решилась послать за новой. Она пристально смотрела на пустоты, оставшиеся от букв. В памяти пронеслись видения из прошлого: ее сын был главным и единственным воспоминанием — ее сын, ее гордость, ее собственность. Он все еще не пришел. Бесспорно, он был с мисс Хейл. Новая любовь заняла ее место в его сердце. Ужасная боль — приступ ревности — пронзила миссис Торнтон, она не знала, телесная или душевная то была боль. Но ей пришлось сесть. Через мгновение она уже стояла так же прямо, как и всегда. Впервые за весь день миссис Торнтон мрачно улыбнулась — она была готова радостно встретить победителя, который никогда не узнает, какое горькое сожаление испытывает мать из-за его женитьбы. Но в этих размышлениях будущей невестке было уделено мало места. Она должна стать женой Джона. Место миссис Торнтон, которое займет мисс Хейл как хозяйка дома, было едва ли не самым ценным приобретением, достойным увенчать наивысшее счастье. Достаток и уют в доме, тонкое и прекрасное белье, уважение, любовь, покорность, множество друзей — все будет таким же естественным, как драгоценности на мантии короля, и не нужно будет задумываться о ценности каждой вещи в отдельности. Выбор Джона сделал бы и кухарку королевой. С другой стороны, эта мисс Хейл не так уж плоха. Если бы она была милтонской девушкой, миссис Торнтон определенно полюбила бы ее. Она остра на язык, у нее есть вкус, и характер, и изюминка. Конечно, она ужасно предвзята и невежественна, но чего можно ожидать от южного воспитания? С болью в душе миссис Торнтон признала, насколько Фанни уступает Маргарет, и на этот раз она резко говорила со своей дочерью, раздраженно ругала ее, а потом, будто бы раскаявшись, взяла «Комментарии» Генри[23] и попыталась сосредоточиться на чтении, вместо того чтобы продолжать заниматься осмотром столового белья.
Наконец раздались его шаги! Она слушала их, поспешно дочитывая предложение. Глазами пробегая текст и механически про себя повторяя слово за словом, она прислушивалась, как он вошел в дом. Ее ожившие чувства улавливали каждое его движение: вот он уже возле вешалки для шляп… вот возле самой двери. Почему он медлит? Лучше ей узнать самое худшее.
И все же она не подняла головы от книги и не взглянула на него. Он подошел близко к столу и стоял там, ожидая, пока она закончит читать отрывок, который так увлек ее. С усилием она взглянула на него:
— Ну, Джон?
Он знал, что означает этот короткий вопрос. Но он словно окаменел. Ему хотелось ответить жестом — из-за горечи на сердце он едва мог говорить, но его мать заслуживала лучшего ответа. Он встал позади нее, чтобы она не могла видеть его лица, и, наклонившись к ее бледному, застывшему лицу, поцеловал, пробормотав:
— Никто не любит меня… Никому я не нужен, кроме тебя, мама.
Мистер Торнтон отвернулся и стоял, склонив голову, чтобы скрыть выступившие слезы. Миссис Торнтон встала и неверной походкой подошла к нему. Впервые в жизни сильная женщина чувствовала себя слабой. Она положила руки ему на плечи — миссис Торнтон была высокой женщиной. Она посмотрела ему в лицо и заставила его посмотреть на нее.
— Любовь матери дана Богом, Джон. Она длится вечно. Девичья любовь, как облако дыма, меняется от дуновения ветра. Она не любит тебя, сынок, правда? — Миссис Торнтон стиснула зубы и оскалила их, как собака, защищающая щенка.
Он потряс головой:
— Я не подхожу ей, мама. Я знал это.
Она выдавила какие-то слова сквозь сжатые зубы. Он не слышал, что она сказала, но по ее взгляду понял, что это проклятие. И все же ее сердце часто забилось — он снова принадлежал ей.
— Мама! — сказал он поспешно. — Я не могу слышать грубых слов в ее адрес. Пощади меня… пощади меня! Я очень слаб из-за своих переживаний. Я все еще люблю ее. Я люблю ее еще сильнее.
— А я ненавижу ее, — сказала миссис Торнтон тихим, безжалостным голосом. — Я пыталась не питать к ней ненависти, когда она встала между мной и тобой, потому что, сказала я себе, она сделает его счастливым. И я бы жизнь отдала за это. Но теперь я ненавижу ее за все твои страдания. Да, Джон, не нужно прятать свою боль от меня. Я — мать, которая поддержит тебя, твоя боль — моя мука, и если ты не можешь ненавидеть ее, то я буду.
— Тогда, мама, ты заставишь меня любить ее сильнее. Ты несправедливо относишься к ней, а я должен это уравновесить. Но зачем мы говорим о любви и ненависти? Она не любит меня, и этого достаточно… с избытком. Давай больше не будем возвращаться к этому. Единственное, что ты можешь сделать для меня, — это не произносить больше ее имени.
— Мне это не трудно. Я только хочу, чтобы она и все ее родственники выметались туда, откуда приехали.
Он стоял, не двигаясь, уставясь на огонь, минуту или две. Когда она взглянула на сына, на ее потускневшие глаза навернулись жгучие слезы. Но когда он снова заговорил, она, как и прежде, выглядела мрачной и спокойной.
— Выписаны ордера на арест трех человек из-за заговора, мама. Вчерашний бунт помог закончить забастовку.
Миссис Торнтон и ее сын больше не упоминали имя Маргарет. Они вернулись к своей обычной манере разговора — говорили о фактах, не касаясь чувств. Их голоса и тон разговора были спокойными и равнодушными. Незнакомец, случайно услышавший их, подумал бы, что он никогда не видел такого холодного безразличия в обращении между матерью и сыном.
ГЛАВА XXVIIНАТЮРМОРТ С ФРУКТАМИ
Всегда уместно и приятно все,
Что нам поднесено чистосердечно.
На следующий день мистер Торнтон вернулся к своим обязанностям. Из-за забастовки возник спрос на готовые товары, и это позволило мистеру Торнтону заключить выгодную сделку. Он управился с делами к назначенному часу, не опоздал на встречу со своими коллегами-магистратами и, используя свой здравый смысл и умение оценивать обстановку с первого взгляда, сделал все для того, чтобы они пришли к быстрому решению. Опытные люди, давно жившие в Милтоне, — люди состоятельные, покупавшие на полученную прибыль землю, в то время как мистер Торнтон вкладывал весь свой капитал в торговлю, — обратились к нему за поддержкой и мудрым решением. Ему единственному доверили встретиться и договориться с полицией. Это невольное уважение заботило его не больше, чем слабый западный ветер, что едва отклоняет в сторону дым, идущий из огромных труб. Мистер Торнтон даже не догадывался об их молчаливом уважении. А случись ему догадаться, он расценил бы его как помеху на пути к поставленной цели. Он лишь заботился о том, чтобы задуманное поскорее было выполнено. И только его мать жадно слушала жен магистратов и богатых торговцев, ей нравилось узнавать, какого высокого мнения о мистере Торнтоне был тот или иной господин, нравилось слушать, что, если бы не вмешательство ее сына, ничего путного бы не вышло.
Итак, в тот день мистер Торнтон разобрался со всеми своими делами. Казалось, будто глубокое разочарование, испытанное им вчера, и долгая бесцельная прогулка прогнали весь любовный дурман из его головы. Он вновь почувствовал свою силу и наслаждался этим ощущением. Он мог почти не обращать внимания на свое сердце. Если бы он знал, он бы спел песню мельника, который жил у реки Ди:[25]
Я никого не люблю…
Никто не любит меня.
Ему предъявили доказательства вины Баучера и других зачинщиков бунта, обвинить троих других в тайном сговоре не удалось. Но он настоял, чтобы полиция оставалась наготове. Рука правосудия должна нанести быстрый удар, как только вина зачинщиков будет доказана. Покинув жаркое и душное помещение городского суда, он вышел на свежий воздух. На улице было по-прежнему знойно. И, окунувшись в это жаркое марево, мистер Торнтон сразу упал духом — он вдруг ослабел настолько, что не смог контролировать свои мысли. И они вновь вернулись к Маргарет — он вспомнил не события вчерашнего дня, когда получил отказ, а как она пришла в их дом в день бунта. Он шел по запруженным улицам, лавируя между людьми, но не видя их, почти до боли желая повторения того единственного мгновения, того короткого мига, когда она обнимала его, а их сердца бились рядом.
— Ну, мистер Торнтон, вы встречаете меня довольно прохладно, должен вам сказать. Как миссис Торнтон? Не пугаетесь такой погоды? Честно говоря, нам, докторам, такая погода не нравится!
— Простите, доктор Дональдсон. Я не заметил вас. Моя мать чувствует себя хорошо, спасибо. День прекрасный и, надеюсь, подходит для сбора урожая. Если пшеница уродилась, следующий год будет хорош для торговли, что бы вы, доктора, ни говорили.
— Да, да. Каждый сам за себя. У вас — плохая погода или плохие времена, у меня — хорошие. Когда торговля плохая, вы, жители Милтона, начинаете тревожиться о здоровье и чаще думать о смерти.
— Только не я, доктор. Я сделан из железа. Даже известие о том, что я не смогу выплатить долг, не изменит частоту моего пульса. Эта забастовка, которая затронула меня больше, чем любого другого в Милтоне, — больше, чем Хэмпера, — никогда не лишит меня аппетита. Ищите пациента где-нибудь еще, доктор.
— Между прочим, вы рекомендовали мне хорошую пациентку. Бедная женщина! Я полагаю, что миссис Хейл — той даме из Крэмптона, вы знаете — осталось недолго жить. У меня никогда не было надежды, что лечение поможет, я уже говорил вам. Но я навестил ее сегодня и думаю, что ей стало хуже.
Мистер Торнтон молчал. На мгновение пульс, которым он так недавно хвастался, подвел его.
— Я могу что-нибудь сделать, доктор? — спросил он изменившимся голосом. — Вы знаете… они ведь не богаты. Ей требуются какие-нибудь удобства или деликатесы?
— Нет, — ответил доктор, покачав головой. — Правда, она все время просит фруктов. У нее не спадает жар. Груша-скороспелка отлично подошла бы, ее полно на рынке.
— Вы, конечно, скажете мне, если я что-то смогу сделать, — ответил мистер Торнтон. — Я полагаюсь на вас.
— О! Не бойтесь! Я не буду беречь ваш кошелек. Я знаю, насколько он глубок. Если бы вы так же могли предоставить мне полную свободу в отношении всех моих пациентов и выполнении всех их желаний…
Обычно у мистера Торнтона не было склонности к щедрости или филантропии. Не многие поверили бы в то, что он способен на сильные чувства. Но, едва расставшись с доктором, он зашел в первый же фруктовый магазин в Милтоне и выбрал гроздь фиолетового винограда с самыми крупными ягодами, самые спелые персики, самые свежие виноградные листья. Продавец уложил фрукты в корзину и спросил:
— Куда нам отправить их, сэр?
Ответа не последовало.
— На фабрику Мальборо, я полагаю, сэр?
— Нет! — ответил мистер Торнтон. — Дайте мне корзину. Я сам отнесу ее.
Ему пришлось пройти через самую оживленную часть города, где было много женских магазинов. Многие молодые дамы, знакомые с ним, оборачивались ему вслед, удивляясь, что он сам несет свою ношу, как простой носильщик или посыльный.
Он думал: «Меня не испугает этот поступок, как пугали мысли о ней. Я просто хочу принести фрукты бедной матери — это мое право. Она никогда не будет презирать меня за поступки, которые мне приятны. Забавно, в самом деле, если я испугаюсь надменной красавицы и не смогу проявить доброту к человеку, который мне нравится. Я сделаю это ради мистера Хейла. Я сделаю это, не считаясь с ней».
Мистер Торнтон шел необычно быстро и скоро оказался в Крэмптоне. Он поднялся по лестнице через две ступеньки и прошел в гостиную прежде, чем Диксон успела доложить о его приходе. Его лицо раскраснелось, а взгляд выражал искреннюю озабоченность. Миссис Хейл лежала на диване, страдая от лихорадки. Мистер Хейл читал вслух. Маргарет шила на низеньком стульчике возле матери. При этой встрече ее сердце затрепетало, а его — нет. Он едва обратил на нее внимание, едва заметил мистера Хейла. Он подошел с корзиной прямо к миссис Хейл и сказал тем мягким и нежным голосом, который звучит так трогательно, когда им говорит сильный и здоровый человек, обращаясь к немощному больному:
— Я встретил доктора Дональдсона, мэм, и он сказал, что фрукты полезны вам. Я взял на себя смелость… большую смелость принести вам то, что показалось мне прекрасным.
Миссис Хейл была очень удивлена, очень растрогана и вся дрожала. Мистер Хейл в нескольких словах выразил глубокую благодарность.
— Принеси тарелку, Маргарет, корзину… что-нибудь.
Маргарет встала у стола, боясь пошевелиться или промолвить хоть слово и тем самым выдать перед мистером Торнтоном свое присутствие в комнате. Она полагала, что они оба при встрече будут чувствовать себя неловко. И надеялась, что, поскольку она сначала сидела на низком стульчике, а теперь стоит за спиной отца, мистер Торнтон в спешке мог ее не заметить. Как будто все это время он не знал о ее присутствии, хотя и не взглянул на нее ни разу?!
— Я должен идти, — сказал он. — Я не могу остаться. Надеюсь, вы простите мне мою смелость, мои грубые манеры, боюсь, слишком грубые. Но в следующий раз я буду более воспитанным. Вы позволите мне снова принести вам фрукты, если увижу что-то замечательное? Всего хорошего, мистер Хейл. До свидания, мэм.
Он ушел. Ни одного слова он не сказал Маргарет, ни разу не посмотрел на нее. Она поверила в то, что он не заметил ее. Она вышла за тарелкой в молчании, а затем выложила фрукты, нежно касаясь их кончиками тонких пальцев. С его стороны было любезно принести их, несмотря на то что произошло вчера.
— О, они просто восхитительные! — слабым голосом сказала миссис Хейл. — Как любезно с его стороны подумать обо мне! Маргарет, дорогая, попробуй этот виноград! Разве не мило с его стороны?
— Да! — тихо ответила Маргарет.
— Маргарет! — капризно сказала миссис Хейл. — Тебе не нравится все, что делает мистер Торнтон. Я никогда не видела такого предубеждения.
Мистер Хейл очистил персик для жены и, разрезая его на маленькие кусочки, сказал:
— Если бы у меня были какие-то предубеждения, то такой щедрый подарок развеял бы их. Я не пробовал таких фруктов даже в Хэмпшире, с тех пор как был мальчиком. А для мальчиков, я полагаю, все фрукты хороши. Я помню, с каким удовольствием я ел терновые ягоды и дикие яблоки. Ты помнишь матовые кусты смородины, Маргарет, на углу у западной стены в саду?
Разве она могла забыть? Разве она не помнит каждое пятно на старой каменной стене, серо-желтый лишайник, что разметил ее, как карту, маленькую герань, что выросла в расщелине? Она была потрясена событиями последних двух дней. Вся ее жизнь сейчас была испытанием силы духа, и почему-то эти небрежные слова отца, оживившие воспоминания о солнечном прошлом, заставили ее вздрогнуть и уронить шитье на пол. Маргарет поспешно вышла из комнаты и ушла в свою маленькую комнатку. Она едва сдержала душившие ее рыдания, заметив Диксон, которая стояла возле комода и, очевидно, что-то там искала.
— Господи, мисс! Как вы меня напугали! Миссис не стало хуже, правда? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего. Как же я глупа, Диксон, принеси мне стакан воды. Что ты ищешь? Я храню свои муслиновые платья в этом ящике.
Диксон ничего не ответила, а продолжала искать. Запах лаванды распространился по комнате.
Наконец Диксон нашла то, что хотела. Маргарет так и не увидела, что это было. Диксон повернулась к ней и сказала:
— Мне не хочется говорить вам то, что я хотела сказать, с вас и так достаточно переживаний, и я знаю, вы будете беспокоиться. Мне хотелось утаить это от вас до ночи, может быть, или до лучших времен.
— Что случилось? Прошу, расскажи мне, Диксон, немедленно.
— Та девушка, которую вы навещали… Хиггинс, я имею в виду.
— Ну?
— Она умерла этим утром, и ее сестра здесь, пришла со странной просьбой. Кажется, та девушка, что умерла, хотела быть похороненной в чем-то из ваших вещей. И ее сестра пришла попросить об этом. Я пришла поискать ночной чепчик, который было бы не жалко отдать.
— О, позволь мне поискать, — заливаясь слезами, ответила Маргарет. — Бедная Бесси! Я не думала, что больше не увижу ее.
— Ну и еще кое-что. Эта девушка внизу хотела, чтобы я спросила вас, не захотите ли вы повидать ее.
— Но она мертва! — бледнея, сказала Маргарет. — Я никогда не видела мертвых. Нет! Я не смогу.
— Я бы никогда вас не спросила, если бы вы не вошли. Я сказала ей, что вы не пойдете.
— Я спущусь и поговорю с ней, — сказала Маргарет, боясь, как бы грубые манеры Диксон не обидели бедную девушку.
Поэтому, прихватив чепчик, она прошла на кухню. Лицо Мэри распухло от слез, и она снова заплакала, увидев Маргарет.
— О мэм, она любила вас, она любила вас в самом деле! — И продолжительное время Маргарет не могла добиться от нее ничего другого.
Наконец ее сочувствие и ворчание Диксон заставили Мэри все рассказать. Николас Хиггинс ушел из дому утром, оставив Бесси в том же состоянии, что и прежде. Но через час ей стало хуже. Какая-то соседка прибежала туда, где работала Мэри. Они не знали, где найти отца. Мэри пришла домой за несколько минут до смерти сестры.
— День или два назад она настаивала, чтобы ее похоронили в чем-то вашем. Она никогда не уставала говорить с вами. Она обычно говорила, что вы — самое прекрасное создание, которое ей доводилось видеть. Она искренне вас любила, ее последние слова были: «Передай ей мой нежный поклон и не позволяй отцу пить». Вы пойдете и повидаете ее, мэм. Она бы посчитала это большой любезностью, я знаю.
Маргарет немного помедлила с ответом.
— Да, возможно, я смогу. Да, я пойду. Я приду до чая. Но где твой отец, Мэри?
Мэри покачала головой и поднялась, чтобы уйти.
— Мисс Хейл, — сказала Диксон тихо, — стоит ли идти к этой бедной девушке? Я бы ни слова не сказала против, если бы это принесло пользу девочке. И я не возражала бы против того, чтобы пойти самой, если бы это обрадовало ее. Эти простолюдины считают, что покойным нужно оказать уважение. Послушай, — сказала она, резко повернувшись к Мэри, — я пойду и повидаю твою сестру. Мисс Хейл занята, она не может пойти, даже если хочет.
Девушка тоскливо посмотрела на Маргарет. Приход Диксон, может быть, и любезность, но это не одно и то же для бедной Мэри, которая еще при жизни Бесси ревновала к тем близким отношениям, которые связывали ее сестру и эту молодую леди.
— Нет, Диксон! — решительно сказала Маргарет. — Я пойду. Мэри, мы увидимся днем. — И, боясь, что может передумать, она вышла из кухни.
ГЛАВА XXVIIIУТЕШЕНИЕ В ГОРЕ
Через страдания к блаженству! И пусть душе твоей
Без счета испытания жестокие выпадают,
Радуйся! Радуйся! Ибо близок конец страданий,
И ты воссядешь одесную Христа.
Да, истина, что в счастье мы сильны и нам не нужен Бог.
Но стоит появиться горю, и душа безмолвна, не взывает к Богу.
Маргарет тотчас же пошла к Хиггинсам. Мэри высматривала ее, почти не надеясь, что она придет. Маргарет улыбнулась ей, чтобы приободрить. Они быстро прошли в комнату, где лежала покойная. Маргарет была рада, что пришла. На лице Бесси, прежде искаженном болью, волнением и тревожными мыслями, сейчас была кроткая улыбка вечного покоя. Слезы выступили у Маргарет на глазах, но в душе и она ощущала полный покой. И это была смерть?! В ней больше покоя и умиротворения, чем в жизни. На память Маргарет пришли несколько прекрасных цитат из Библии. «Они успокоятся от трудов своих».[26] «Там отдыхают истощившиеся в силах».[27] «Как возлюбленному своему Он дает сон».[28]
Маргарет медленно отвернулась от кровати. Мэри сдавленно всхлипывала, стоя в дверях. Они молча спустились вниз.
В центре комнаты, опираясь рукой о стол, стоял Николас Хиггинс. Было видно, что он потрясен случившимся. Его глаза казались огромными, но взгляд был холодным и свирепым. Он старался осознать смерть дочери, пытался понять, что отныне ее место уже не здесь. Она так долго болела и умирала, что он убедил себя, что она не умрет, что она «спасется».
Маргарет посчитала, что она не имеет права находиться здесь, бесцеремонно вторгаясь в обитель смерти, что она должна оставить отца Бесси наедине с его горем. Она на мгновение замерла на ступеньке лестницы, увидев его отрешенный взгляд, и попыталась бесшумно проскользнуть мимо.
Мэри, войдя в комнату, села на первый же стул и, сняв передник через голову, зарыдала.
Этот звук, казалось, отрезвил Хиггинса. Внезапно он схватил Маргарет за руку и удерживал ее, пока не смог вымолвить хоть слово. Его голос был невнятным, глухим и хриплым:
— Вы были с ней? Вы видели, как она умерла?
— Нет, — ответила Маргарет, стоя неподвижно с величайшим терпением.
Прошло какое-то время, прежде чем он снова заговорил, продолжая держать ее за руку.
— Все люди должны умереть, — произнес он наконец с необычной торжественностью, и Маргарет подумала, что он, должно быть, выпил и его мысли путаются. — Но ведь она была моложе меня. — Он не смотрел на Маргарет, но по-прежнему крепко сжимал ее руку. Внезапно он взглянул на нее, ища подтверждения своей нелепой догадке. — Вы точно уверены, что она умерла, а не в обмороке и не в забытьи? С ней так часто бывало раньше.
— Она умерла, — ответила Маргарет.
Она не боялась разговаривать с ним, хотя его пожатие причиняло ей боль, а взгляд светился безумием.
— Она умерла! — повторила она.
Он по-прежнему смотрел на нее, словно пытался понять, о чем она говорит. Затем, внезапно отпустив руку Маргарет и бросившись к столу, с неистовыми рыданиями он перевернул его и всю мебель в комнате. Мэри, дрожа, подошла к нему.
— Уйди! Уйди! — неистово и невнятно закричал он на нее. — Какое мне дело до тебя?
Маргарет взяла руку Мэри и нежно держала в своей. Николас рвал на себе волосы, он бился головой о дерево, а потом упал, изнуренный и оглушенный. Его дочь и Маргарет по-прежнему не двигались. Мэри дрожала с головы до ног.
Прошло, может быть, минут пятнадцать, может быть, час, Николас наконец поднялся. Его глаза распухли и налились кровью, а сам он, казалось, забыл, что в комнате есть еще кто-то. Увидев, что за ним наблюдают, он нахмурился, встряхнулся, бросил на них еще один угрюмый взгляд и, не сказав ни слова, направился к двери.
— О отец, отец! — воскликнула Мэри, удерживая его за руку. — Не сегодня! В другой раз, но не сегодня. О, помогите мне! Он снова собирается напиться! Отец, я не пущу тебя. Ты можешь ударить меня, но я не пущу тебя. Она мне сказала напоследок, чтобы я не позволяла тебе пить!
Маргарет стояла в дверном проходе, молчаливая, но непреклонная. Хиггинс посмотрел на нее с вызовом:
— Это мой дом. Уйди с моего пути, девушка, или я вышвырну тебя вон! — С силой отбросив Мэри, он готов был ударить Маргарет.
Но она даже не пошевелилась, не отвела от него серьезного, пристального взгляда. Он уставился на нее с угрюмой свирепостью. Если бы Маргарет сделала хоть одно движение, он бы оттолкнул ее даже сильнее, чем свою дочь, по лицу которой потекла кровь.
— Почему вы так на меня смотрите? — спросил он наконец, укрощенный и испытывая благоговейный трепет перед ее суровым спокойствием. — Если вы думаете, что удержите меня, потому что она любила вас, удержите в моем собственном доме, куда я вас не приглашал, вы ошибаетесь. Мужчине тяжело, когда он не может получить единственное утешение, какое ему осталось.
Маргарет поняла, что он признал ее власть. Но что ей делать дальше? Он сел на стул рядом с дверью, почти покоренный, но еще рассерженный, намереваясь выйти, как только она оставит свой пост, но не желая применять силу. Маргарет накрыла ладонью его руку.
— Пойдемте со мной, — сказала она. — Пойдемте посмотрим на нее!
Ее голос был очень тихим и торжественным, в нем не было ни тени страха или сомнения. Хиггинс молча поднялся и стоял, пошатываясь, с выражением упрямой нерешительности на лице. Маргарет спокойно и терпеливо ждала, когда он повинуется. Он же испытывал странное удовольствие, заставляя ее ждать. Но наконец он двинулся к лестнице.
Маргарет и Николас стояли у постели Бесси.
— Она сказала Мэри: «Не позволяй отцу пить». Это были ее последние слова.
— Ей теперь не больно, — пробормотал он. — Теперь ничто не причиняет ей боль. — Затем, повысив голос до жалобного плача, продолжил: — Мы можем ссориться и ругаться, мы можем мириться, мы можем голодать — но никакие наши несчастья теперь не тронут ее. Она уже получила свою долю страданий. Сначала тяжелая работа, потом болезнь — у нее была собачья жизнь. И умерла, так и не узнав ни малейшей радости! Нет, девушка, что бы она ни говорила, она ничего не узнает об этом. А я должен выпить, просто чтобы справиться с горем.
— Нет, — ответила Маргарет мягко. — Вы не будете пить. Если ее жизнь была такой, как вы говорите, она, во всяком случае, не боялась смерти, как некоторые. О, если бы вы слышали, как она говорила о будущей жизни, невидимой жизни с Богом, к которому она теперь ушла!
Он покачал головой, отведя взгляд в сторону от Маргарет. Его бледное, изможденное лицо глубоко поразило ее.
— Вы очень устали. Где вы были весь день? Не на работе?
— Разумеется, не на работе, — ответил он, коротко и мрачно усмехаясь. — Это не то, что вы называете работой. Я был в комитете, пытался заставить глупцов прислушаться к голосу разума. Этим утром, до семи, я был у жены Баучера. Она прикована к постели, но больше всего на свете хочет узнать, где шляется эта глупая скотина, ее муж, как будто я прячу его, как будто я могу охранять его. Проклятый дурак, он смешал все наши планы! На больных ногах я ходил повидать людей, которых не увидишь, потому что закон теперь против нас. И моей душе было гораздо больнее, чем ногам. И если бы я не встретил друга, я бы не узнал, что она умерла. Бесс, девочка, ты бы поверила мне, ты бы поверила, правда? — обратился он к безмолвному телу с исступленной мольбой.
— Я уверена… — сказала Маргарет, — я уверена, что вы не знали. Это произошло неожиданно. Но сейчас, вы понимаете, все будет иначе. Вы знаете, вы видите, что она лежит здесь, вы слышали ее последние слова. Вы не пойдете?
Он не ответил. В сущности, где еще он должен был искать утешения?
— Пойдемте ко мне домой, — наконец произнесла она и сама испугалась собственных слов. — По крайней мере, вы как следует поедите, что, я уверена, вам необходимо.
— Ваш отец пастор? — спросил Хиггинс неожиданно.
— Был, — коротко ответила Маргарет.
— Я пойду и выпью чаю с ним, раз уж вы пригласили меня. Мне всегда много чего хотелось сказать пастору, и мне все равно, проповедует он сейчас или нет.
Маргарет была озадачена. Он будет пить чай с ее отцом, который совершенно не готов принимать гостей — ее мать так больна, — это было бесспорно. И все же, если она сейчас отступит, будет еще хуже, чем раньше, — он пойдет в пивную. Она подумала, что, если бы она могла привести его к себе домой, это было бы большим достижением, что так она будет уверена, что в будущем не случится ничего непредвиденного.
— Прощай, девочка! Мы расстались с тобой. Но ты была благословением для своего отца с самого рождения. Благослови Бог твои бледные губы, девочка, на них сейчас улыбка. И я рад увидеть ее, хотя теперь я одинок и несчастен навеки.
Он наклонился и нежно поцеловал дочь, накрыл ее лицо и последовал за Маргарет. Она поспешно спустилась с лестницы, чтобы рассказать Мэри о своем приглашении. Она уговаривала Мэри пойти с ними, потому что ее сердце страдало при мысли, что придется оставить бедную любящую девочку одну. Но Мэри сказала, что у нее есть друзья среди соседей, которые придут и посидят с ней немного, все будет хорошо, но отец…
Ей хотелось сказать больше, но он уже стоял возле них. Он старался не показывать своих чувств, как будто устыдился, что поддался им, и даже пытался казаться веселым, что больше всего было похоже на «треск тернового хвороста под котлом».[29]
— Я иду пить чай с ее отцом, вот как!
Но, выйдя на улицу, он надвинул кепку низко на лоб и не глядел по сторонам, пока шел рядом с Маргарет. Он боялся расстроиться от слов, а еще больше от взглядов и сочувствия соседей. Поэтому они с Маргарет шли молча.
Когда они подошли к улице, на которой жила Маргарет, Хиггинс осмотрел свою одежду, руки и ботинки.
— Может, мне сначала почиститься?
Конечно, это было бы желательно, но Маргарет заверила его, что он сможет сначала пройти во двор, где ему будут предложены мыло и полотенце. Сейчас она не могла позволить ему ускользнуть от нее.
Следуя за прислугой по коридору и через кухню, он аккуратно наступал на каждую темную отметину в рисунке пола, чтобы скрыть свои грязные следы. Маргарет поднялась наверх. Она встретила Диксон на лестничной площадке:
— Как мама? Где папа?
Миссис Хейл устала и ушла в свою комнату. Она хотела лечь спать, но Диксон убедила ее прилечь на диване и принесла ей чай. Это лучше, чем все время лежать в кровати, мучась от беспокойства.
Пока все шло хорошо. Но где мистер Хейл? Он в гостиной. Маргарет вошла, чуть запыхавшись, и постаралась как можно короче рассказать о случившемся. Конечно, она рассказала не все. Ее отец был ошеломлен, когда она сообщила ему, что пригласила к чаю пьяницу-ткача и он сейчас ждет в кабинете. Маргарет горячо просила за Хиггинса. Кроткий, добросердечный мистер Хейл был готов утешить его в горе, но, к несчастью, Маргарет упомянула и о том, что Хиггинс пьет и она привела его к себе домой только потому, что это было последнее средство удержать его от выпивки. Одно вытекало из другого так естественно, что Маргарет едва осознала, что она сделала, пока не увидела легкое выражение отвращения на лице отца.
— О папа! Он действительно тот человек, который тебе понравится, если ты не будешь с самого начала относиться к нему предвзято.
— Но, Маргарет, привести домой пьяного человека, когда твоя мать так больна!
Маргарет изменилась в лице:
— Мне очень жаль, папа. Он очень тихий. Он только довольно странный, но это, возможно, из-за шока от смерти Бесси.
На глазах Маргарет выступили слезы. Мистер Хейл обхватил ее грустное лицо ладонями и поцеловал в лоб.
— Все в порядке, дорогая. Я пойду и успокою его как могу, а ты навести свою мать. Только, если можешь, приди и составь нам компанию. Я буду рад.
— О да, спасибо.
Но как только мистер Хейл вышел из комнаты, она выбежала за ним:
— Папа, ты не должен удивляться тому, что он говорит. Он… я имею в виду, он во многом не верит в то, во что мы верим.
— О боже! Пьяный ткач, не верующий в Бога! — в смятении произнес про себя мистер Хейл. Но Маргарет он сказал только: — Если твоя мать заснет, спускайся немедленно.
Маргарет вошла в комнату матери. Миссис Хейл очнулась от дремоты:
— Когда ты написала Фредерику, Маргарет? Вчера или позавчера?
— Вчера, мама.
— Вчера? И письмо ушло?
— Да, я сама отправила его.
— О Маргарет, я так боюсь, что он приедет! А если его узнают?! Если его схватят?! А если его казнят, и это спустя столько-то лет, что он скрывался и жил в безопасности?! Я засыпаю и вижу во сне, что его поймали и пытают.
— О мама, не бойся. Риск совсем небольшой. Мы сделаем все, чтобы Фредерик не пострадал. Если бы мы были в Хелстоне, было бы в двадцать, в сто раз хуже. Там каждый помнит его, и если бы к нам в дом приехал незнакомец, то все были бы уверены, что это Фредерик. Здесь никто не знает и никто не интересуется тем, что мы делаем. Диксон будет охранять дверь, как дракон, пока он будет здесь. Правда, Диксон?
— Им придется изловчиться, чтобы пройти мимо меня! — сказала Диксон, возмущенная даже самой мыслью о подобной попытке.
— И ему не нужно будет выходить, разве что в сумерки он выйдет подышать воздухом, бедняга!
— Бедняга! — повторила миссис Хейл. — Я почти жалею, что ты написала. Будет уже слишком поздно остановить его, если ты снова напишешь, Маргарет?
— Боюсь, что так, мама, — ответила Маргарет, вспоминая, с какой настойчивостью миссис Хейл умоляла его приехать, если он желает застать ее живой.
— Мне всегда не нравилось что-то делать в такой спешке, — сказала миссис Хейл.
Маргарет молчала.
— Успокойтесь, мэм, — сказала Диксон с напускной веселостью, — вы знаете, что больше всего вам хочется увидеть мастера Фредерика. И я рада, что мисс Маргарет написала ему немедленно, без колебаний. Я даже хотела сделать это сама. И мы хорошо спрячем его, будьте уверены. В доме только Марта не сделала бы ничего, чтобы спасти его, и я думаю, что в это самое время можно отправить ее повидать мать. Она как-то говорила мне, раз или два, что ей бы хотелось уехать, потому что у ее матери был удар, когда она приехала сюда, только ей не нравилось просить. Но я прослежу, чтобы она уехала, едва мы узнаем, когда он приедет. Господь благослови его! Поэтому спокойно пейте чай, мэм, и положитесь на меня.
Миссис Хейл доверяла Диксон больше, чем Маргарет. Слова старой няни на время успокоили ее. Маргарет молча разлила чай, пытаясь придумать, что сказать. Но у нее возник ответ, похожий на ответ Даниеля О'Рурка,[30] когда человек с Луны попросил его убраться со своего серпа: «Чем больше вы просите нас, тем дольше мы не пошевелимся». Чем больше она старалась не думать об опасности, которой подвергнется Фредерик, тем упорнее ее воображение возвращалось к этой мысли. Мать болтала с Диксон и, казалось, совершенно позабыла о том, что Фредерика могут схватить и казнить, что из-за ее желания и из-за поступка Маргарет он может оказаться в опасности. Ее мать была из тех людей, которые отбрасывают дурные мысли прочь, как ракета выбрасывает искры. Но, воспламеняясь от горючего, искры долго тлеют, и в конце концов все вокруг сгорает в ужасающем пламени. Маргарет была рада, что, исполнив свои дочерние обязанности, может теперь спуститься в кабинет. Ей было интересно, как поладили друг с другом ее отец и Хиггинс.
С самого начала порядочный, добросердечный и старомодно простодушный джентльмен своими утонченными и любезными манерами пробудил в собеседнике всю его подсознательную учтивость.
Мистер Хейл одинаково относился ко всем своим ближним: ему не приходило в голову, что разница в сословиях должна как-то проявляться в разговоре. Он поставил стул для стоящего Николаса, который сел только по просьбе мистера Хейла. Он называл его неизменно «мистер Хиггинс» вместо короткого «Николас» или «Хиггинс», к которым был привычен «пьяный, неверующий ткач». Но Николас не был ни убежденным пьяницей, ни законченным атеистом. Он пил, чтобы запить заботы, как он сам выразился, и был неверующим до сих пор, потому что не нашел еще той формы веры, которую он мог бы принять всем сердцем и душой.
Маргарет была немного удивлена и очень довольна, когда обнаружила, что отец и Хиггинс заняты серьезным разговором: хотя они частенько не совпадали во мнениях, каждый обращался к собеседнику с кроткой вежливостью. Николас в роли гостя — чистый, опрятный и тихий — был для нее новым человеком, ведь прежде она видела его только полновластным хозяином в его собственном доме. Он пригладил волосы свежей водой, перевязал шейный платок и позаимствовал огарок свечи, чтобы отполировать ботинки. И вот он сидел, убеждая в чем-то ее отца ровным и тихим голосом с сильным даркширским акцентом. Мистер Хейл с интересом прислушивался к тому, что говорит его собеседник. Он оглянулся, когда она вошла, улыбнулся и тихо предложил ей стул, а затем сел снова, по возможности быстро, низко поклонившись своему гостю, как бы извиняясь за заминку. Хиггинс кивнул ей в знак приветствия, а она бесшумно разложила свое рукоделие на столе и приготовилась слушать.
— Как я говорил, сэр, я полагаю, вы не слишком верите в себя, если живете здесь, если вы приехали сюда. Я прошу у вас прощения, если неверно выразился. Но для меня сейчас вера — это размышление над высказываниями, правилами и обещаниями, сделанными людьми, которых вы никогда не видели, о фактах и жизни, о которых ни вы, ни кто другой ничего достоверно не знаете. Вот вы говорите, что это и есть истины, истинные высказывания и истинная жизнь. Я просто спрашиваю: где доказательства? Повсюду есть более мудрые и более образованные, чем я, люди, у которых есть время думать над такими вещами, пока я трачу свое время на то, чтобы заработать на хлеб. Ну, я понимаю этих людей. Их жизни открыты для меня. Они — реальные люди. Они не верят в Библию, нет, только не они. Они могут говорить, что верят, ради формы. Но, господи, сэр, вы думаете, что, проснувшись утром, они восклицают: «Что мне сделать, чтобы заслужить вечную жизнь?» или «Что мне сделать, чтобы наполнить кошелек в этот благословенный день? Куда мне пойти? Какие сделки мне заключить?» Кошелек, золото и банкноты — вот настоящие вещи — вещи, которые можно почувствовать и потрогать. Это — реальность, а вечная жизнь — это все разговоры, очень подходящие для… Я прошу у вас прощения, сэр. Вы — священник без работы, я полагаю. Что ж! Я никогда не стану неуважительно отзываться о человеке, который находится в таком же затруднительном положении, что и я. Но я задам вам другой вопрос, сэр, и я не хочу, чтобы вы отвечали на него, только запомните это раз и навсегда. Прежде вы считали нас теми, кто верит только в то, что видит, то есть дураками и простофилями. Если бы спасение, будущая жизнь и тому подобное были бы правдой… не в словах людей, а в самих их сердцах… разве вы не думаете, что они бы так же надоели нам с этим, как они надоели со своей политической экономикой? Им слишком хочется примирить нас с этой мудростью. Если бы это было правдой, они обратились бы к вере и обратили бы нас.
— Но хозяева не имеют никакого отношения к вашей религии. Все, что вас связывает, — это торговля, так они думают, и это все, чем они обеспокоены.
— Я рад, сэр, — ответил Хиггинс с любопытством во взгляде, — что вы добавили «так они думают». Боюсь, я бы подумал, что вы — лицемер, если бы вы этого не сказали, несмотря на то, что вы — священник, или даже потому, что вы — священник. Знаете, если бы вы говорили о религии как о чем-то, что, будь оно правдой, не касается всех людей, не приковывает всеобщее внимание, я бы подумал, что вы плут, я бы даже подумал, что вы больше дурак, чем плут. Надеюсь, без обид, сэр.
— Нисколько. Вы считаете, что я ошибаюсь, а я считаю, что вы еще более ошибаетесь. Я не ожидаю, что смогу вас убедить за один день и за один разговор. Но давайте узнаем друг друга, тогда и поговорим об этом свободно, и правда восторжествует. Я бы не верил в Бога, если бы не был в этом убежден. Мистер Хиггинс, я верю, что в глубине души вы верите… — (мистер Хейл понизил голос до благоговения), — вы верите в Него.
Николас Хиггинс вдруг непреклонно выпрямился. Маргарет вскочила — увидев, как дергается его лицо, она подумала, что у него конвульсии. Мистер Хейл испуганно посмотрел на нее. Наконец Хиггинс нашел нужные слова:
— Послушайте! Я бы мог смешать вас с землей за то, что вы искушаете меня. Что вы тут навыдумывали обо мне? Подумайте о ней — она лежит там из-за той жизни, что выпала на ее долю, потом подумайте, как вы отказываете мне в том единственном утешении, что мне осталось, — что Бог существует и что Он уготовил ей такую жизнь. Я не верю, что она когда-нибудь снова будет жить, — сказал он, садясь, и его голос снова зазвучал безжизненно и равнодушно. — Я не верю ни в какую другую жизнь, кроме этой, в которой она так много страдала и претерпела столько тревог. И я не могу вынести мысли, что все это было случайно, что все могло измениться от дуновения ветра. Порой, когда я думал об этом, я не верил в Бога, но я никогда не признавался в этом себе, как и многие. Я мог посмеяться над теми, кто так делал, словно бросал вызов, но потом оглядывался, чтобы посмотреть, услышал ли Он меня, раз Он там был. Но теперь, когда я остался один-одинешенек, я и слушать не хочу ваши вопросы и ваши сомнения. В этом шатком мире есть одна неизменная и простая вещь; разумная или неразумная, я буду цепляться за нее. То, что годится для счастливчиков…
Маргарет мягко дотронулась до его руки. Она до сих пор молчала, и он не слышал, как она поднялась.
— Николас, мы не хотим вас переубеждать, вы не поняли моего отца. Мы не рассуждаем, мы верим, как и вы. Это единственное утешение для скорбящей души.
Он обернулся и схватил ее за руку:
— Да, верно, это верно… — Он вытер слезы тыльной стороной ладони. — Но вы знаете, она лежит мертвая дома, а я совершенно потрясен горем и временами едва осознаю то, что говорю. Как будто речи, которые произносили люди… умные и толковые вещи, как я временами думал… проросли и расцвели в моем сердце. Вдобавок забастовка провалилась, разве вы не знали, мисс? Я шел просить ее, как нищий, дать мне немного утешения в этой беде. И тут мне сказали, что она умерла… просто умерла. Вот и все. Но для меня этого было достаточно.
Мистер Хейл принялся снимать нагар со свечей, чтобы скрыть свои чувства.
— Он не атеист, Маргарет, как ты могла так сказать? — укоризненно пробормотал он. — Я хочу прочитать ему четырнадцатую главу из Книги Иова.
— Я думаю, пока не стоит, папа. Возможно, не всю. Давай расспросим его о забастовке и выскажем сочувствие, в котором он нуждается и которое надеялся получить от бедной Бесси.
Поэтому они спрашивали и слушали. Рассуждения рабочих, как и многих хозяев, основывались на ложных предпосылках. Комитет полагал, что рабочими можно управлять, как станками, и не принял во внимание человеческие страсти, которые часто берут верх над разумом, как в случае с Баучером и другими участниками бунта. Они верили, что их протест против несправедливости возымеет на пришлых чужаков тот же самый эффект, какой несправедливость (вымышленная или реальная) производила на них самих. Поэтому их так поразило и разъярило, что бедные ирландцы приехали и заняли их место. Эти чувства в какой-то мере сдерживались презрением к «этим ирландцам» и удовольствием от мысли, насколько неумело те справляются со своей работой и озадачивают своих новых хозяев крайним невежеством и тупостью, о чем по всему городу уже ходили всяческие байки. Но самый жестокий удар по союзу нанесли сами милтонские рабочие, когда они не подчинились приказу сохранять мир, что бы ни случилось; именно они внесли в забастовочное движение разлад и панику, когда против них двинули войска.
— И поэтому забастовка закончилась, — сказала Маргарет.
— Да, мисс. Все кончено. Завтра двери фабрик широко распахнутся, чтобы впустить всех, кто устремится на работу хотя бы ради того, чтобы показать, что они не имеют никакого отношения к забастовке. А ведь если бы они были сделаны из другого теста, то смогли бы добиться таких заработков, каких и не видывали за последние десять лет.
— Вы ведь получите работу снова, правда? — спросила Маргарет. — Вас же хорошо знают, разве нет?
— Хэмпер позволит мне работать на своей фабрике, только когда отрежет себе свою правую руку — не раньше и не позже, — тихо ответил Николас.
Маргарет печально умолкла.
— Кстати, о жалованье, — сказал мистер Хейл. — Вы не обижайтесь, но я думаю, вы допустили несколько серьезных ошибок. Я бы хотел прочитать вам несколько высказываний из книги, которая у меня есть. — Он поднялся и подошел к книжным полкам.
— Не беспокойтесь, сэр, — сказал Николас. — Вся эта книжная чепуха влетает в одно ухо, а вылетает в другое. На меня это не произведет впечатления. Прежде чем между мной и Хэмпером произошел раскол, надсмотрщик донес ему, что я подговаривал рабочих просить большее жалованье. И Хэмпер встретил меня однажды во дворе. У него была тонкая книжка в руке, и он сказал: «Хиггинс, мне сказали, что ты один из тех проклятых дураков, что думают, что могут получать больше, если попросят. Вот ты и содержи их, когда повысишь им жалованье. Так я даю тебе шанс и испытаю, есть ли у тебя разум. Вот книга, написанная моим другом, и, если ты прочтешь ее, ты поймешь, от чего зависят размеры жалованья и что ни хозяева, ни рабочие никак не могут на это повлиять, пусть даже они целыми днями станут надрывать свои глотки в забастовке, как отъявленные дураки». Ну, сэр, я рассказал это вам, пастору, когда-то проповедовавшему и пытавшемуся убедить людей в том, что вам казалось правильным. Разве вы начали бы свою проповедь с того, что обозвали бы их дураками или чем-то подобным, вместо того чтобы начать с добрых слов, чтобы заставить их слушать и верить? И в вашей проповеди разве останавливались иной раз и говорили не то им, не то самому себе: «Вы — просто куча дураков, и я всерьез подозреваю, что мне бесполезно пытаться вложить в вас разум»? Я был сильно рассержен, я признаю, когда взялся читать то, что написал друг Хэмпера… Меня возмутило такое обращение со мной, но я сказал себе: «Спокойно, я пойму, что говорят эти парни, и проверю, кто из нас болван — они или я». Поэтому я взял книгу и с трудом прочел ее. Но, господи помилуй, в ней только и говорилось что о капитале и труде, труде и капитале, и так до тех пор, пока она не усыпила меня. Я не смог правильно уяснить себе, что есть что. Там говорилось, будто в них кроются все добродетели и пороки. А все, что я хотел знать, — есть ли права у людей, не важно, богатые они или бедные… Просто у людей.
— Мистер Хиггинс, — произнес мистер Хейл, — я допускаю, что вас возмутил оскорбительный, глупый и нехристианский тон, каким мистер Хэмпер говорил с вами, рекомендуя книгу своего друга. Но если в этой книге говорилось, что жалованье не зависит от воли хозяев или рабочих и что большинство успешно закончившихся забастовок могут лишь на время повысить его, а потом из-за последствий самой забастовки оно стремительно падает, значит книга рассказала вам правду.
— Ну, сэр, — сказал Хиггинс упрямо, — может, оно так, а может, и нет. Тут мнения расходятся. Но будь их правда хоть вдвойне правдой, это не моя правда, если я не могу понять ее. Осмелюсь сказать, что в ваших латинских книгах на полках есть правда, но и это не моя правда, хоть я и понимаю значения слов. Если вы, сэр, или какой другой образованный, терпеливый человек придете ко мне и скажете, что научите меня понимать эти слова, и не станете бранить меня, если я не сразу пойму, как одна вещь связана с другой, тогда через какое-то время я, может быть, и пойму эту правду — или не пойму. Я не буду клясться, что стану думать так же, как вы. Я не из тех, кто думает, что правду можно слепить из слов, такую чистую и аккуратную, как листы железа, что вырезают рабочие в литейном цеху. Не всякий проглотит одну и те же кость. У кого-то эта кость может и поперек горла встать. Уж не говоря о том, что для одного правда может оказаться сильной, а для другого — слишком слабой. Люди, которые намерены вылечить мир своей правдой, должны по-разному подходить к разным умам и быть немного мягче, когда преподносят им эту правду, иначе бедные дурачки выплюнут ее им в лицо. Теперь Хэмпер первый обвиняет меня и говорит, что то, что я такой дурак, не пойдет мне на пользу, вот так-то.
— Мне бы хотелось, чтобы кто-то из самых добрых и толковых хозяев встретился с рабочими и поговорил бы с ними об этом. Пожалуй, это наилучший путь, чтобы преодолеть ваши трудности, которые, я полагаю, происходят от вашего, вы уж извините меня, мистер Хиггинс, незнания вопросов, которые ради обоюдных интересов хозяев и рабочих должны быть понятными обеим сторонам. Интересно, — обратился мистер Хейл к дочери, — нельзя ли убедить мистера Торнтона сделать что-то подобное?
— Вспомни, папа, — ответила она очень тихо, — он сказал однажды об управлении… ты знаешь что. — Ей не хотелось более ясно намекать на разговор, в котором мистер Торнтон ратовал за мудрый деспотизм со стороны хозяев, поскольку она заметила, что Хиггинс услышал имя Торнтона и насторожился.
— Торнтон! Тот парень, который привез этих ирландцев, из-за чего и произошел бунт, который погубил забастовку. Даже эта скотина Хэмпер немного подождал бы, но Торнтон не стал ждать. А теперь, когда союз поблагодарил бы его за преследование Баучера и тех парней, которые нарушили наши приказы, именно Торнтон выходит вперед и спокойно заявляет, что, раз забастовке конец, он, как пострадавшая сторона, не будет настаивать на обвинении против бунтовщиков. Я думал, что у него больше смелости. Я думал, что теперь он достиг своей цели и отомстит в открытую, но он говорит — один человек из суда передал мне его слова, — что «все они хорошо известны и прекрасно понимают, что будут наказаны за свой поступок, встретив трудности в поиске работы. Это будет достаточно суровое наказание». Хотелось бы мне, чтобы поймали Баучера и выдали его Хэмперу. Все равно что тигру предложить добычу. Выпустит он его из своих когтей? Только не он!
— Мистер Торнтон был прав, — сказала Маргарет. — Вы злы на Баучера, Николас. Иначе вы бы первый поняли, что там, где естественное наказание за проступок будет достаточно суровым, любое другое наказание было бы просто местью.
— Моя дочь не большой друг мистера Торнтона, — сказал мистер Хейл, улыбнувшись Маргарет. А она, красная как мак, поспешно склонилась над рукоделием. — Но я полагаю, что ее слова — правда. За это он мне нравится.
— Ну, сэр, эта забастовка для меня — сплошное разочарование. Нечего и говорить, как я расстроился, когда увидел, что она терпит неудачу. И все из-за тех, кто не смог потерпеть и пошел показывать, какой он храбрый и сильный.
— Простите, мистер Хиггинс, — сказала Маргарет. — Я мало знаю Баучера. Но единственный раз, когда я его видела, он говорил не о собственных страданиях, а о своей больной жене и своих маленьких детях.
— Верно! Но он и сам не из железа сделан. Он оплакивал свои собственные горести. Он не из тех, кто способен терпеть.
— Как он пришел в союз? — спросила Маргарет невинно. — Вы, кажется, не очень уважаете его, да и толку от него оказалось мало.
Хиггинс нахмурил брови. Он молчал минуту или две. Затем ответил достаточно кратко:
— Не мне говорить о союзе. Они делают то, что делают. Все наши должны держаться вместе. И если кто-то этого не понимает, у союза имеются средства и способы, как их образумить.
Мистер Хейл видел, что Хиггинса раздражает поворот, который принял разговор, и молчал. Но Маргарет молчать не собиралась, хотя и видела Хиггинса насквозь. Инстинкт говорил ей, что надо заставить Хиггинса высказаться прямо, потому что этот вопрос слишком серьезен и требует полной ясности.
— И что за способы и средства у союза?
Николас взглянул на нее, всем своим видом показывая, что противится ее желанию узнать правду. Но спокойное выражение ее лица, терпеливый и доверчивый взгляд, устремленный на него, заставили его ответить:
— Что ж! Если человек не принадлежит к союзу, то тем, кто работает на соседнем станке, дан приказ не разговаривать с ним. Даже если он жалок или болен — все равно. Он — посторонний. Он — никто для нас. Он ходит среди нас, он работает среди нас, но он — никто. Я даже могу оштрафовать тех, кто говорит с ним. Вы попробуйте, мисс, попробуйте прожить год или два среди тех, кто отворачивается от вас, когда вы смотрите на них. Попробуйте работать среди людей, которые точат на вас зуб, и вы знаете, что никто не обрадуется и не проронит в ответ ни слова, если вы скажете, что вы рады. Если у вас на сердце тяжело, вы ничего им не расскажете, потому что они и внимания не обратят на ваши вздохи или грустные взгляды (а мужчина, который причитает, чтобы народ спрашивал его, что случилось, вообще не мужчина). Просто попробуйте, мисс… по десять часов в течение трехсот дней, и вы поймете, что такое союз.
— Боже мой! — воскликнула Маргарет. — Какая тирания! Нет, Хиггинс, мне совершенно безразлично, злитесь вы или нет. Я знаю, что вы не можете сердиться на меня, но, даже если вы рассердились, я должна сказать вам правду: никогда прежде я не слышала о более жестокой пытке. И вы являетесь членом союза! И вы еще говорите о тирании хозяев!
— Нет, — ответил Хиггинс, — вы можете сказать мне все, что угодно. Мертвая защищает вас от моей злости. Вы думаете, я забыл, кто лежит там и как она любила вас? Это хозяева заставили нас грешить, если союз — это грех. Не это поколение хозяев, может быть, но их отцы. Их отцы втоптали наших отцов в прах, стерли нас в порошок! Пастор! Я слышал, как моя мать читала однажды: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина».[31] Так и с ними. В те дни мучительного угнетения и возник союз. Это было необходимо. По мне, это необходимо и сейчас. Это противостояние несправедливости, прошлой, настоящей или будущей. Оно вроде войны, вместе с ним приходят преступления, но, я думаю, еще большее преступление — оставить все как есть. Наш единственный шанс — сплотить людей. И если некоторые — трусы, а некоторые — дураки, они могут идти с нами и присоединиться к великому маршу, чья сила только в количестве.
— О, — сказал мистер Хейл, вздыхая, — ваш союз сам по себе был бы прекрасным, величественным… это было бы само христианство… Но он не радеет о пользе для всех… просто один класс противостоит другому.
— Полагаю, мне пора идти, сэр, — сказал Хиггинс, когда часы пробили десять.
— Домой? — спросила Маргарет очень мягко.
Он понял ее и пожал протянутую руку:
— Домой, мисс. Вы можете верить мне, хотя я — один из союза.
— Я всецело доверяю вам, Николас.
— Постойте! — сказал мистер Хейл, поспешив к книжным полкам. — Мистер Хиггинс! Я уверен, вы присоединитесь к нашей семейной молитве?
Хиггинс с сомнением взглянул на Маргарет. Он встретил серьезный взгляд ее прекрасных глаз. В ее взгляде не было принуждения, только глубокий интерес. Он ничего не ответил, но остался на месте.
Маргарет — сторонница Церкви, ее отец — раскольник, Хиггинс — атеист, все вместе преклонили колени.
ГЛАВА XXIXЛУЧ СОЛНЦА
Пришедшие на ум желания лишь слабо утешают,
Одно иль два печальных, скромных удовольствия
В бледном, холодном свете надежды,
Посеребрившем их хрупкие крылья, тихо пролетели мимо…
Как мотыльки в лунном свете!
На следующее утро Маргарет получила письмо от Эдит. Письмо было столь же пылким, восторженным и непоследовательным, как и сама писательница. Но Маргарет и сама отличалась пылкостью, а потому чужая впечатлительность находила в ее душе отклик, к тому же она с детства привыкла к Эдит, а потому, читая письмо, совсем не замечала непоследовательности.
Письмо гласило:
«О Маргарет, тебе стоит уехать из Англии, чтобы увидеть моего мальчика! Он — очаровательный мальчуган, а в своих чепчиках он выглядит просто прелестно, особенно в том самом, что ему прислала ты, моя добрая, трудолюбивая малышка Маргарет с золотыми руками! Я уже заставила всех здешних матерей мне завидовать, а теперь я хочу показать его кому-нибудь еще и услышать новые слова восхищения. Наверное, это все причины, а может быть, и нет. Нет, возможно, к этому примешивается любовь кузины. Но я так хочу, чтобы ты приехала сюда, Маргарет! Я уверена, это пойдет на пользу здоровью тети Хейл. Все здесь молоды и здоровы, у нас всегда голубое небо, у нас всегда светит солнце, и оркестр восхитительно играет с утра до ночи, и, возвращаясь к припеву моей песенки, — мой малыш всегда улыбается. Мне очень хочется, чтобы ты нарисовала его для меня, Маргарет. Не имеет значения, что он делает, это самое милое, самое красивое, самое лучшее создание. Я думаю, я люблю его намного больше, чем своего мужа, который порой бывает упрямым и раздражительным, он называет это „я занят“. Но нет, он вовсе не такой! Он только что принес новости о милом пикнике, который устраивают офицеры „Хазарда“, стоящего на якоре в бухте. Но раз он принес такие замечательные новости, я беру свои слова назад. Разве никто не обжигался, сказав или сделав что-то сгоряча? Ну, я не могу обжечься, потому что поранюсь и шрам будет уродливым. Но я забираю назад все свои слова как можно быстрее. Космо — просто прелестный ребенок, и совсем не упрямый, и не такой капризный, как муж. Только иногда он тоже бывает беспокойным. Я могу сказать, что без любви… обязанности жены… На чем я остановилась? Я знаю, что хотела сказать что-то особенное. А, вот… Дорогая Маргарет!.. Ты должна приехать и навестить меня. Тете Хейл это пойдет на пользу, как я уже сказала. Пусть доктор пропишет ей поездку. Скажи ему, что дым Милтона причиняет ей вред. Я не сомневаюсь, что так и есть. Три месяца (вы не должны приезжать на меньший срок) в этом прелестном солнечном климате, где виноград настолько привычен, как у нас черника, совсем вылечат ее. Я не прошу дядю…» (Здесь письмо стало более лаконичным и последовательным: мистера Хейла поставили в угол, как непослушного ребенка, за то, что оставил свой приход.) «…потому что, смею сказать, он не одобряет войну, солдат и музыкантов. Во всяком случае, я знаю, что многие диссентеры — члены Мирного общества,[32] и я боюсь, что он не захочет приехать. Но если он захочет, дорогая, прошу, скажи, что Космо и я сделаем все возможное, чтобы он почувствовал себя счастливым. И я спрячу красный мундирчик Космо и его сабельку и заставлю музыкантов играть только серьезные, торжественные пьесы. Или, если они будут играть что-нибудь мирское и суетное, им придется играть в два раза медленнее. Дорогая Маргарет, если он захочет сопровождать тебя и тетю Хейл, мы постараемся доставить ему удовольствие, хотя я боюсь всякого, кто делает что-то для успокоения совести. Надеюсь, ты никогда не боялась. Скажи тете Хейл, чтобы не брала много теплой одежды, хотя боюсь, что, когда вы вернетесь обратно, будет уже холодно. Но ты не представляешь, как здесь жарко! Я попыталась надеть свою роскошную индийскую шаль на пикник. Я долго поддерживала себя поговорками вроде „гордость — моя опора“ и тому подобными мыслями, но это было бесполезно. Я выглядела как мамина собачка Крошка в слоновьей попоне, полузадушенная своим пышным нарядом. Поэтому я расстелила ее, как ковер, чтобы мы могли на ней сидеть. Вот и мой мальчик, Маргарет… если ты не упакуешь свои вещи сразу, как только получишь письмо, чтобы немедленно приехать и посмотреть на него, я подумаю, что ты — потомок царя Ирода!»
Маргарет хотелось хотя бы день пожить жизнью Эдит — без забот, в веселом доме, под солнечными небесами. Если бы желание могло перенести ее туда, она бы уехала пусть даже на один только день. Она страстно желала вернуть силу, которую могла дать перемена места… пусть всего на несколько часов оказаться в самой гуще той жизни, чтобы снова почувствовать себя молодой. Ей еще нет двадцати, а она вынуждена нести такое тяжелое бремя, что чувствует себя старухой. Это было первое, что она почувствовала. Затем Маргарет перечитала послание подруги и забыла о своих горестях — письмо с его милой непосредственностью живо воскресило в ее памяти саму Эдит. Маргарет весело смеялась, когда миссис Хейл вошла в гостиную, опираясь на руку Диксон. Маргарет поспешила поправить подушки. Ее мать выглядела слабее, чем обычно.
— Над чем ты смеялась, Маргарет? — спросила она, когда оправилась от слабости, усевшись на диван.
— Над письмом, которое получила этим утром от Эдит. Я прочту его тебе, мама?
Она прочитала письмо вслух, и временами казалось, что миссис Хейл слушает с интересом. Она стала спрашивать, какое имя дала Эдит своему мальчику, перечислила все возможные имена и все возможные причины, по которым ребенка можно назвать тем или иным именем. В самом разгаре всех этих рассуждений вошел мистер Торнтон — он принес еще фруктов для миссис Хейл. Он не мог… да, по правде говоря, и не собирался отказывать себе в удовольствии видеть Маргарет. Он полагал, что имеет право на небольшую награду. Это было твердое намерение человека, обычно благоразумного и сдержанного. Мистер Торнтон вошел в комнату, с первого взгляда заметив, что Маргарет здесь, но, холодно поприветствовав ее, он, казалось, не позволял себе смотреть на нее. Он остался в гостиной только для того, чтобы преподнести персики миссис Хейл и сказать несколько добрых слов, а когда уходил, учтиво прощаясь, его холодный и оскорбленный взгляд встретился со взглядом Маргарет. Она села, бледная и молчаливая.
— Ты знаешь, Маргарет, мне действительно начинает нравиться мистер Торнтон.
Маргарет помолчала, а потом выдавила из себя равнодушное:
— Правда?
— Да! Я думаю, он в самом деле совершенствует свои манеры.
Вернув голосу прежнюю силу, Маргарет ответила:
— Он очень добрый и внимательный, без сомнения.
— Удивительно, почему никогда не приходит миссис Торнтон. Она, должно быть, знает, что я больна, раз прислала водяной матрас.
— Полагаю, она знает, как ты себя чувствуешь, от своего сына.
— Все же мне бы хотелось повидаться с ней. У тебя здесь так мало друзей, Маргарет.
Маргарет понимала, чем обеспокоена миссис Хейл: она желала заручиться добротой женщины по отношению к дочери, которая скоро лишится матери. Но Маргарет не смогла ответить ей.
— Как ты думаешь, — сказала миссис Хейл, помолчав, — ты могла бы пойти и попросить миссис Торнтон навестить меня? Всего один раз, я не хочу причинять беспокойства.
— Я сделаю все, что захочешь, мама… но если вдруг… но когда Фредерик приедет…
— Ах, конечно! Мы должны держать двери закрытыми, мы не должны никого впускать. Я даже не знаю, смею ли я желать, чтобы он приехал. Иногда я думаю, что не хочу этого. Иногда я вижу такие ужасные сны о нем.
— О мама! Мы позаботимся о нем. Я скорее сама буду дежурить у двери, чем допущу, чтобы ему причинили малейший вред. Доверь мне заботу о нем, мама. Я буду оберегать его, как львица оберегает своего львенка.
— Когда от него придет письмо?
— Не раньше чем через неделю, может, и дольше.
— Мы должны отослать Марту заблаговременно. Не нужно, чтобы она была здесь, когда он приедет, дабы не пришлось потом спешно отсылать ее.
— Диксон, конечно, напомнит нам об этом. Я подумала, что, если нам понадобится помощь по дому, пока он здесь, мы можем попросить Мэри Хиггинс. У нее руки как крюки, но она хорошая девочка и стараться будет изо всех сил, я уверена. И она бы ночевала у себя дома, и ей не нужно было бы подниматься наверх и знать, кто еще есть в доме.
— Как хочешь. Как захочет Диксон. Но, Маргарет, не употребляй эти ужасные милтонские слова. «Руки как крюки» — от этого так и веет провинциальностью. Что бы сказала твоя тетя Шоу, если бы услышала, как ты говоришь?
— О мама! Не пытайся запугать меня тетей Шоу, — ответила Маргарет, смеясь. — Эдит набралась всякого рода армейских словечек от капитана Леннокса, и тетя Шоу не обращает на это ни малейшего внимания.
— Но твои слова — фабричный жаргон.
— Если я живу в промышленном городе, то должна говорить на фабричном языке, когда надо. Мама, я могу удивить тебя многими словами, которые ты никогда в жизни не слышала. Я, например, не уверена, знаешь ли ты, что такое «штрейкбрехер».
— Нет, дитя. Я только знаю, что звучит оно очень вульгарно, и мне не хочется, чтобы ты его употребляла.
— Хорошо, мамочка, не буду. Только тогда вместо него мне придется каждый раз описывать его значение.
— Не нравится мне этот Милтон, — ответила миссис Хейл. — Эдит права — из-за этого дыма я и болею.
Маргарет вздрогнула, услышав слова матери. Ее отец только что вошел в комнату, и она забеспокоилась, чтобы гнетущее впечатление, которое произвели на него последние слова миссис Хейл, не усилилось, не получило никакого подтверждения. Она не знала, слышал ли он, что сказала миссис Хейл. Маргарет поспешно переменила тему разговора, не заметив, что за отцом идет мистер Торнтон.
— Мама обвинила меня в том, что я набралась вульгарности с тех пор, как мы приехали в Милтон.
«Вульгарность», о которой говорила Маргарет, относилась только к употреблению местных слов, а само выражение появилось из разговора, который они вели. Но мистер Торнтон нахмурил брови, и Маргарет вдруг поняла, как неверно он может истолковать ее слова. Поэтому, следуя естественному желанию не причинять ненужной боли, она заставила себя выйти вперед и поприветствовать его, продолжая говорить на прежнюю тему, но явно обращаясь к нему.
— Скажите, мистер Торнтон, хотя слово «штрейкбрехер» звучит не очень красиво, разве оно не выразительно? Можно ли обойтись без него, говоря о том, что оно означает? Если употребление местных слов вульгарно, то в приходе я была очень вульгарна, разве нет, мама?
Маргарет не привыкла навязывать свою тему разговора другим. Но сейчас ей так хотелось, чтобы мистер Торнтон не почувствовал раздражения, случайно услышав ее слова, что, еще не договорив, она покраснела от осознания сделанного, тем более что мистер Торнтон, казалось, едва уловил суть или смысл того, о чем она толковала, и прошел мимо нее с чопорным видом, чтобы поговорить с миссис Хейл.
Увидев мистера Торнтона, Маргарет вспомнила, что миссис Хейл хотела видеть его мать и доверить Маргарет ее заботе. Маргарет, сидя в гнетущем молчании, сердилась и укоряла себя за то, что ей так тяжело сохранить спокойствие, когда мистер Торнтон находится рядом, а мать тихо просит, чтобы миссис Торнтон зашла навестить ее. Лучше всего будет, если она придет поскорее, завтра, если это возможно. Мистер Торнтон обещал, что его мать на днях посетит миссис Хейл, поговорил немного, а затем собрался уходить. И движения Маргарет, и ее голос, казалось, сразу же сбросили невидимые оковы. Он не взглянул на Маргарет, и все же каким-то образом мистер Торнтон знал, где она находится, и если случайно его взгляд останавливался на Маргарет, то старался не задерживаться на ней. Если она говорила, он не уделял внимания ее словам, но его следующая реплика, обращенная к кому-то еще, была предопределена тем, что сказала она. Иногда это был ответ на ее замечание, обращенный к другому собеседнику, как будто не имеющий к ней отношения. Его манеры страдали не от невежества, это были намеренно плохие манеры, таким образом он давал понять, что все еще обижен. Позже он сам пожалел об этом. Что же касается Маргарет, то она думала о нем больше, чем раньше, но не с любовью, а с сожалением. Она сожалела, что ранила его так глубоко, и хотела бы вернуться к прежней дружбе-вражде. Она понимала, что в те времена он испытывал к ней уважение, так же как и к остальным членам ее семьи. И сейчас она как будто молча извинялась за свои чересчур жестокие слова, которые были следствием поступков в день бунта.
Но мистера Торнтона больно задели эти слова. Они звенели в его ушах, и он гордился, что поступал справедливо, проявив доброту к ее родителям. Он ликовал, что у него достало силы воли, чтобы заставить себя встречаться с ней лицом к лицу, всякий раз придумывая, что могло бы доставить удовольствие ее родителям. Он думал, что ему будет неприятно видеть ту, которая причинила ему такую боль, но он ошибался. Находиться с ней в одной комнате, ощущать ее присутствие было сладостной мукой. Но он был недостаточно проницателен и беспристрастен, анализируя мотивы своих поступков, и, как я уже говорила, ошибался.
ГЛАВА XXXНАКОНЕЦ ДОМА
Молчащих птиц начнется перезвон.
Никогда не прячь свою потаенную боль,
Не позволяй облакам воспоминаний застилать горизонт,
Не склоняй свою голову! Ты вернулся домой!
Миссис Торнтон пришла в дом Хейлов на следующее утро. Несчастной миссис Хейл стало намного хуже. Неожиданная перемена — этот очевидный шаг к смерти — случилась ночью, и вся семья испугалась, увидев, как побледнело и осунулось ее лицо за двенадцать часов страданий. Миссис Торнтон, которая не видела ее несколько недель, сразу смягчилась. Она пришла только потому, что сын попросил ее об одолжении, но вооружилась горьким чувством оскорбленного достоинства по отношению к семье, воспитавшей Маргарет. Она сомневалась, что миссис Хейл серьезно больна. Она сомневалась, что так уж необходимо немедленно удовлетворять каприз этой дамы, жертвуя собственными планами на день. Миссис Торнтон заявила сыну, что желала бы, чтобы Хейлы никогда не приезжали в Милтон, чтобы он никогда не знакомился с ними, чтобы бесполезные языки вроде латыни и греческого никогда не были придуманы. Он молча выслушал ее слова, но когда она закончила свою обличительную речь против мертвых языков, он спокойно, коротко и решительно повторил свою просьбу — он хотел бы, чтобы его мать пошла и навестила миссис Хейл в назначенное время — наиболее удобное для больной. Миссис Торнтон неохотно подчинилась желанию своего сына, любя его сильнее за подобное проявление чувств, но в душе по-прежнему считая, что он проявляет чрезмерное великодушие, не разрывая отношения с Хейлами.
По мнению миссис Торнтон, великодушие ее сына было сродни слабости. Но презрение к мистеру и миссис Хейл и неприязнь к Маргарет занимали ее мысли лишь до тех пор, пока она не почувствовала всю ничтожность этих соображений перед темной тенью крыльев ангела смерти. На кровати лежала миссис Хейл, мать, как и она, но намного моложе ее, и не было надежды, что она когда-нибудь сможет подняться. В этой затемненной комнате свет не отличался от тени, не было никакого движения, даже самого незаметного, лишь чередование шепота и молчания. Когда миссис Торнтон, сильная и полная жизни, вошла, миссис Хейл лежала неподвижно, и только по выражению ее лица было ясно, что она понимает, кто перед ней. Но она не сразу смогла открыть глаза, крупные слезы выступили на ее ресницах. Потом слабой рукой нащупав на одеяле сильные пальцы миссис Торнтон, миссис Хейл сказала, едва дыша (миссис Торнтон пришлось наклониться, чтобы услышать):
— Маргарет… у вас есть дочь… моя сестра в Италии. Мое дитя останется без матери… В незнакомом месте… если я умру… вы будете…
И туманный, блуждающий взгляд миссис Хейл, полный глубокой тоски, остановился на лице миссис Торнтон. Какое-то время выражение ее лица не менялось, оно по-прежнему было мрачным и застывшим. Но глаза больной постепенно затуманивались слезами, и она, возможно, увидела, как на суровые черты лица ее гостьи набежала тень. Не мысль о сыне или о живой дочери Фанни взволновала в конце концов сердце миссис Торнтон, а внезапное воспоминание о маленькой дочери, умершей в младенчестве много лет назад, навеянное атмосферой комнаты, словно внезапный солнечный луч, расплавило ледяную корку, за которой пряталась нежная и чуткая женщина.
— Вы хотите, чтобы я была другом мисс Хейл, — сказала миссис Торнтон сдержанным тоном, который не смягчился, как ее сердце, но прозвучал ясно и отчетливо.
Миссис Хейл, не отрывая взгляда от лица миссис Торнтон, сжала руку, лежащую под ее рукой на покрывале. Она не могла говорить. Миссис Торнтон вздохнула:
— Я буду верным другом, если обстоятельства потребуют этого. Но не любящим другом. Такой я не смогу быть… — «Для нее», хотела она добавить, но смолчала, взглянув на бледное, встревоженное лицо миссис Хейл. — Не в моем характере показывать чувства, даже когда я испытываю их, я не люблю давать советов. Все же по вашей просьбе, если это вас успокоит, я обещаю вам.
Затем последовала пауза. Миссис Торнтон была слишком порядочной, чтобы обещать то, чего не имела намерения выполнить. А выполнить обет привязанности к Маргарет, которую она в этот момент не любила даже больше, чем прежде, было трудно, почти невозможно.
— Я обещаю, — сказала она с важной серьезностью, которая все же наполнила умирающую женщину верой во что-то более незыблемое, чем сама жизнь — трепетная, мимолетная, изменчивая жизнь! — Я обещаю, что в любом затруднении, в котором мисс Хейл…
— Зовите ее Маргарет! — задыхаясь, произнесла миссис Хейл.
— …с которым она обратится ко мне за помощью, я сделаю все возможное, чтобы помочь ей, как будто она — моя собственная дочь. Я также обещаю, что если увижу, что она поступает, по моему мнению, дурно…
— Но Маргарет никогда не поступает дурно… умышленно дурно, — взмолилась миссис Хейл.
Миссис Торнтон продолжила, как и прежде, будто не слышала:
— Если я когда-нибудь увижу, что она поступает, как я полагаю, дурно — в том случае, когда ее поступок не затрагивает меня или мою семью, иначе, возможно, я была бы лично заинтересована, — я скажу ей об этом честно и прямо, как поступила бы с собственной дочерью.
Последовала долгая пауза. Миссис Хейл чувствовала, что в этом обещании чего-то не хватало, но этого было достаточно. В нем осталась какая-то недоговоренность, которой она не поняла. Но она чувствовала слабость, головокружение и усталость. Миссис Торнтон продумывала все возможные случаи, в которых она обещала действовать. Она испытывала недоброе удовольствие при мысли о том, как выскажет Маргарет нелестную правду под предлогом выполнения своего долга. Миссис Хейл снова заговорила:
— Благодарю вас. Я молю Господа благословить вас. Я никогда больше не увижу вас в этом мире. Но в своих последних словах я благодарю вас за ваше обещание проявить доброту к моей девочке.
— Не доброту! — уточнила миссис Торнтон, желая оставаться правдивой даже в ущерб учтивости.
Но, облегчая этими словами свою совесть, она не сожалела, что они не были услышаны. Она пожала мягкую, вялую руку миссис Хейл, поднялась и вышла из дома, никого не встретив.
В то время как миссис Торнтон разговаривала с миссис Хейл, Маргарет и Диксон совещались, как им сохранить приезд Фредерика в полной тайне от всех посторонних. Письмо от него ожидалось со дня на день, и он, несомненно, появится за ним следом. Марту необходимо отослать отдохнуть. Диксон должна охранять входную дверь, допуская лишь тех немногих посетителей, что появлялись в их доме, в кабинет мистера Хейла — болезнь миссис Хейл была для этого уважительной причиной. Если в помощь Диксон на кухне потребуется Мэри Хиггинс, она будет как можно реже слышать и видеть Фредерика. В крайнем случае для нее он будет зваться мистер Дикинсон. К счастью, Мэри нелюбопытна и недогадлива.
Они решили, что Марте следует сегодня же поехать навестить мать. Маргарет посчитала, что не стоит делать этого накануне, иначе показалось бы странным, что они отпустили служанку, когда больной хозяйке требуется так много заботы.
Бедная Маргарет! Весь день ей предстояло исполнять роль преданной дочери и из последних сил поддерживать отца, чтобы он не впал в отчаяние. Когда после каждого приступа боли у миссис Хейл наступало кратковременное облегчение, он убеждал себя, что это начало окончательного выздоровления. И поэтому, когда начинался новый приступ — с каждым разом все более тяжелый, — мистер Хейл страдал, переживая глубокое разочарование. Днем он сидел в гостиной, не в состоянии ни выносить одиночество в кабинете, ни заняться делом. Он положил голову на руки, скрещенные на столе. Маргарет было больно видеть его таким, и, так как он не разговаривал, ей не хотелось навязываться ему с утешениями. Марта уехала. Диксон сидела с миссис Хейл, пока та не заснула. В доме было тихо, опустилась темнота, никто не позаботился зажечь свечи. Маргарет сидела у окна, выходящего на улицу, где горели фонари, но не видела ничего, только слышала скорбные вздохи отца. Ей не хотелось спускаться за свечой, чтобы не нарушить безмолвную сдержанность своего присутствия: не думая о ней, отец мог бы дать волю более сильным чувствам. И все же она собиралась пойти и присмотреть за огнем в кухне, когда услышала приглушенный звонок в дверь, — настойчивая трель, казалось, заполнила весь дом, хотя сам звук был не слишком громким. Она вскочила, прошла мимо отца, который даже не пошевелился от приглушенного надоедливого звука, затем вернулась и нежно поцеловала его. Но даже тогда он не шелохнулся, не обратил внимания на ее нежную ласку. Она медленно спустилась вниз, подошла в темноте к двери. Диксон накинула бы цепочку на дверь, прежде чем открыть, но Маргарет забыла об осторожности, занятая своими мыслями. Высокий мужчина стоял перед ней — она видела лишь темный силуэт на фоне освещенной улицы. Мужчина смотрел в сторону, но при звуке открывающейся щеколды быстро обернулся.
— Здесь живет мистер Хейл? — спросил он чистым, звучным голосом.
Маргарет вздрогнула всем телом. Сначала она не ответила. Через мгновение она выдохнула:
— Фредерик! — и протянула руки, чтобы схватить его за руку и втянуть в дом.
— О Маргарет! — сказал он, удерживая ее за плечи, после того как они расцеловались, как будто даже в темноте он мог видеть ее лицо и прочитать по нему ответ на свой вопрос быстрее, чем его могли дать слова.
— Мама! Она жива?
— Да, она жива, дорогой, дорогой брат! Она очень, очень больна, но жива! Она жива!
— Слава богу! — сказал он.
— Папа совершенно подавлен этим горем.
— Вы ждали меня, правда?
— Нет, мы не получали письма.
— Значит, я опередил его. Но мама знает, что я еду?
— О! Мы все знали, что ты придешь. Но подожди немного! Иди сюда. Дай мне твою руку. Что это? О, это твой саквояж. Диксон закрыла ставни. Вот это — папин кабинет, я могу принести тебе стул, чтобы ты мог немного отдохнуть, пока я пойду и скажу ему.
Маргарет на ощупь нашла свечку и спички. Внезапно, когда слабый свет осветил их, она ощутила робость. Она заметила, что цвет лица у брата был необычно смуглым, и поймала внимательный взгляд пары удивительно красивых синих глаз, что внезапно блеснули, когда Фредерик понял, что сестра тоже украдкой посматривает на него. Но хотя брат с сестрой взглядами выразили взаимную симпатию, они не обменялись ни словом. Маргарет была уверена, что обретет в брате доброго друга, как уже обрела в нем близкого родственника. На сердце у нее было необыкновенно легко, когда она поднялась наверх. Печаль не стала меньше, но она не была уже такой невыносимой теперь, когда рядом находился тот, кто точно так же переживал горе, как и она сама. Даже полностью павший духом отец не мог ослабить ее радость. Он по-прежнему сидел, беспомощно облокотившись на стол. Но теперь у нее было заклинание, которое поднимет его. И она воспользовалась им, возможно слишком настойчиво, так как тоже нуждалась в утешении.
— Папа, — сказала она, нежно обнимая его за шею, поднимая его склоненную голову с мягкой настойчивостью. Обхватив ее руками, она смогла взглянуть ему в глаза, наполняя его собственной силой и уверенностью. — Папа! Угадай, кто здесь!
Он посмотрел на нее, и она увидела в их туманной печали легкий проблеск догадки, которую он отклонил как нелепую выдумку.
Он отвернулся и опять уронил голову на руки, по-прежнему лежавшие на столе. Она услышала его шепот и наклонилась, чтобы послушать.
— Я не знаю. Не говори мне, что это Фредерик… не Фредерик. Я не вынесу этого — я слишком слаб. А его мать умирает!
Он начал плакать и причитать, как ребенок. Его слова так отличались от того, на что надеялась Маргарет и что ожидала услышать, что она отвернулась, разочарованная, и помолчала минуту. Затем она снова заговорила — совсем другим тоном, не так ликующе, но более ласково и деликатно:
— Папа, это Фредерик! Подумай о маме, как она обрадуется! И как мы должны радоваться ради нее! И ради него тоже, ради нашего бедного мальчика!
Мистер Хейл не изменил позы, но казалось, что он пытается осознать случившееся.
— Где он? — спросил он наконец, по-прежнему пряча лицо.
— В твоем кабинете, совершенно один. Я зажгла свечу и поднялась сказать тебе. Он совершенно один и недоумевает, почему…
— Я пойду к нему, — прервал ее отец.
Он поднялся и оперся на ее руку, как слепой на поводыря.
Маргарет подвела его к двери кабинета, но была так взволнована, что почувствовала, что не сможет вынести их встречи. Она отвернулась, побежала к себе наверх и там расплакалась. Впервые за несколько дней она позволила себе подобное облегчение. Теперь она почувствовала, каким огромным было напряжение. Но Фредерик приехал! Он — любимый брат — был здесь, в безопасности, снова с ними! Она едва могла поверить в это. Маргарет перестала плакать и открыла дверь своей спальни. Она не услышала голосов и испугалась, что ей все приснилось. Она спустилась вниз и прислушалась у двери кабинета. Да, они действительно были там, этого было достаточно. Она пошла на кухню и помешала угли в камине, зажгла свечи и приготовила еду, чтобы скиталец подкрепил свои силы. Как удачно, что мама спит! Она поняла, что это так, по свету свечи, который пробивался через замочную скважину двери ее спальни. Путешественнику необходимо отдохнуть и прийти в себя, и первое волнение от встречи с отцом должно улечься, прежде чем матери станет известно о событии.
Когда все было готово, Маргарет открыла дверь кабинета и вошла, как служанка, с полным подносом, держа его на вытянутых руках. Она гордилась тем, что прислуживает Фредерику. Но он, когда увидел ее, неожиданно встал и забрал у нее ношу. Брат и сестра вместе накрывали на стол, мало говоря, но соприкасаясь руками. Их взгляды разговаривали на привычном языке родства и симпатии. Огонь в камине погас, и Маргарет — вечерами становилось прохладно — сама решила разжечь его, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить миссис Хейл.
— Диксон говорит, что умение разжигать огонь — это талант, овладеть им, как мастерством, нельзя.
— «Poeta nascitur, non fit»,[34] — пробормотал мистер Хейл.
И Маргарет была рада услышать цитату еще раз, как бы тихо она ни прозвучала.
— Старая добрая Диксон! Как мы расцелуемся с ней! — сказал Фредерик. — Она обычно целовала меня, а потом смотрела мне в лицо, чтобы увериться, тот ли я человек, а затем снова начинала целовать! Ну, Маргарет, ты и неумеха! Я в жизни не видел такой неловкой, бесполезной пары рук. Беги и вымой их, чтобы приготовить для меня хлеб с маслом, и оставь камин в покое. Я справлюсь. Разжигание камина — одна из моих врожденных способностей.
Маргарет вышла и вернулась, не в силах усидеть на месте. Чем больше требовалось Фредерику, тем приятнее ей было выполнять его желания, и он интуитивно понимал это. Это была радость, овладевшая домом скорби, и от этого она ощущалась намного острее, потому что в глубине своих сердец они знали, какое непоправимое горе ожидает их.
Посреди разговора они услышали шаги Диксон на лестнице. Мистер Хейл вскочил со своего большого кресла, в котором сидел, расслабившись и мечтательно глядя на своих детей, как будто они разыгрывали какую-то счастливую пьесу, которую было приятно смотреть, но которая была далека от реальности и в которой у него не было роли. Он встал и уставился на дверь, выказывая такое странное, внезапное желание спрятать Фредерика от глаз постороннего человека, даже если это была преданная Диксон, что сердце Маргарет затрепетало — она вспомнила о новых страхах, появившихся в их жизни. Она схватила Фредерика за руку и крепко сжала ее, нахмурившись от мрачной мысли и стиснув зубы. И все же они знали, что это была всего лишь размеренная поступь Диксон. Они услышали ее шаги в коридоре, ведущем на кухню. Маргарет встала:
— Я пойду и скажу ей. И посмотрю, как там мама.
Миссис Хейл проснулась. Сначала она бредила, но, выпив чаю, почувствовала себя лучше, хотя и не была расположена говорить. Было бы лучше не говорить ей на ночь, что приехал ее сын. Ожидаемый визит доктора Дональдсона добавит еще немало волнения в этот вечер. И он, возможно, скажет им, как подготовить ее к встрече с Фредериком. Он здесь, в доме, и его могли позвать в любой момент.
Маргарет не могла сидеть спокойно. Для нее было облегчением помогать Диксон во всех хлопотах для «мастера Фредерика». Казалось, что она больше никогда не устанет. Каждый мимолетный взгляд в комнату, где он сидел с отцом, беседуя — она не знала о чем и не интересовалась, — придавал ей силы. У нее еще будет время поговорить с ним и послушать его, она была уверена в этом и не спешила тратить драгоценные мгновения. Ей нравилось смотреть на брата. У него были утонченные черты лица, утратившие изнеженность из-за смуглого загара и постоянного напряжения. Его взгляд был, как правило, веселым, но временами глаза и очертания рта так внезапно менялись, что у Маргарет появлялась мысль о каком-то подавляемом чувстве, что почти пугало ее. Но этот взгляд появлялся только на мгновение, и в нем не было ни упрямства, ни мстительности. Это было скорее то мгновенное выражение свирепости, свойственное лицам всех выходцев из нецивилизованных и южных стран, которое усиливает очарование сменяющей его детской мягкости. Маргарет, возможно, побаивалась жестокости и импульсивного характера, который скрывался за сменой выражений на лице брата, но ничто не могло ее заставить не доверять ему и тем более отторгать его. Напротив, их взаимоотношения имели для нее особое очарование с самого начала. Только испытав сладостное чувство облегчения в присутствии Фредерика, она поняла, какой огромный груз ответственности несла все это время. Он понимал своего отца и мать — их характеры и слабости — и держался свободно и беззаботно, но с той нежной внимательностью, которая была необходима, чтобы не задеть и не ранить их чувства. Казалось, он чувствует сердцем, когда естественная живость в поведении и разговоре не будет раздражать отца и принесет облегчение матери. Когда живость оказывалась неуместной, она уступала место терпеливой преданности и внимательности, что превращало его в бесподобную сиделку. Маргарет была тронута почти до слез воспоминаниями об их детстве в приходе Нью-Форрест. За годы скитаний в дальних странах, среди чужих людей он не забывал ни ее, ни Хелстон. С ним можно было безбоязненно говорить о прошлом — его это нисколько не утомляло. До приезда Фредерика она боялась его, хотя и ожидала с нетерпением. Маргарет понимала, что семь или восемь лет, которые прошли с их последней встречи, сильно изменили ее саму, и, забывая, как много осталось в ней от былой Маргарет, она убедила себя, что если ее вкусы и чувства так переменились, несмотря на домашнюю жизнь, то его трудная профессия, с которой она была недостаточно знакома, должна была превратить высокого подростка в форме гардемарина, которого она помнила и на которого смотрела с таким благоговейным трепетом, в другого Фредерика. Но в разлуке они стали ближе друг другу не только по возрасту, но и во многом другом. Именно это облегчало ношу Маргарет в то печальное время. Другого света, кроме присутствия Фредерика, для нее не было. Встреча с сыном на несколько часов оживила и воодушевила миссис Хейл. Она сидела, держа его за руку. Она не отпускала его руку, даже когда заснула. И Маргарет пришлось кормить его, как младенца, чтобы он не пошевелил хотя бы пальцем и не разбудил мать. Миссис Хейл проснулась и застала их за этим занятием. Она медленно повернула голову на подушке и улыбнулась своим детям, сообразив, что они делают и почему.
— Я очень эгоистична, — сказала она, — но это не надолго.
Фредерик наклонился и поцеловал слабую руку, завладевшую его собственной.
Доктор Дональдсон предупредил Маргарет, что это состояние безмятежности не продлится долго. После ухода доброго доктора она прокралась к Фредерику, которого во время визита врача уговорили сидеть тихо в дальней гостиной — это была комната Диксон.
Маргарет передала брату слова доктора Дональдсона.
— Я в это не верю! — воскликнул он. — Она очень больна, она, может быть, тяжело больна и находится в непосредственной опасности. Но я не могу представить, что все так ужасно, что она на пороге смерти. Маргарет! Ее должен посмотреть другой доктор… какой-нибудь лондонский врач. Ты никогда не думала об этом?
— Да, — ответила Маргарет, — не раз. Но я не верю, что это принесет какую-то пользу. И ты знаешь, у нас нет денег, чтобы привезти сюда какого-нибудь известного лондонского хирурга, и я считаю, что доктор Дональдсон не уступает в своем искусстве самому лучшему из докторов.
Фредерик принялся нетерпеливо шагать по комнате.
— У меня есть кредит в Кадисе, — сказал он, — но не здесь, из-за того что мне пришлось изменить имя. Почему отец оставил Хелстон? Это было ошибкой.
— Это не было ошибкой, — мрачно ответила Маргарет. — И прежде всего постарайся, чтобы папа не услышал того, что ты сейчас сказал. Я вижу, как он мучится от мысли, что мама не заболела бы, если бы мы остались в Хелстоне, и тебе неизвестно, насколько папа измучил себя упреками.
Фредерик прогуливался, как будто находился на юте корабля. Наконец он остановился напротив Маргарет и некоторое время смотрел на нее, поникшую и унылую.
— Моя маленькая Маргарет! — сказал он, нежно обнимая ее. — Давай надеяться как можно дольше. Бедная малышка! Что такое! Все лицо мокро от слез? Я буду надеяться. Я буду надеяться, несмотря на то что скажет тысяча докторов. Держись, Маргарет, и будь достаточно храброй, чтобы надеяться!
Маргарет задохнулась, попытавшись заговорить, а когда она заговорила, то голос прозвучал приглушенно:
— Я должна смириться, чтобы верить. О Фредерик! Мама только начала меня любить! И я только начала понимать ее. А теперь смерть отрывает нас друг от друга!
— Успокойся, успокойся, успокойся! Давай поднимемся наверх и сделаем что-нибудь, это лучше, чем терять драгоценное время. Много раз от размышлений мне становилось грустно, дорогая, но я никогда не грустил, если был занят делом. Знаешь, есть такое изречение: «Получай деньги, сын мой, честно, если можешь, но получай деньги». Мой принцип вроде пародии на это: «Делай что-нибудь, сестра моя, делай добро, если можешь, во всяком случае, делай что-нибудь».
— Не исключая вреда, — сказала Маргарет, слабо улыбаясь сквозь слезы.
— Ни в коем случае. Я исключаю только сожаление о содеянном. Если тебя мучит совесть, исправь свои ошибки хорошим поступком. Например, как мы в школе исправляли цифру на доске, наполовину стирая неправильное решение. Это лучше, чем смачивать губку слезами, — и потерянного времени меньше, и толку больше.
Если поначалу теория Фредерика показалась Маргарет довольно грубой, она увидела, что на деле эта теория постоянно приносит много пользы. После бессонной ночи, проведенной с матерью, — Фредерик настоял на том, чтобы остаться с ней, — утром перед завтраком он занимался изобретением подставки под ноги Диксон, которая сильно уставала после дежурства у постели миссис Хейл. Во время завтрака он увлек мистера Хейла рассказами о своей бурной жизни в Мексике, Южной Америке и где-то еще. Маргарет отказалась бы от попытки вывести мистера Хейла из подавленного настроения. Его депрессия передавалась и ей, она находилась в таком состоянии, что совсем не могла говорить. Но Фред, верный своей теории, что-то непрерывно делал, и разговор за завтраком развеял общую подавленность.
Но в тот же день еще до наступления ночи подтвердились худшие опасения доктора Дональдсона. У миссис Хейл начались судороги, и, когда они прекратились, она так и не пришла в сознание. Муж лежал рядом с ней, сотрясая кровать рыданиями. Сын сильными руками нежно приподнял ее, придавая ей более удобное положение. Дочь омыла ей лицо. Но она уже никого не узнавала. Она больше никогда не узнает их, пока они снова не встретятся на Небесах.
Прежде чем наступило утро, все было кончено.
Тогда Маргарет перестала дрожать и сокрушаться и превратилась в ангела-утешителя для брата и отца. Фредерик утратил самообладание — все его теории были теперь бесполезны. Он рыдал так горько, когда остался на ночь один в своей маленькой комнате, что Маргарет и Диксон в ужасе спустились вниз предупредить его, чтобы он вел себя потише. В доме были тонкие перегородки, и соседи рядом могли услышать его отчаянные рыдания, так отличавшиеся от тихой, покорной муки людей, привычных к скорби, которые не осмеливаются восстать против безжалостной судьбы, зная, кто определяет ее.
Маргарет вместе с отцом сидела в комнате покойной. Если бы мистер Хейл плакал, она была бы рада. Но он сидел у кровати очень тихо и только время от времени открывал лицо жены и нежно его гладил, издавая какие-то невнятные звуки, похожие на те, что издает самка животного, лаская своего детеныша. Он не замечал присутствия Маргарет. Один или два раза она подходила поцеловать его, и он принимал ее поцелуи, а потом легко отталкивал ее, как будто ее нежность нарушала его единение с покойной женой. Он вздрогнул, когда услышал плач Фредерика и потряс головой.
— Бедный мальчик! Бедный мальчик! — сказал он и больше не обращал на него внимания.
Сердце Маргарет разрывалось от горя. Думая об отце, она не могла думать о своей собственной потере. Ночь подходила к концу, уже начинался новый день, когда неожиданно тишину в комнате нарушил голос Маргарет, такой чистый, что она сама вздрогнула от этого звука:
— Да не смущается сердце ваше.[35]
И она тихо, но внятно прочитала всю главу, полную несказанного утешения.
ГЛАВА XXXIДОЛЖНО ЛИ БЫТЬ ЗАБЫТО СТАРОЕ ЗНАКОМСТВО?
Не в этой ли повадке, не в этих ли чертах
Хитрость змеи и падение грешника.
Наступило холодное, промозглое октябрьское утро. Не деревенское утро, с мягкой серебристой дымкой, исчезающей прежде, чем солнечные лучи подчеркнут всю величественную красоту природы, а октябрьское утро в Милтоне, где вместо серебристой дымки царил тяжелый туман, где солнце едва освещало длинные мрачные улицы, лишь временами проглядывая сквозь густые облака. Маргарет вяло бродила по дому, помогая Диксон по хозяйству. Слезы застилали ей глаза, но у нее не было времени дать волю слезам. Отец и брат зависели от нее: пока они предавались отчаянию, она должна работать, планировать, думать. Все приготовления к похоронам легли на ее плечи.
Когда огонь в камине разгорелся и весело затрещал, когда все было готово к завтраку и чайник завел свою песню, Маргарет еще раз окинула взглядом комнату, прежде чем позвать мистера Хейла и Фредерика. Ей хотелось, чтобы все выглядело по возможности приветливо и уютно. И все же контраст между привычно накрытым столом, весело пляшущим в камине огнем и ее собственными тоскливыми мыслями был таким разительным, что она разрыдалась. Маргарет стояла на коленях возле дивана, пряча лицо в подушках, чтобы никто не мог услышать ее плач, когда Диксон тронула ее за плечо:
— Успокойтесь, мисс Хейл, успокойтесь, дорогая! Вы не должны сдаваться, иначе что с нами всеми будет? В доме нет другого человека, способного распоряжаться, а так много всего нужно сделать. Кто устроит похороны, кто придет на них, где они будут — все должно быть улажено. Мастер Фредерик вне себя от горя, а хозяин никогда ничего не мог уладить. Бедный джентльмен, он сейчас ходит будто потерянный. Это очень плохо, моя дорогая, я знаю. Но смерть приходит ко всем, и до сих пор вам не приходилось терять никого из друзей.
Возможно, так оно и было. Но утрата казалась непостижимой. Ее нельзя было сравнить ни с чем другим на свете. Маргарет не получила утешения от слов Диксон, но необычная нежность суровой старой служанки тронула ее сердце. И, больше желая показать свою признательность за эти слова, нежели по другой причине, Маргарет поднялась, улыбнулась в ответ на тревожный взгляд Диксон и пошла сказать отцу и брату, что завтрак уже готов.
Мистер Хейл двигался бессознательно, будто во сне, словно лунатик, чей взгляд и ум воспринимают вещи, далекие от настоящего. Фредерик вошел в комнату оживленно, с напускной веселостью, схватил руку сестры, взглянул ей в глаза — и снова расплакался. Она старалась болтать о пустяках, поддерживая разговор за завтраком, чтобы помешать мыслям ее собеседников возвращаться к последней совместной трапезе, когда они в напряжении прислушивались к каждому звуку или шороху, доносящемуся из комнаты больной.
После завтрака Маргарет решилась поговорить с отцом о похоронах. Он кивал, соглашаясь со всем, что она предлагала, хотя многие из ее предложений противоречили друг другу. Маргарет не добилась от него определенного решения и вяло пошла к выходу из комнаты, чтобы посоветоваться с Диксон, когда мистер Хейл произнес ей вслед глухим голосом:
— Попроси мистера Белла.
— Мистера Белла?! — удивилась она. — Мистера Белла из Оксфорда?
— Мистера Белла, — повторил он. — Да. Он был моим шафером.
Маргарет сообразила, чем вызвано подобное решение отца.
— Я напишу ему сегодня же, — ответила она.
Отец опять погрузился в молчание.
Все утро Маргарет провела в трудах, мечтая о передышке, но скорбные обязанности и дела требовали ее участия. Ближе к вечеру Диксон сказала ей:
— Я сделала это, мисс. Я очень боялась, что хозяин помешался от горя. Он весь день просидел с бедной миссис, и я подслушала у двери, что он без конца с ней разговаривает, будто она живая. Когда я вошла, он сидел довольно спокойный, но потупился. Поэтому я подумала про себя, что, должно быть, напугала его. И если сначала это потрясет его, то потом пойдет ему на пользу. Я сказала ему, что для мастера Фредерика небезопасно находиться здесь. Я так считаю. Во вторник на улице я встретила человека из Саутгемптона, впервые с тех пор, как мы приехали в Милтон. Думаю, не многие из них сюда приезжают. Так вот, это был молодой Леонардс — сын старого торговца тканями Леонардса, — самый большой бездельник на свете. Он довел отца почти до смерти, а сам сбежал за море. Я никогда не выносила его. Он был на «Орионе» в то же самое время, что и мастер Фредерик, я знаю. Хотя я не помню, был ли он там во время мятежа.
— Он узнал тебя? — спросила Маргарет пылко.
— Ну, это и есть самое худшее. Не думаю, что он узнал бы меня, если бы я, как последняя дура, не окликнула его по имени. Понимаете, он из Саутгемптона и оказался в незнакомом месте, иначе я никогда бы не назвала земляком такого отвратительного, никчемного парня. Он сказал: «Мисс Диксон! Кто бы мог подумать, что я встречу вас здесь? Но возможно, я ошибаюсь и вы больше не мисс Диксон?» Я сказала, что он может обращаться ко мне как к незамужней леди, хотя, если бы я не была такой разборчивой, я бы уже вышла замуж. Он был достаточно вежлив со мной и говорил, что он-де не может поверить, что встретил меня. Но такой парень не обведет меня вокруг пальца, так я ему и сказала. И в отместку я спросила о его отце так, будто они были лучшими друзьями, но я-то знала, что он выгнал его из дому. Потом, чтобы досадить мне — видите, мы стали грубить, хоть и оставались вежливыми друг с другом, — он начал спрашивать о мастере Фредерике и говорил, в какую неприятность он попал, и как его повесят за участие в мятеже, если поймают, и как обещали награду в сто фунтов за его поимку, и какое бесчестье он принес своей семье, — и все это, чтобы досадить мне, понимаете, моя дорогая, потому что когда-то я помогла старому мистеру Леонардсу задать Джорджу хорошую трепку, еще в Саутгемптоне. Как будто неприятности мастера Фредерика когда-нибудь отмоют Джорджа Леонардса добела или он перестанет быть отвратительным, грязным мерзавцем! Поэтому я ответила ему, что другие семьи были бы рады, если бы считали, что честно зарабатывают на жизнь, поскольку я знала тех, у кого были причины краснеть за своих сыновей и выгнать их из дому. Но этот нахал мне ответил, что он находится на секретном положении, и если я знаю какого-нибудь молодого человека, который, к своему несчастью, поступил дурно, а потом захотел исправиться, то он не возражал бы взять его под свое покровительство. Это он-то! В общем, разбередил рану. Я давно так плохо себя не чувствовала, как в тот день, пока стояла и разговаривала с ним. Я чуть не расплакалась от досады, что мне не удалось больнее досадить ему. А он продолжал улыбаться мне в лицо, как будто принял все мои любезности за чистую монету. И я не могла понять, что он думает о том, что я сказала, потому что была слишком уж зла от его речей.
— Но ты ничего не сказала ему о нас… о Фредерике?
— Нет, — ответила Диксон. — У него не хватило ума спросить, где я остановилась. Да и я бы не сказала ему, даже если бы он спросил. Так же как и я не спросила его, какое такое у него было важное положение. Он ждал омнибус. И когда тот подъехал, он остановил его. Но чтобы довести меня вконец, этот наглец обернулся, прежде чем встать на подножку, и сказал: «Если вы поможете мне заманить в ловушку лейтенанта Хейла, мисс Диксон, мы с вами разделим награду. Я знаю, вы бы хотели быть моим партнером, не так ли? Не робейте, скажите „да“». И он впрыгнул в омнибус, а я увидела его уродливое лицо — он смотрел на меня со злобной усмешкой и думал, что его последние слова добили меня.
Маргарет почувствовала себя очень неуютно после рассказа Диксон.
— Ты рассказала Фредерику? — спросила она.
— Нет, — ответила Диксон. — Меня обеспокоило то, что Леонардс в городе. Но было столько всего другого, о чем нужно было подумать, что я не стала задумываться еще и об этом. Но когда я увидела хозяина, сидящего в оцепенении, с таким остекленевшим и печальным взглядом, то подумала, что это встряхнет его и заставит хоть немного подумать о безопасности мастера Фредерика. Поэтому я все ему рассказала, хотя краснела, рассказывая, как молодой человек говорил со мной. Это пошло хозяину на пользу. Если нам и дальше нужно прятать мастера Фредерика, то ему, бедняге, лучше уехать, прежде чем приедет мистер Белл.
— О, я не боюсь мистера Белла. Но я боюсь этого Леонардса. Я должна рассказать Фредерику. Как выглядел Леонардс?
— Отвратительный парень, могу вас уверить, мисс. Борода такая, что я бы постыдилась ее носить, — такая рыжая. И ко всему он говорил, что он на тайном положении, и был одет во фланель, как рабочий.
Было очевидно, что Фредерик должен уезжать. Уезжать немедленно, хотя его поддержка была так необходима отцу и сестре, — забота о живой матери и скорбь по умершей вновь связали его с семей нерушимыми узами. Мистеру Хейлу будет трудно привыкнуть к этой мысли. Маргарет размышляла об этом, сидя у камина в гостиной, когда Фредерик быстро вошел в комнату; он выглядел по-прежнему мрачным и подавленным, но уже овладел собой и справился с приступом отчаяния. Он подошел к Маргарет и поцеловал ее в лоб.
— Какая ты бледная, Маргарет! — сказал он тихо. — Ты подумала обо всех, кроме себя. Приляг на диване, тебе нечего делать.
— Вот это и плохо, — тихо сказала Маргарет.
Но она все же легла, брат укрыл ей ноги шалью, а затем сел на пол рядом с ней.
Маргарет рассказала ему о разговоре Диксон с Леонардсом. Губы Фредерика сжались в узкую полоску.
— Хотелось бы мне разобраться с этим парнем. На борту корабля не было худшего моряка и худшего человека. Вот так… Маргарет, ты знаешь обстоятельства дела?
— Да, мама рассказывала мне.
— Когда все достойные моряки были возмущены поведением капитана, этот парень был готов на все, лишь бы подлизаться… тьфу! И подумать только, он здесь! О, если бы он узнал, что я нахожусь в двадцати милях от него, он бы разыскал меня, чтобы отомстить за свои старые обиды. Я бы предпочел, чтобы кто-то другой, а не этот мошенник получил эту сотню фунтов, в которую меня оценили. Как жаль, что бедную старую Диксон нельзя убедить выдать меня и получить обеспечение на старость.
— О Фредерик, замолчи! Не говори так!
Мистер Хейл подошел к ним, дрожа от напряжения. Он подслушал, о чем они разговаривали. Мистер Хейл взял Фредерика за руку:
— Мой мальчик, ты должен уехать. Это очень плохо, но я понимаю, ты должен. Ты сделал все, что мог, — ты успокоил ее.
— О папа, он правда должен уехать? — спросила Маргарет, хоть и сама была убеждена, что это необходимо.
— Я заявляю, что твердо намерен взглянуть в лицо испытанию и выдержать его. Если бы я только мог найти доказательства! Я не могу вынести мысли, что нахожусь во власти такого мерзавца, как Леонардс. Я бы почти обрадовался… при других обстоятельствах… этот визит украдкой: в нем было свое очарование, то, которое наша француженка приписывала запретным удовольствиям.
— Одно из самых ранних моих воспоминаний, Фред, — сказала Маргарет, — о том, как ты попался на краже яблок. У нас было много своих яблок — деревья ломились от них. Но кто-то сказал тебе, что украденные фрукты вкуснее, ты воспринял эти слова au pied de la lettre.[36] С тех пор ты не изменился.
— Да, ты должен ехать, — повторил мистер Хейл, отвечая на вопрос Маргарет. Его мысли были сосредоточены только на этом, и ему было трудно уследить за ходом разговора детей — да он и не пытался.
Маргарет и Фредерик посмотрели друг на друга. Это мгновенное понимание исчезнет для них, если он уедет. Они столько сказали друг другу глазами, что не уместилось бы в словах. Оба думали об одном и том же, пока уныние не овладело ими. Фредерик первый стряхнул его:
— Ты знаешь, Маргарет, сегодня днем я напугался сам и напугал Диксон. Я был у себя в комнате, когда услышал звонок в дверь, но подумал, что звонивший завершил свое дело и давно ушел. Поэтому я уже собирался выйти в коридор и открыл дверь комнаты, когда увидел Диксон, спускавшуюся вниз, она нахмурилась и втолкнула меня обратно в комнату. Я оставил дверь открытой и услышал, как она передала сообщение какому-то человеку, который находился в кабинете отца и который потом ушел. Кто это мог быть? Кто-то из продавцов?
— Очень похоже, — равнодушно ответила Маргарет. — Там был какой-то маленький тихий человек, он приходил за распоряжениями около двух часов.
— Но это был не маленький человек, а большой, сильный мужчина, и он приходил после четырех.
— Это был мистер Торнтон, — сказал мистер Хейл.
Брат и сестра были рады, что им удалось вовлечь отца в разговор.
— Мистер Торнтон?! — удивилась Маргарет. — Я думала…
— Ну, малышка, что ты думала? — спросил Фредерик, поскольку она не закончила предложение.
— О, только… — ответила она, покраснев, и взглянула на брата. — Я подумала, что ты имел в виду кого-то из другого класса, не джентльмена. Что кто-то пришел по поручению.
— Он и выглядел как один из их класса, — небрежно ответил Фредерик. — Я принял его за продавца, а он, оказывается, фабрикант.
Маргарет молчала. Она вспомнила, как вначале, прежде чем узнала характер мистера Торнтона, она говорила и думала о нем так же, как Фредерик. Не было ничего странного в том, что он произвел такое впечатление на ее брата, но все же это слегка задело ее. Ей хотелось дать понять Фредерику, что за человек мистер Торнтон, но она лишилась дара речи.
Мистер Хейл продолжил:
— Думаю, он приходил предложить свою помощь. Но я не в силах был встретиться с ним. Я попросил Диксон спросить его, не захочет ли он поговорить с тобой… Мне кажется, я попросил ее найти тебя, чтобы ты вышла к нему. Я не знаю, что я говорил.
— Он хороший знакомый, не так ли? — спросил Фредерик, бросая свой вопрос, словно мяч, тому, кто поймает.
— Он добрый друг, — ответила Маргарет, поскольку мистер Хейл молчал.
Фредерик помолчал какое-то время. Наконец он произнес:
— Маргарет, мне больно думать, что я никогда не смогу отблагодарить тех, кто был добр к вам. Ваши и мои знакомые не знают друг друга. Если мне удастся избежать военно-полевого суда или если ты и папа приедете ко мне в Испанию… — Он высказал свое последнее предположение наудачу, а потом вдруг решительно заговорил: — Вы не представляете, как бы мне хотелось, чтобы вы приехали. Там у меня хорошее положение… и я надеюсь, что оно будет еще лучше, — продолжил он, краснея, как девушка. — Та Долорес Барбур, о которой я тебе рассказывал, Маргарет… мне бы хотелось, чтобы ты лучше узнала ее. Я уверен, она бы тебе понравилась, нет, ты бы полюбила ее — это правильное слово, «понравилась» — слишком бедное… И ты бы полюбил ее, отец, если бы узнал ее. Ей нет восемнадцати. Но если она не передумает через год, то станет моей женой. Мистер Барбур не разрешает нам называть это помолвкой. Но если бы вы приехали, то везде нашли бы друзей. Подумай об этом, папа. Маргарет, поддержи меня.
— Нет, с меня достаточно переездов, — сказал мистер Хейл. — Один переезд стоил мне жизни жены. Следующего не вынесу я. Она останется здесь, здесь останусь и я до назначенного мне срока.
— О Фредерик, — сказала Маргарет, — расскажи нам о ней еще. Я никогда не думала об этом, но я так рада. С тобой рядом будет та, что будет тебя любить и заботиться о тебе там. Расскажи нам о ней.
— Она — католичка. Это единственное возражение, которое я предвижу. Но изменившиеся взгляды отца… Нет, Маргарет, не вздыхай.
У Маргарет появилась другая причина вздыхать, прежде чем закончился разговор. Возможно, Фредерик сам был католиком, хотя еще и не сменил вероисповедания. Это была та самая причина, почему его сочувствие ее чрезмерному горю, из-за того что отец оставил Церковь, было едва выражено в письмах. Она думала, что это была опрометчивость моряка, но правда состояла в том, что он сам удалился от той религии, в которой был крещен, только его убеждения шли вразрез с убеждениями отца. О причинах, которые заставили его решиться на эту перемену, даже сам Фредерик не мог бы рассказать. Маргарет не решилась разговаривать на эту тему и снова заговорила о помолвке и приготовлениях к ней:
— Но ради нее, Фред, ты непременно попытаешься очистить себя от несправедливых обвинений, выдвинутых против тебя, даже если бы обвинение в мятеже было законным. Если бы был военно-полевой суд и ты предъявил бы ему свидетелей, то мог бы, во всяком случае, рассказать, что твое неподчинение власти было вызвано несправедливым применением этой власти.
Мистер Хейл поднялся, чтобы послушать ответ сына.
— Во-первых, Маргарет, кто разыщет моих свидетелей? Все они — моряки, призванные на другие корабли, кроме тех, чьему свидетельству никто бы не поверил, поскольку они сами или принимали участие, или сочувствовали мятежу. Во-вторых, позволь мне рассказать тебе, ты не знаешь, что такое военно-полевой суд, и считаешь, что это собрание, где руководит справедливость, а на самом деле это суд, где авторитет значит в десять раз больше, чем показания свидетелей. В таких случаях сам свидетель вряд ли избежит давления.
— Значит, не стоит и пытаться выяснить, сколько свидетельств можно найти и выставить от твоего лица? Сейчас все, кто знал тебя в прошлом, верят в твою вину без тени сомнения. Ты никогда не пытался оправдаться, и мы никогда не знали, где искать доказательства твоего оправдания. Теперь, ради мисс Барбур, очисти себя в глазах света. Ее может не волновать это — я уверена, что она верит в тебя так же, как и все мы. Но ты не должен позволить ей породниться с тем, кто находится под таким серьезным обвинением, не доказав всем, как обстоит дело. Ты не подчинился власти — это очень плохо. Но стоять рядом, безмолвствуя и бездействуя, когда властью так жестоко пользуются, было бы намного хуже. Люди знают, как ты поступил, но не знают мотивов, не знают, что ты отважно защищал слабых. Ради Долорес они должны знать.
— Но как я могу заставить их узнать? Я не уверен в непорочности и справедливости тех, кто будет моими судьями. Я не могу разослать повсюду глашатаев, чтобы они выкрикивали мое имя на улицах и превозносили мой героизм. Никто не прочитает брошюру, посвященную самооправданию, спустя столько лет после поступка, даже если я ее выпущу.
— Ты посоветуешься с юристом о своих шансах на оправдание? — спросила Маргарет, взглянув на брата и сильно покраснев.
— Сначала мне нужно найти такого адвоката и взглянуть на него, чтобы узнать, понравлюсь ли я ему, прежде чем делать его своим наперсником. Многие не имеющие практики адвокаты могут обмануть свою совесть, решив, что легко заработают сотню фунтов, сделав доброе дело — сдав меня, преступника, в руки правосудия.
— Глупости, Фредерик! Потому что я знаю юриста, на чью честность можно положиться, чей талант в юриспруденции люди очень высоко оценивают. И который, я думаю, очень постарался бы для любого из… из родственников тети Шоу. Это мистер Генри Леннокс, папа.
— Я думаю, это хорошая мысль, — сказал мистер Хейл. — Но не предлагай ничего, что задержит Фредерика в Англии. Ради твоей матери.
— Ты можешь поехать в Лондон завтра ночным поездом, — продолжила Маргарет, вдохновленная своим планом. — Боюсь, он должен ехать завтра, папа, — сказала она нежно, — мы решили так из-за мистера Белла и неприятного знакомого Диксон.
— Да, я должен ехать завтра, — решительно произнес Фредерик.
Мистер Хейл застонал:
— Я не вынесу расставания с тобой, и все же я не нахожу места от беспокойства, оттого что ты здесь так долго задержался.
— Ну, тогда, — сказала Маргарет, — послушайте мой план. Он приедет в Лондон в пятницу утром. Я… ты бы мог… нет! Лучше я напишу записку для мистера Леннокса. Ты найдешь его в конторе в Темпле.
— Я составлю список всех моряков с борта «Ориона», которых вспомню. Я мог бы оставить список у него, чтобы он разыскал их. Он брат мужа Эдит, верно? Я помню, что ты упоминала о нем в своих письмах. У Барбура остались мои деньги. Я могу оплатить довольно большой счет, если есть хоть какой-то шанс на успех. Деньги, дорогой отец, которые я предназначил для разных целей. Поэтому я только одолжу их у тебя и Маргарет.
— Не делай этого, — сказала Маргарет. — Ты не будешь рисковать своими деньгами. Эта поездка опасна, но попытаться стоит. Ты можешь отплыть и из Лондона, не только из Ливерпуля?
— Конечно, гусенок. Когда я слышу, как вода шумит под обшивкой корабля, тогда я чувствую себя дома. Я применю кое-какую хитрость, чтобы уехать. Ничего не бойся! Я пробуду в Лондоне меньше суток, вдали от тебя, с одной стороны, и от кое-кого еще — с другой.
Маргарет чувствовала себя спокойней, когда Фредерик заглядывал ей через плечо, пока она писала мистеру Ленноксу. Если бы ей не пришлось писать кратко и быстро, она бы сомневалась в каждом слове и задумывалась над выбором выражений, испытывала бы неловкость оттого, что она первая возобновила их общение, которое последняя встреча сделала таким неприятным для обеих сторон. Как бы то ни было, записку у нее забрали прежде, чем она успела просмотреть ее, и спрятали в записную книжку. Из книжки выпал длинный локон черных волос, и глаза Фредерика засветились от нежности.
— Тебе бы хотелось взглянуть на него, правда? — спросил он. — Но нет! Ты должна подождать, пока сама не увидишь Долорес. Она слишком красивая, чтобы ее узнавали по частям. Нельзя по одному кирпичу судить о красоте моего дворца.
ГЛАВА XXXIIНЕУДАЧА
Что ж! Оставайся
Обвиненным, скованным цепями.
Весь следующий день они провели втроем. Мистер Хейл едва мог говорить, но, задавая ему вопросы, дети возвращали его к действительности. Фредерик ничем не выказывал своей печали. Первый приступ отчаяния прошел, и теперь юноша стыдился, что поддался эмоциям. И хотя его скорбь о потере матери была очень сильной — ее бы хватило на всю его жизнь, — он больше не говорил об этом. Маргарет наконец смогла дать волю своему горю. Она много плакала, и в ее голосе, даже когда она говорила о пустяках, слышалась печаль, которая усиливалась, когда Маргарет думала о скором отъезде Фредерика. Девушка понимала, что так будет лучше для всех, и прежде всего для отца. Мистеру Хейлу не давала покоя мысль о том, что будет, если Фредерика обнаружат и схватят. После смерти миссис Хейл его нервозность усилилась — он непрестанно пребывал в страхе. Он вздрагивал при каждом необычном звуке и все время чувствовал себя неуютно, за исключением тех моментов, когда Фредерик скрывался в своей комнате. Ближе к вечеру мистер Хейл сказал:
— Ты пойдешь на станцию с Фредериком, Маргарет? Я бы хотел знать, что он благополучно уехал. Во всяком случае, ты принесешь мне весть, что он уехал из Милтона?
— Конечно, — сказала Маргарет. — Я бы хотела проводить его, если тебе не будет без меня одиноко, папа.
— Нет, нет! Мне будет казаться, что кто-то узнал его и что его схватили, пока ты не скажешь мне, что он уехал. Идите на станцию Аутвуд. Это близко, и там не так много людей. Возьмите кеб. Так меньше риска, что вас увидят. Когда твой поезд, Фред?
— В десять минут седьмого, будет почти темно. Как ты вернешься домой, Маргарет?
— О, я справлюсь. Я становлюсь очень храброй и выносливой. Дорога до дому хорошо освещена. На прошлой неделе я выходила намного позже.
Мистер Хейл вместе с сыном вошел в комнату, где лежало тело миссис Хейл. Маргарет была рада, когда прощание закончилось — прощание с мертвой матерью и живым отцом. Она поторапливала Фредерика, чтобы не мучить отца. Отчасти из-за этого, отчасти из-за ошибок в «Железнодорожном путеводителе» Маргарет и Фредерик, прибыв на станцию Аутвуд, выяснили, что у них есть еще почти двадцать минут в запасе. Касса была закрыта, поэтому они не могли взять билет. Брат с сестрой спустились по лестнице, ведущей к площадке, расположенной ниже железнодорожных путей. Неподалеку от проселочной дороги простиралось поле, которое пересекала широкая гаревая дорожка. Они прогуливались по ней взад и вперед.
Рука Маргарет покоилась на руке Фредерика. Он нежно ее пожал:
— Маргарет! Я посоветуюсь с мистером Ленноксом, есть ли у меня шанс оправдаться, чтобы я мог вернуться в Англию когда захочу. Я сделаю это ради тебя. В первую очередь ради тебя. Мне невыносимо думать, что ты окажешься одна, если что-то случится с отцом. Он очень изменился — он ужасно потрясен. Мне бы хотелось, чтобы ты заставила его подумать о поездке в Кадис. Что ты будешь делать, если он умрет? У тебя здесь нет друзей. У нас на удивление мало родственников.
Маргарет едва сдерживалась, чтобы не заплакать от его нежного, заботливого тона. Фредерик говорил ей о событии, которое она сама не считала таким уж невероятным, — так сильно испытания последних месяцев повлияли на мистера Хейла. Но она постаралась овладеть собой и ответила брату:
— За последние два года в моей жизни произошло так много странных и неожиданных перемен, что я давно уже не пытаюсь загадывать наперед. Я стараюсь думать только о настоящем.
Она замолчала. Они остановились на краю поля у перелаза, ведущего на дорогу. Закатное солнце светило им в лицо. Фредерик держал сестру за руку и вглядывался с тоскливым беспокойством в ее глаза, читая в них больше забот и тревоги, чем она выражала словами.
Маргарет продолжила:
— Мы будем часто писать друг другу, я обещаю писать тебе обо всех своих тревогах, я знаю, тебе так будет спокойнее. Папа… — Она чуть заметно запнулась, но Фредерик почувствовал внезапную дрожь ее руки и повернулся лицом к дороге, по которой медленно ехал всадник. Когда он проезжал мимо перелаза, Маргарет поклонилась, на ее поклон сухо ответили.
— Кто это? — спросил Фредерик, хотя всадник все еще мог его слышать.
Маргарет выглядела подавленной; отвечая брату, она покраснела:
— Мистер Торнтон. Ты уже видел его раньше.
— Только со спины. Неприятный человек. Какой у него сердитый взгляд!
— Что-то, должно быть, рассердило его, — ответила Маргарет сконфуженно. — Ты бы никогда не посчитал его неприятным, если бы увидел, как он разговаривал с мамой.
— Я думаю, что пора пойти и купить билет. Если бы я знал, что будет так темно, мы бы не отослали кеб, Маргарет.
— О, не беспокойся об этом. Если я захочу, я смогу взять кеб здесь или вернусь к железнодорожным путям, на всем пути до дома от станции будут магазины, люди и фонари. Не думай обо мне, береги себя. Мне плохо от мысли, что Леонардс может оказаться в том же самом поезде. Посмотри хорошо в вагоне, прежде чем садиться.
Они вернулись на станцию. Маргарет сама вошла внутрь, где ярко горел газовый фонарь, и купила билет. Несколько человек праздно прогуливались в зале. Один из них уставился на Маргарет с откровенным восхищением и без тени стеснения. Она ответила ему надменным взглядом и поспешила к брату, который ждал ее снаружи.
— Ты взял свой саквояж? Давай погуляем по платформе, — сказала она, немного волнуясь при мысли, что скоро останется одна.
Ее храбрость испарялась быстрее, чем она признавалась в этом себе. Она слышала шаги за спиной. Шаги затихали, когда Маргарет с Фредериком останавливались, смотрели на пути и прислушивались к свисту приближающегося поезда. Брат и сестра не разговаривали — их сердца были переполнены. Через мгновение поезд уже будет здесь. Еще минута — и Фредерик уедет. Маргарет почти сожалела о той настойчивости, с которой она упрашивала его уехать в Лондон. Это увеличивало опасность — его могли обнаружить. Если бы он отплыл в Испанию из Ливерпуля, он мог бы быть за границей уже через два или три часа.
Фредерик повернулся лицом к фонарю, в котором яркое пламя металось от ветра. Неопрятный человек в одежде носильщика бросился к ним. Он, казалось, был зверски пьян.
— С вашего позволения, мисс! — сказал он, грубо отталкивая Маргарет в сторону и хватая Фредерика за воротник.
— Ваше имя Хейл, я полагаю?
Через секунду — Маргарет не видела как, поскольку все плыло перед глазами, — каким-то ловким приемом Фредерик оттолкнул своего противника, и он упал с платформы, возвышающейся над землей на три-четыре фута, в сторону путей. Там он и остался лежать.
— Беги, беги! — задыхаясь, произнесла Маргарет. — Поезд уже здесь. Это был Леонардс, да? Беги же! Я понесу твой саквояж. — Она рукой толкнула его изо всех сил.
Дверь вагона была открыта, Фредерик запрыгнул туда. А потом наклонился и сказал:
— Да благословит тебя Бог, Маргарет!
Поезд тронулся, а она осталась стоять в одиночестве. Она была настолько подавлена и слаба, что ей едва хватило сил зайти в дамскую комнату и немного посидеть там. Все произошло так быстро, и сейчас она была в ужасном смятении. Если бы поезд не подошел вовремя, тот человек снова бы запрыгнул на платформу, позвал на помощь и Фредерика наверняка арестовали бы. Ей хотелось знать, поднялся ли тот человек. Она попыталась вспомнить, видела ли она, как он пошевелился, раздумывала, мог ли он быть серьезно ранен.
Наконец Маргарет отважилась выйти. Платформа была еще освещена, но уже почти пустынна. Она подошла к краю и глянула вниз почти со страхом. Там никого не было, и она обрадовалась, что заставила себя пойти и проверить, иначе ужасные мысли преследовали бы ее во сне. И все равно она была напугана и взволнована и поняла, что не может идти домой вдоль дороги, которая выглядела сейчас такой темной и пустынной. Она подождет, пока подойдет поезд из Лондона, и сядет на него. Но что, если Леонардс запомнил ее как спутницу Фредерика?! Маргарет огляделась, прежде чем рискнуть пойти в кассу и взять билет. Там стояли несколько служащих и громко разговаривали между собой.
— Леонардс снова напился! — сказал один, похоже главный. — Ему понадобится все его хваленое влияние, чтобы сохранить за собой это место на этот раз.
— Где он? — спросил другой, пока Маргарет спиной к ним пересчитывала сдачу дрожащими пальцами, не смея повернуться, пока не услышит ответ.
— Не знаю. Он пришел не более пяти минут назад, долго рассказывал о своем падении, ужасно ругался. Он хотел одолжить немного денег у меня, чтобы поехать в Лондон на следующем поезде. Он надавал кучу обещаний, но я не слушал его. Я велел ему идти и заниматься своим делом, и он вышел через переднюю дверь.
— Он в ближайшем кабаке, клянусь! — произнес первый говоривший. — Твои деньги тоже оказались бы там, если ты был таким дураком и одолжил ему.
— Ни за что! Я знаю, что означает его Лондон. Он никогда не вернет мне эти пять шиллингов…
Теперь Маргарет с нетерпением ожидала прибытия поезда. Она снова спряталась в дамской комнате, ей казалось, что каждый шорох — это шаги Леонардса, что каждый громкий и возбужденный голос — его. Но никто не подходил к ней, пока не пришел поезд. Носильщик проводил ее к вагону, а она не осмеливалась посмотреть ему в лицо, пока они шли, и лишь потом увидела, что это был не Леонардс.
ГЛАВА XXXIIIПОКОЙ
Пусть, не тревожась, спит она,
Хотя постель и холодна!
Прощай и жди минуты той,
Когда приду я за тобой.
Дома было непривычно тихо. Мистер Хейл позаботился, чтобы по возвращении Маргарет смогла подкрепить свои силы, а потом, сев в свое любимое кресло, погрузился в печальные, тревожные мысли. Диксон бранила и наставляла Мэри Хиггинс на кухне. Ее брань не стала менее выразительной из-за того, что Диксон пришлось перейти на сердитый шепот. Если бы она говорила громко, то проявила бы неуважение к покойной. Маргарет решила не рассказывать отцу о последнем ужасном событии. Было бесполезно говорить об этом, раз все закончилось хорошо. Она лишь опасалась, что Леонардс сможет одолжить достаточно денег и последовать за Фредериком в Лондон. Но вероятность этого была ничтожно мала, и Маргарет решила не мучить себя, думая о том, что не в ее силах было предотвратить. Фредерик будет очень осторожен, как она и советовала ему. А через день или два — самое большее — он окажется в безопасности за пределами Англии. А сейчас она должна поддержать отца.
— Полагаю, завтра мы получим письмо от мистера Белла, — сказала Маргарет.
— Да, — согласился мистер Хейл, — я тоже так думаю.
— Если он сможет приехать, то будет здесь уже завтра вечером.
— А если он не сможет приехать, я попрошу мистера Торнтона пойти со мной на похороны. Я не могу идти один. Я полностью разбит.
— Не проси мистера Торнтона, папа. Позволь мне пойти с тобой, — сказала Маргарет.
— Ты?! Моя дорогая, женщины обычно не ходят на похороны.
— Нет, потому что они не могут сохранять самообладание. Женщины нашего класса не ходят, потому что они не имеют власти над своими чувствами, и еще они стыдятся показывать их. Бедные женщины ходят на похороны, и их не заботит то, что все видят, как они потрясены горем. Но я обещаю тебе, папа, что, если ты позволишь мне пойти, со мной не будет хлопот. Не приглашай чужого человека и не пренебрегай мною. Дорогой папа! Если мистер Белл не сможет приехать, я пойду с тобой. Я не буду настаивать на своем желании против твоей воли, если он приедет.
Мистер Белл не смог приехать. У него была подагра. Но он прислал очень трогательное письмо и выразил огромное и искреннее сожаление, что не сможет быть на похоронах. Он надеялся вскоре навестить своих друзей, если они смогут принять его. За его собственностью в Милтоне требуется присмотр, его агент написал ему, что его присутствие здесь необходимо. Мистер Белл очень долго уклонялся от приезда в Милтон, но надежда на встречу со старым другом примиряет его с необходимостью этого визита.
Маргарет с большим трудом уговорила отца не приглашать мистера Торнтона. Она смутно противилась этому. В ночь перед похоронами пришла сдержанная, но вежливая записка для мисс Хейл, в которой миссис Торнтон сообщала, что по просьбе ее сына они пришлют свой экипаж на похороны, если мистер и мисс Хейл не будут возражать. Маргарет показала записку отцу.
— О, давай не будем соблюдать все эти формальности, — сказала она. — Давай пойдем одни — только ты и я, папа. Они не любят нас, иначе он сам пришел бы на похороны, а не обещал прислать пустой экипаж.
— Мне кажется, Маргарет, тебе совсем не хочется, чтобы мистер Торнтон приходил, — удивленно заметил мистер Хейл.
— Так и есть. Я совсем не хочу, чтобы он приходил. И особенно мне не нравится, что мы просим его. Его поступок кажется мне насмешкой над горем, такого я не ожидала от него.
Маргарет расплакалась так безутешно, что напугала отца. Она была такой сдержанной в своем горе, так много думала о других, была такой нежной и терпеливой во всем, но сегодня вечером он не мог понять ее раздражения. Все попытки мистера Хейла утешить дочь лишь заставляли ее плакать еще горше.
Маргарет провела бессонную ночь, а утром ей добавило тревог письмо Фредерика. Мистера Леннокса не было в городе, его клерк сказал, что он вернется не раньше следующего понедельника или вторника. Поэтому Фредерик решил задержаться в Лондоне еще на день или два. Он подумывал снова вернуться в Милтон — искушение было очень сильным, — но мысль о присутствии мистера Белла в доме отца и неприятный случай в Аутвуде заставили его остаться в Лондоне. Маргарет может быть уверена, что он примет все меры предосторожности, чтобы Леонардс не обнаружил его. Маргарет была рада, что получила это письмо, когда отец находился в комнате матери. Если бы он узнал эту новость, он захотел бы, чтобы она прочла ему письмо, а это встревожило бы его еще больше и Маргарет не знала бы, как его успокоить. Фредерик не просто сообщал, что задержится в Лондоне, но и вспоминал о происшествии на железнодорожной станции, отчего кровь застывала у Маргарет в жилах. Как такие новости повлияли бы на отца? Много раз Маргарет раскаивалась в том, что предложила Фредерику встретиться с мистером Ленноксом. В тот момент ей казалось, что Фредерику придется задержаться в Англии совсем ненадолго. Теперь она понимала, насколько это безрассудно. Маргарет горько сожалела о сказанном и упрекала себя. Однако сейчас она ничем не могла помочь брату, зато могла позаботиться о том, чтобы отец ничего не узнал. Он был слишком подавлен и телесно, и духовно, чтобы справиться с новым переживанием. И Маргарет собралась с силами, чтобы поддержать отца.
Мистер Хейл, казалось, забыл, что этим утром они ожидают письмо от Фредерика. Он был поглощен только одной мыслью, что скоро навсегда расстанется с дорогой его сердцу покойницей. Когда гробовщик повязывал ему траурную повязку, мистер Хейл дрожал всем телом и с тоской смотрел на дочь, а потом подошел к ней, шатаясь и бормоча:
— Молись за меня, Маргарет. У меня больше нет сил. Я не могу молиться. Я оставляю ее, потому что должен. Я пытаюсь выдержать это, я в самом деле пытаюсь. Я знаю, что это воля Бога. Но я не могу понять, почему она умерла. Молись за меня, Маргарет, тогда и у меня будет вера, чтобы молиться. Это так горько, дитя мое.
Маргарет села рядом с ним в экипаж, поддерживая его и повторяя все величественные слова святого утешения и строки Писания, призывающие к стойкому смирению. Она приложила все усилия, чтобы ее голос ни разу не дрогнул. Губы отца двигались в такт ее губам, повторяли хорошо знакомые слова. Было ужасно видеть, как мистер Хейл терпеливо старается обрести смирение, которое он не мог принять сердцем.
Стойкость почти покинула Маргарет, когда Диксон легким движением руки обратила ее внимание на Николаса Хиггинса и его дочь, стоявших немного в стороне, но внимательно следивших за церемонией. Николас был одет в свою обычную рабочую одежду, но вокруг его шляпы был повязан кусочек черной материи — знак траура, который он никогда не надевал в память о своей дочери Бесси. Но мистер Хейл не видел ничего. Он продолжал механически повторять про себя похоронную церемонию, как будто сам читал ее как действующий священник. Он вздохнул два или три раза, когда все закончилось, а потом тяжело оперся на руку Маргарет, как будто он был слепым, а она — его верным проводником.
Диксон громко рыдала. Она закрыла лицо платком и была так поглощена своим горем, что не заметила, как толпа, привлеченная таким событием, рассеялась. Вдруг с безутешной служанкой заговорил кто-то стоящий рядом. Это был мистер Торнтон. Он присутствовал на церемонии — стоял, наклонив голову, позади толпы людей, поэтому никто не узнал его.
— Прошу прощения, но не скажете ли вы мне, как мистер Хейл? И мисс Хейл тоже? Я бы хотел узнать, как они оба.
— Конечно, сэр. Они в порядке, насколько можно ожидать от них. Хозяин ужасно разбит. Мисс Хейл все переносит лучше, чем можно ожидать.
Мистер Торнтон был бы рад услышать, что она страдает от горя. Он находил удовольствие, думая, что его огромная любовь могла бы успокоить и утешить ее. Это чувство было больше похоже на то странное пылкое удовольствие, от которого щемит сердце матери, когда ее павшее духом дитя прижимается к ней и во всем полагается на нее. Но это прекрасное, желанное, хоть и несбыточное видение было осквернено воспоминаниями о том, что он увидел возле станции Аутвуд. «Осквернено» — недостаточно сильно сказано. Мистера Торнтона преследовали воспоминания о красивом молодом мужчине, который стоял рядом с Маргарет и нежно держал ее за руку. Эти мысли были сущей мукой, и мистер Торнтон крепко сжал кулаки, чтобы подавить свою боль. В такой поздний час! И так далеко от дома! Огромным усилием воли он смог вновь обрести веру — до сих пор незыблемую — в чистоту и непорочность Маргарет. Но как только усилие ослабло, его вера вновь стала мертвой и бессильной и мрачные фантазии снова стали преследовать его. И теперь его опасения подтвердились! «Она все переносила лучше, чем можно было ожидать». У нее была надежда получить утешение, надежда, которая облегчила горе любящей дочери, недавно оставшейся без матери. Да! Он знал, как она могла любить. Он бы не полюбил Маргарет, если бы интуитивно не знал, как искренне и глубоко она будет любить. Ее душа наполнилась бы ярким солнечным светом, если бы мужчина был достоин силой своей любви завоевать ее ответную любовь. Даже в своей скорби она бы нашла покой, уверенная в его сочувствии. Его сочувствие! Чье? Того, другого мужчины. И воспоминания о том, другом, было достаточно, чтобы бледное и печальное лицо мистера Торнтона сильнее омрачилось, когда он услышал ответ Диксон.
— Полагаю, я могу прийти, — сказал он холодно. — К мистеру Хейлу, я имею в виду. Он, возможно, примет меня послезавтра.
Он произнес это так, будто ответ был безразличен ему. Но это было не так. Вопреки всему он желал видеть ту, которая причинила ему эту боль. Хотя временами он ненавидел Маргарет, вспоминая, как нежно и доверительно она опиралась на руку того мужчины, и поздний вечер, и удаленность места, у него появлялось беспокойное желание вновь увидеть ее, он желал дышать с ней одним воздухом. Он оказался в водовороте чувства и вынужден был вращаться в нем, приближаясь к роковому центру.
— Осмелюсь сказать, сэр, хозяин примет вас. Он очень сожалел, что ему пришлось отложить ваш визит на другой день, но обстоятельства оказались неблагоприятными.
По тем или иным причинам Диксон никогда не рассказывала Маргарет, что видела мистера Торнтона в день похорон. Возможно, это была просто случайность, но Маргарет так никогда и не узнала, что он был на похоронах ее бедной матери.
ГЛАВА XXXIVЛОЖЬ И ПРАВДА
Правда не подведет тебя никогда,
Хоть твой корабль бурей гонимый
И мачты его в щепки разбиты,
Правда будет опорой всегда.
Чтобы «переносить все лучше, чем можно было ожидать», Маргарет приложила невероятные усилия. Временами, когда во время оживленных разговоров с отцом внезапная мысль о том, что у нее больше нет матери, пронзала ее острой болью, ей хотелось сдаться и оплакать свое горе. К тому же ее мучили мысли о Фредерике. С воскресной почтой пришли только письма из Лондона. Во вторник Маргарет была удивлена и подавлена, поскольку до сих пор не получила писем от брата. Она ничего не знала о его планах, а отец мучился от неопределенности. Из-за беспокойства мистер Хейл изменил своей недавней привычке проводить полдня с дочерью, сидя в удобном кресле. Он беспрестанно ходил взад-вперед по комнате, потом выходил, и Маргарет слышала, как на лестничной площадке он бесцельно то открывает, то закрывает двери спален. Она пыталась отвлечь его, читая ему вслух, но вскоре поняла, что он не в состоянии долго слушать. Она была рада, что сохранила в тайне еще одну причину для беспокойства — их случайную встречу с Леонардсом.
Когда Маргарет услышала, что пришел мистер Торнтон, она почувствовала себя значительно лучше. Его визит отвлечет отца от ужасных мыслей.
Джон Торнтон подошел прямо к мистеру Хейлу и, взяв его за руки, молча пожал, задержав их на минуту, и его лицо, его глаза, его взгляд выразили больше сочувствия, чем могли бы выразить слова. Потом он повернулся к Маргарет. Нет, она не выглядела «лучше, чем ожидалось». Ее величественная красота потускнела от долгого бодрствования и слез. На ее лице было выражение кроткой, терпеливой печали, но никаких явных признаков страдания. Мистер Торнтон намеревался приветствовать ее с напускной холодностью. Но он не выдержал и, подойдя к ней, произнес несколько слов сочувствия таким нежным тоном, что ее глаза наполнились слезами и она отвернулась, чтобы скрыть их. Маргарет взяла рукоделие и села, притихшая и молчаливая. Сердце мистера Торнтона билось сильно и часто, и на время он совершенно забыл о том, что произошло возле Аутвуда. Он попытался разговорить мистера Хейла. Маргарет знала, что присутствие мистера Торнтона доставляло удовольствие отцу, что его сила и решимость всегда вызывали у мистера Хейла симпатию.
Через некоторое время Диксон подошла к двери и сказала:
— Мисс Хейл, вас спрашивают.
Диксон была так взволнована, что Маргарет почувствовала недоброе. Что-то случилось с Фредом. Она не сомневалась в этом. Хорошо, что отец и мистер Торнтон были увлечены разговором.
— Что случилось, Диксон? — спросила Маргарет, прикрыв за собой дверь гостиной.
— Идите сюда, мисс, — ответила Диксон, открывая дверь комнаты, которая раньше была спальней миссис Хейл, а теперь стала комнатой Маргарет, потому что мистер Хейл отказался спать там после смерти жены. — Ничего, мисс, — сказала Диксон, немного запыхавшись. — Пришел инспектор полиции. Он хочет повидать вас, мисс. Но смею сказать, это ни о чем не говорит.
— Он сказал?.. — спросила Маргарет почти неслышно.
— Нет, мисс. Он ничего не сказал. Он только спросил, здесь ли вы живете и может ли он поговорить с вами. Марта открыла дверь и впустила его. Она провела его в кабинет хозяина. Я сама пошла к нему, попыталась спросить, чего он хочет. Но нет, мисс, он хочет поговорить с вами.
Маргарет ничего не ответила; только когда ее рука оказалась на затворе двери кабинета, она обернулась и сказала:
— Проследи, чтобы папа не спустился. С ним сейчас мистер Торнтон.
Когда Маргарет вошла, инспектор был почти покорен надменностью ее манер. На ее лице было написано негодование, но такое сдерживаемое и контролируемое, что это придало величественности ее презрению. Не было ни удивления, ни любопытства. Она стояла и ждала, когда он объяснит причину своего визита. Но не задала ему ни одного вопроса.
— Прошу прощения, мэм, но мой долг обязывает меня задать вам несколько простых вопросов. В лазарете умер мужчина, упавший на пути на станции Аутвуд между пятью и шестью часами вечера в четверг, двадцать шестого числа этого месяца. Это падение не причинило ему серьезных повреждений, но оказалось смертельным, как говорят доктора, из-за наличия каких-то внутренних заболеваний и пристрастия этого человека к выпивке.
Ее большие темные глаза, неотрывно смотревшие на инспектора, немного расширились. Никаких других видимых изменений он не заметил. Ее губы искривились больше обычного из-за вынужденного напряжения мускулов, но он не видел ее прежде и не мог распознать, что сейчас ее лицо против ее воли приняло выражение упрямого неповиновения. Она не побледнела и не задрожала. Она сосредоточила на нем свой взгляд. Теперь, поскольку он замолчал, чтобы продолжить, она произнесла:
— Продолжайте! — будто предложила ему рассказывать его историю.
— Предполагается, что будет произведено расследование. Есть свидетельство, подтверждающее, что удар, толчок или драка, приведшие к падению, были спровоцированы грубостью этого подвыпившего парня по отношению к молодой леди, которая прогуливалась с мужчиной, каковой и толкнул покойного с края платформы. Это заметил некто, находящийся на платформе, однако он не придал большого значения происшествию, так как удар был не смертельным. Есть некоторые основания полагать, что этой леди были вы, и в этом случае…
— Меня там не было, — сказала Маргарет, не отводя ничего не выражающего взгляда от его лица, она смотрела на него бессознательно, словно сомнамбула.
Инспектор кивнул, но не ответил. Леди стояла перед ним, не выказывая ни единой эмоции — ни трепетного страха, ни беспокойства, ни желания прервать разговор. Сведения, которые он получил, были очень неясными. Один из носильщиков, поспешив к прибывшему поезду, видел драку в другом конце платформы между Леонардсом и джентльменом, сопровождавшим леди. Чуть позже носильщика сбил с ног бегущий сломя голову взбешенный и полупьяный Леонардс, который ужасно ругался и сквернословил. Носильщик больше не вспоминал об этом, пока его не разыскал инспектор, который, проводя на станции расследование происшествия, услышал от начальника станции, что молодая леди и джентльмен были там в то самое время. Леди была удивительно красива, заметил начальник станции, а помощник бакалейщика, присутствовавший там в то же самое время, пояснил, что это мисс Хейл, которая живет в Крэмптоне, ее семья покупает у них продукты. Не было уверенности, что это та же самая леди и джентльмен, но была большая вероятность. Сам Леонардс, почти обезумевший от ярости и боли, сбежал в ближайшую пивную за утешением. На его пьяные слова официанты не обратили внимания. Они тем не менее вспомнили, как он ругал и проклинал себя за то, что не вспомнил вовремя про электрический телеграф. Они полагали, что он отправился туда. В пути, истощенный болью или выпивкой, он лег на дорогу, где полиция нашла его и отправила в лазарет. Там он так и не пришел в сознание, хотя однажды или дважды у него случались минуты просветления, и доктор послал за ближайшим мировым судьей в надежде, что тот возьмет у умирающего показания. Но когда мировой судья пришел, Леонардс уже что-то невнятно бормотал про море, перепутав имена всех капитанов и лейтенантов с именами своих приятелей-носильщиков с железнодорожной станции. И его последние слова были проклятием «корнуэльскому приему», из-за которого он стал беднее на сто фунтов. Инспектор прокрутил все это в памяти — неопределенное свидетельство, что Маргарет была на станции, и ее решительное, твердое «нет». Она стояла, ожидая его следующих слов с величайшим хладнокровием.
— Что ж, мэм, вы отрицаете, что вы именно та леди, которая сопровождала джентльмена, ударившего или толкнувшего того беднягу, что и послужило причиной его смерти.
Быстрая острая боль пронзила Маргарет. «О господи! Если бы я знала, что Фредерик в безопасности!» Более внимательный знаток человеческих лиц, возможно, и заметил бы, как в ее больших темных глазах промелькнуло страдание, как у человека, загнанного в угол. Но инспектор, хотя и был проницателен, оказался не слишком наблюдательным.
— Меня там не было, — произнесла она медленно и настойчиво. И за все это время она не закрыла глаз и не отвела своего остекленевшего взгляда. Его поразил ответ, прозвучавший как механическое повторение — не измененный и не соответствующий его последнему вопросу. Его подозрения вновь пробудились. Все выглядело так, будто она заставила себя сказать неправду и была слишком ошеломлена, чтобы изменить ее.
Он неторопливо убрал свой блокнот. Потом снова взглянул на нее. Она больше не двинулась, как будто превратилась в какую-то египетскую статую.
— Надеюсь, вы не посчитаете меня дерзким, если я скажу, что, возможно, мне придется снова навестить вас. Возможно, мне придется вызвать вас на дознание, чтобы доказать ваше алиби, если мои свидетели, — на самом деле был только один свидетель, узнавший ее, — будут продолжать упорствовать в своих показаниях о вашем присутствии при этом несчастном случае.
Он быстро взглянул на нее. Она оставалась совершенно спокойной — ни бледности, ни тени вины на ее гордом лице. Он было подумал, что она вздрогнула, но он не знал Маргарет Хейл. Он был немного смущен ее величественным хладнокровием. Должно быть, произошла ошибка. Он продолжил:
— Очень маловероятно, мэм, что мне придется сделать что-то подобное. Я надеюсь, вы извините меня, я только исполняю свой долг, хотя это может показаться дерзостью.
Маргарет поклонилась, когда он подошел к двери. Ее плотно сжатые губы были сухими. Она не смогла произнести даже общепринятые слова прощания. Но внезапно она шагнула вперед, открыла дверь кабинета и проводила инспектора до входной двери, которую широко перед ним распахнула. Она продолжала смотреть на него тем же безжизненным, неподвижным взглядом, пока он не ушел далеко от дома. Она закрыла дверь и направилась к кабинету, но на полпути повернула, как будто ею двигал какой-то неистовый импульс, и заперла дверь изнутри.
Потом она вернулась в кабинет, остановилась, шатаясь, прошла вперед, снова остановилась, покачнулась на мгновение и упала на пол в глубоком обмороке.
ГЛАВА XXXVИСКУПЛЕНИЕ
Коль в тонкой пряже есть дефект,
То выйдет вскоре он на свет.
Мистер Торнтон не спешил уходить. Он чувствовал, что его присутствие доставляет удовольствие мистеру Хейлу, и был тронут едва высказанной, но искренней просьбой: «Останьтесь еще», которую его несчастный друг время от времени вставлял в разговор. Мистер Торнтон гадал, почему Маргарет не возвращается, но задерживался не только из-за нее. В этот час и в присутствии того, кто в полной мере ощутил незначительность бытия, он был благоразумен и владел собой. Его волновало все, что говорил мистер Хейл:
О смерти, и о мрачном успокоении,
И о бессилии разума.
Мистер Хейл доверил мистеру Торнтону свои тайные мысли, которые он скрывал даже от Маргарет — оттого ли, что ее сочувствие было слишком острым и явным, так что он боялся собственной реакции, или оттого, что ему больно было видеть, как она сдерживает слезы, чтобы не огорчить его еще больше. Так или иначе, но с мистером Торнтоном он был полностью откровенен и рассказывал ему о своих сомнениях и страхах, не боясь смутить его. Мистер Торнтон говорил очень мало, но каждое его слово добавляло надежды мистеру Хейлу. Иногда мистер Хейл замолкал, подбирая слова, и тогда мистер Торнтон заканчивал предложение, показывая, как близко к сердцу он принял страдания друга. Сомнения, страхи, неуверенность, слезы — ничто не пугало мистера Торнтона, он разделял любое чувство мистера Хейла и помогал ему найти тот истинный луч света, который мог рассеять тьму. Он был человеком действия, воином вселенской битвы. Глубокая вера в сердце, о которой мистер Хейл не мог даже мечтать, соединяла мистера Торнтона с Богом, несмотря на его упрямство и все его заблуждения. Они больше никогда не говорили об этом, но этот разговор по-настоящему сблизил их.
И все это время Маргарет лежала, неподвижная и бледная как смерть, на полу кабинета. Она рухнула без сил под своим бременем. Слишком тяжелым оно оказалось, и слишком долго она его несла. Маргарет была кроткой и терпеливой, но однажды вера покинула ее, и она тщетно искала помощи. Теперь же, потеряв сознание, она перестала страдать. Губы — недавно упрямо сжатые — были сейчас расслаблены и мертвенно-бледны.
E par che de la sua labbia si mova
Uno spirto soave e pien d'amore,
Chi va dicendo a l'anima: sospira![38]
Первым признаком возвращения к жизни было слабое подрагивание губ — безмолвная попытка что-то сказать. Потом, опершись на слабые руки, Маргарет собрала все силы и поднялась. Гребень выпал из ее волос, она начала искать его, чтобы привести себя в порядок. Но силы скоро вновь оставили ее, и она опустилась на стул, поникнув головой и уронив руки на колени. Она пыталась вспомнить детали разговора, которые так сильно напугали ее, но не могла. Она ясно сознавала только два факта: Фредерик был в опасности, его могли обнаружить в Лондоне и отдать под суд не только по обвинению в непредумышленном убийстве, но и за участие в мятеже. И она солгала, чтобы спасти его. Ее утешало только одно: ложь спасла его, помогла выиграть немного времени. Если завтра она получит письмо и узнает, что ее брат в безопасности, она будет готова к разговору с инспектором, будет готова раскаяться прилюдно в своей лжи и переживет заслуженный позор. Она — гордая и надменная Маргарет — признается перед судом, что поступила непорядочно. Но если инспектор придет прежде, чем она получит письмо от Фредерика, если он вернется, как уже предупреждал, через несколько часов, что ж! Ей придется снова солгать. Ей придется сделать еще одно усилие и не выдать угрызений совести, которые сейчас терзали ее. И все же она солжет еще раз, чтобы выиграть немного времени для Фредерика.
Маргарет поднялась, когда в комнату вошла Диксон, только что проводившая мистера Торнтона.
Он едва успел пройти десяток шагов по улице, как рядом с ним остановился омнибус, из которого вышел мужчина. Приподняв шляпу, он поприветствовал мистера Торнтона. Это был инспектор полиции.
Мистер Торнтон некогда устроил его на должность в полиции и время от времени слышал рассказы об успехах своего протеже, но встречались они не часто, и поначалу мистер Торнтон даже не узнал его.
— Меня зовут Уотсон — Джордж Уотсон, сэр, тот, которого вы…
— А, да! Я вспомнил. Я слышал, вы отлично работаете.
— Да, сэр. Я должен поблагодарить вас, сэр. Но я осмелился заговорить с вами только по одному небольшому делу. Я полагаю, вы тот самый мировой судья, который записывал показания того бедняги, что скончался в лазарете прошлой ночью.
— Да, — ответил мистер Торнтон. — Я приходил, но услышал только какие-то бессвязные слова. Боюсь, он был пьяницей, хотя нет сомнения, что умер он в результате насилия. Одна из служанок моей матери была помолвлена с ним, и, думаю, сейчас она сильно страдает. Что с ним?
— Что ж, сэр, его смерть странно связана с кем-то в том доме, из которого, я видел, вы только что вышли. Это дом мистера Хейла, я полагаю?
— Да! — ответил мистер Торнтон, резко обернувшись и посмотрев на инспектора с внезапным интересом. — И что?
— Видите ли, сэр, мне кажется, что у меня сложилась довольно четкая цепочка доказательств против джентльмена, который прогуливался с мисс Хейл той ночью на станции Аутвуд. Похоже, это он ударил или столкнул Леонардса с платформы, что и привело последнего к смерти. Но молодая леди отрицает, что она была там в то время.
— Мисс Хейл отрицает, что она была там?! — повторил мистер Торнтон изменившимся голосом. — Скажите мне, в какой вечер это было? В какое время?
— Около шести часов, вечером в четверг, двадцать шестого.
Они молча шли рядом минуту или две. Инспектор заговорил первым:
— Понимаете, сэр, похоже, нужно провести коронерское расследование. У меня есть свидетельство молодого человека, довольно надежное, по крайней мере было сначала. Но с тех пор как он узнал, что молодая леди отрицает свое присутствие там, он говорит, что не стал бы клясться. Но он все еще настаивает, что видел, как мисс Хейл на станции прогуливалась с джентльменом за пять минут до того, как один из носильщиков увидел драку, происшедшую из-за дерзости Леонардса. Ту, которая привела к падению, а то, в свою очередь, к смерти. И, увидев, как вы выходите из этого самого дома, сэр, я подумал, что могу осмелиться спросить вас… Понимаете, всегда затруднительно решать дело об установлении личности, и никому не хочется сомневаться в словах такой уважаемой молодой леди, если бы не одно сильное доказательство против нее.
— И она отрицает, что была на станции тем вечером?! — повторил мистер Торнтон тихим, задумчивым голосом.
— Да, сэр, она сделала это дважды и очень настаивала на этом. Я сказал ей, что зайду снова, но, возвращаясь от того парня, который утверждает, что это была она, и увидев вас, я подумал, что спрошу совета у вас как мирового судьи, который видел Леонардса перед смертью, и как джентльмена, который устроил меня на эту должность.
— Вы правы, — сказал мистер Торнтон. — Не предпринимайте ничего, пока не посоветуетесь со мной.
— Молодая леди будет ждать моего визита.
— Я только хочу, чтобы вы отложили его на час. Сейчас три. Приходите ко мне на склад в четыре.
— Хорошо, сэр!
И они расстались. Мистер Торнтон поспешил к себе на склад и, строго запретив своим клеркам беспокоить его, прошел в кабинет и запер дверь. Он тщательно обдумал каждую деталь происшедшего, это было мучительно, но он не собирался отступать. Как он мог быть таким доверчивым два часа назад?! Как он мог растрогаться при виде ее печального лица?! Как он мог, поддавшись слабости, жалеть и сочувствовать ей, забыв жестокую, беспощадную ревность, которая едва не спалила его сердце, когда он увидел ее и неизвестного мужчину в поздний час и в уединенном месте?! Как можно было так обмануться, поверив ее благопристойным и благородным манерам? Но было ли ее поведение порядочным, было ли?! Он ненавидел себя за мысль, что завладела им на мгновение — не дольше, — и за то, что, несмотря на эту постыдную мысль, его с прежней силой тянуло к Маргарет. А потом этот обман… Как, должно быть, ужасно испытывать стыд от разоблачения! Этот человек, Леонардс, возбужденный выпитым, мог разболтать любому все обстоятельства встречи с Маргарет и ее спутником! Как страх мог склонить правдивую Маргарет ко лжи?! Он почти жалел ее. Чем все закончится? Она не знает, во что ввязалась. Что, если будет следствие и этот молодой человек выступит против нее? Внезапно он вздрогнул. Следствия не должно быть. Он спасет Маргарет. Он возьмет на себя ответственность за отмену коронерского расследования, результат которого из-за неопределенности медицинского освидетельствования (о котором он смутно слышал от дежурного хирурга вчера ночью) мог быть сомнительным. Доктора обнаружили внутреннее заболевание, довольно запущенное и, несомненно, бывшее причиной смерти. Они утверждали, что смерть могла быть ускорена падением, или последующей выпивкой, или воздействием холода. Если бы он только знал, что Маргарет была вовлечена в этот инцидент, если бы он предвидел, что она запятнает себя ложью, он мог бы спасти ее одним словом, поскольку вопрос, быть расследованию или нет, прошлой ночью был еще не решен. Мисс Хейл могла испытывать к нему безразличие и презрение, могла любить другого — но он все же окажет ей услугу, о которой она никогда не узнает. Он мог презирать ее, но женщина, которую он полюбил, должна быть спасена от позора. Она не будет лжесвидетельствовать на суде, какие бы причины ни побудили ее предпочесть тьму лжи свету правды.
Мистер Торнтон выглядел таким мрачным и суровым, что его клерки изумились, увидев его. Он отсутствовал не более получаса и, вернувшись, был не менее мрачен, хотя его приказ был выполнен.
Он написал две строчки на полоске бумаги, вложил ее в конверт и запечатал его. Конверт он отдал одному из клерков, сказав:
— Я жду Уотсона — он был упаковщиком на складе, а потом ушел в полицию, — он придет в четыре. Мне нужно встретиться с джентльменом из Ливерпуля, который желает повидаться со мной перед тем, как уедет из города. Будьте добры передать эту записку Уотсону, когда он придет.
Записка была следующего содержания: «Расследования не будет. Данные медицинского освидетельствования противоречивы. Ничего не предпринимайте. Я не вижу затруднений, но в любом случае беру всю ответственность на себя».
«Что ж, — подумал Уотсон, — это освобождает меня от неприятной работы. Никто из свидетелей не в состоянии сказать ничего определенного, кроме молодой женщины. Она говорила уверенно и настаивала на своем. Носильщик на железной дороге видел драку, а когда понял, что его прочат в свидетели, стал говорить, что, возможно, это была не драка, а только небольшая шалость и Леонардс мог сам спрыгнуть с платформы, — он ни в чем теперь не уверен. И Дженнингс — помощник бакалейщика, — он был не таким уж плохим свидетелем, но сомневаюсь, что я смог бы привести его к присяге, после того как он услышал, что мисс Хейл категорически все отрицает. Это были бы напрасные хлопоты. А теперь я должен идти и сообщить им, что их свидетельство больше не потребуется».
Инспектор снова навестил Хейлов тем же вечером. Мистер Хейл и Диксон убеждали Маргарет лечь спать, но она отказывалась — тихо и упрямо. Диксон знала часть правды, но только часть. Маргарет не сказала ни одному человеку, что она солгала, и не рассказала, чем закончилось для Леонардса падение с платформы. Маргарет очень устала, но старалась не разговаривать, кроме тех случаев, когда ее спрашивали. Она пыталась улыбаться в ответ на беспокойные взгляды отца и его заботливые вопросы. Но постоянная тревога и угрызения совести мешали ей улыбаться искренне. Заметив, как сильно мистер Хейл был встревожен ее состоянием, Маргарет наконец согласилась пойти в свою комнату и подготовиться ко сну. Она надеялась, что инспектор уже не придет к ним этим вечером — время перевалило за девять.
Она стояла рядом с отцом, держась за спинку его стула.
— Ты скоро пойдешь спать, папа, правда? Не сиди в одиночестве.
Что он ответил, она не слышала, его слова потерялись в далеком звуке, усилившем ее страхи и заполнившем все ее мысли. Это было тихое треньканье дверного звонка.
Маргарет поцеловала отца и спустилась вниз так быстро, как могла. Она отослала Диксон.
— Не подходи. Я открою дверь. Я знаю, это он… я могу… я должна справиться со всем сама.
— Как пожелаете, мисс, — ответила Диксон раздражительно, но секунду спустя добавила: — Но вы не годитесь для этого. Вы скорее мертвая, чем живая.
— Я? — спросила Маргарет, оборачиваясь. Ее глаза горели каким-то странным огнем, щеки полыхали, хотя губы были запекшимися и мертвенно-бледными.
Она открыла инспектору дверь и провела его в кабинет. Она поставила свечу на стол и аккуратно сняла с нее нагар, прежде чем повернуться к нему лицом.
— Вы припозднились! — сказала Маргарет. — Итак? — Она задержала дыхание, боясь услышать его ответ.
— Я прошу прощения, что причинил излишнее беспокойство, мэм. Принято решение прекратить расследование. Я был занят другими делами и навестил других людей прежде, чем прийти сюда.
— В таком случае все закончено, — сказала Маргарет. — Дальнейшего расследования не будет.
— Полагаю, у меня есть указания мистера Торнтона, — ответил инспектор, что-то ища в своей записной книжке.
— Мистера Торнтона?! — воскликнула Маргарет.
— Да! Он — мировой судья… а, вот она.
Она не видела, что читает, хотя стояла рядом со свечой. Слова расплывались перед глазами. Но она держала записку в руке и смотрела на нее так, будто внимательно изучает ее.
— Поверьте, мэм, у меня груз упал с плеч. Все показания были такие неопределенные, понимаете, что тот человек получил удар. Если возникает вопрос установления личности, это очень осложняет дело, как я сказал мистеру Торнтону.
— Мистеру Торнтону! — снова повторила Маргарет.
— Я встретил его сегодня утром, он как раз вышел из этого дома, и, так как он мой давний друг и, кроме того, мировой судья, который приходил к Леонардсу прошлой ночью, я осмелился рассказать ему о своих затруднениях.
Маргарет глубоко вздохнула. Ей больше не хотелось ничего слышать. Она одинаково боялась того, что услышала, и того, что могла услышать. Ей хотелось, чтобы этот человек ушел. Она заставила себя заговорить.
— Спасибо, что вы зашли. Уже очень поздно. Осмелюсь сказать, уже половина одиннадцатого. О! Вот записка! — продолжила она, внезапно поняв, почему он вытянул руку. Инспектор уже убирал записку, когда Маргарет сказала: — Мне кажется, это очень неразборчивый почерк. Я не могу прочитать его, вы не прочтете мне?
Он прочел для нее записку.
— Спасибо. Вы сказали мистеру Торнтону, что меня там не было?
— Конечно, мэм. Мне жаль, что я действовал согласно сведениям, которые в конце концов оказались ошибочными. Сначала молодой человек был так уверен, а теперь он во всем сомневается и надеется, что его ошибка не причинила вам беспокойства и вы не перестанете бывать в их магазине. Доброй ночи, мэм.
— Доброй ночи. — Маргарет позвонила в колокольчик и попросила Диксон проводить инспектора.
Когда Диксон вернулась, Маргарет быстро прошла по коридору мимо нее.
— Все в порядке! — сказала она, не глядя на Диксон, и, чтобы служанка не задала ей дальнейших вопросов, быстро поднялась наверх, вошла в свою комнату и закрыла дверь.
Маргарет бросилась на кровать не раздеваясь. Она была слишком взволнована, чтобы думать. Прошло более получаса, прежде чем неудобная поза и холод пробудили ее от оцепенения. Она начала вспоминать, сопоставлять, размышлять. Теперь ужасная тревога за Фредерика рассеялась и напряжение ушло. Она стала вспоминать каждое слово инспектора, относящееся к мистеру Торнтону. Когда они встретились? Что сказал инспектор? Что сделал мистер Торнтон? Какие точно слова были в записке? И до тех пор пока она не вспомнила, пусть вставляя или пропуская слова, те самые выражения, которые он использовал в записке, ее мозг отказывался думать дальше. Но следующая ее мысль была достаточно ясной: мистер Торнтон видел ее у Аутвуда в тот злополучный вечер четверга и знал, что она отрицает, что была там. В его глазах она стала лгуньей. Она и сама считала себя лгуньей. Но у нее не было и мысли о раскаянии перед Богом. Она не видела перед собой ничего, кроме хаоса и ночи. Она не думала о себе, не думала об оправданиях. Она была на станции, потому что провожала на поезд своего брата, и в этом не было ничего дурного, но мистеру Торнтону, вероятно, все представлялось в ином свете, и он имел право судить ее.
— О Фредерик! Фредерик! — вскрикнула она. — Я бы всем пожертвовала ради тебя!
Даже во сне ее мысли опять крутились вокруг того, что причиняло ей безмерную боль.
Когда она проснулась, новая мысль пришла к ней вместе с утренним светом. Мистер Торнтон знал о ее лжи перед тем, как пошел к коронеру. Это навело ее на мысль, что он, возможно, вынужден был так поступить, чтобы избавить ее от повторения лжи. Но она отбросила эту мысль в сторону, как раздосадованный ребенок. Если бы все было именно так, она бы не испытывала к нему благодарности, — это бы только показало ей, что он считает ее опозоренной и не хочет делать ее позор публичным. Она бы прошла через все испытания — она бы дала ложные показания, чтобы спасти Фредерика, — охотнее, намного охотнее, — лишь бы мистер Торнтон не узнал о случившемся, не вмешался и не спас ее. Какой злой рок заставил его встретиться с инспектором? Почему он оказался тем самым мировым судьей, которого послали взять показания у Леонардса? Что сказал Леонардс? Она понятия не имела, как много было известно мистеру Торнтону. Что, если он знал историю Фредерика от их общего друга мистера Белла? Если так, он, возможно, попытался спасти сына, который пошел против закона, чтобы проститься с матерью на смертном одре. Тогда она могла испытывать к нему благодарность, но пока — нет. Ей невыносимо было думать, что его вмешательство было вызвано презрением к ней. О! Разве у него не было иных причин презирать ее? Разве не с ним она была прежде так высокомерна и надменна? Она поставила себя на его место, вздрогнула от пришедших ей на ум выводов и призналась себе, насколько ценила его уважение и хорошее мнение. Всякий раз, когда эта мысль приходила к ней, Маргарет поспешно изгоняла ее, не желая ей верить.
Она не представляла, что было уже так поздно, поскольку в волнении прошлой ночи забыла завести свои часы. А мистер Хейл дал особые указания, чтобы ее не беспокоили, пока она сама не проснется. Время от времени дверь осторожно открывалась, и Диксон заглядывала в комнату. Увидев, что Маргарет уже проснулась, она вошла и протянула девушке письмо:
— Вот что развеселит вас, мисс. Весточка от мастера Фредерика.
— Спасибо, Диксон. Уже так поздно!
Она говорила очень вяло, и когда Диксон положила письмо на одеяло перед ней, Маргарет даже не протянула руку, чтобы взять его.
— Вы хотите позавтракать, я уверена. Я принесу вам завтрак через минуту. Хозяин уже приготовил поднос, я знаю.
Маргарет не ответила, она позволила Диксон уйти, потому что чувствовала, что должна остаться одна, прежде чем откроет это письмо. Наконец Маргарет вскрыла письмо. Первое, что бросилось ей в глаза, была дата — письмо было написано двумя днями раньше. Он написал его, как и обещал, и можно было больше не тревожиться. Но она прочтет письмо и убедится в этом. Оно было написано в спешке, но вполне разборчиво. Фредерик встретился с Генри Ленноксом, который, как оказалось, был знаком с этим делом. Леннокс покачал головой и сказал ему, что он совершил смелый поступок, вернувшись в Англию, когда против него выдвигают обвинения такие влиятельные люди. Но позже, когда они поговорили, мистер Леннокс признал, что, возможно, есть небольшой шанс добиться оправдательного приговора, если ему удастся найти надежных свидетелей. Только в этом случае есть смысл предстать перед судом, иначе это будет огромный риск. Мистер Леннокс обещал, что расследует это дело, и приложит все усилия. «Меня поразило, — писал Фредерик, — что твоя рекомендация, моя маленькая сестренка, обладает такой волшебной силой. Это так? Он задал много вопросов, уверяю тебя. Он показался мне проницательным, умным парнем, довольно опытным, судя по делам и количеству клерков возле него. Но это могут быть лишь адвокатские штучки. Я только что нанял судно… я уплыву через пять минут. Мне снова придется вернуться в Англию по этому делу. Сохрани мой приезд в тайне. Я пришлю отцу немного редкого старого шерри — он не сможет купить его в Англии (точно такое сейчас в бутылке передо мной). Ему нужно что-то подобное… моя любовь к нему… Да благословит его Бог. Я уверен… вот мой кеб. P.S. Что это был за побег! Позаботься, чтобы никто не знал о моем приезде, даже Шоу».
Маргарет перевернула конверт. Он был помечен «Слишком поздно». Скорее всего, письмо было доверено какому-то нерадивому посыльному, который забыл отправить его. О! От каких мелочей зависит порой наше душевное благополучие! Фредерик был спасен и уже находился за пределами Англии двадцать, нет, тридцать часов назад. И прошло только семнадцать часов с того момента, как она сказала неправду, чтобы сбить со следа погоню, которая и тогда была бесполезна. Какой слабой духом она была! Где сейчас был девиз ее гордости — «Делай то, что должен, и будь что будет»? Если бы она осмелилась сказать правду, если бы открыто отказалась отвечать на их вопросы — как легко бы она сейчас себя чувствовала! Не унижаясь перед Богом, не обманув Его доверие, не униженная и не попранная в глазах мистера Торнтона. Она поймала себя на этой мысли, нервно содрогаясь. Сейчас она сравнила его мнение о ней с неудовольствием Бога. Как случилось, что мистер Торнтон так прочно завладел ее воображением? Как это могло произойти? Почему ее волновало, что он думает? Она верила, что могла вынести чувство неудовольствия Всевышнего, потому что Он все знал, Он мог видеть ее раскаяние и услышать ее крики о помощи. Но мистер Торнтон… почему она так дрожала и прятала свое лицо в подушку? Какое сильное чувство завладело ею, наконец?
Она опустилась на колени и молилась долго и страстно. Это успокоило и утешило ее, очистив душу. Но как только она вновь мысленно вернулась к своему положению, она обнаружила, что острая боль все еще не отпустила ее. Она еще недостаточно пришла в себя, не чувствовала себя чистой и честной, чтобы стоически вынести презрение. Она оделась и взяла письмо, чтобы показать отцу. Хотя в письме вскользь упоминалось о происшествии на железнодорожной станции, мистер Хейл не обратил на это никакого внимания. Он лишь с облегчением убедился, что Фредерик благополучно отплыл из Англии. Однако мистер Хейл был очень обеспокоен бледным видом Маргарет. Она, казалось, была готова вот-вот расплакаться.
— Ты так переутомилась, Маргарет. Неудивительно. Но позволь мне поухаживать за тобой.
Он заставил ее лечь на диван и пошел за шалью, чтобы укрыть ее. От его нежности она горько расплакалась.
— Бедное дитя! Бедное дитя! — сказал он, глядя на нее с нежностью, в то время как она лежала лицом к стене, вздрагивая от рыданий.
Перестав плакать, она стала размышлять, может ли она позволить себе облегчить душу, рассказав отцу о своей беде. Но доводов «против» было больше, чем «за». Единственный довод «за» — самой почувствовать облегчение, а «против» была мысль, что, если Фредерику будет необходимо снова приехать в Англию, отец будет ужасно беспокоиться, вспоминая несчастное происшествие в Аутвуде. Он будет беспрестанно думать, что его сын виновен в смерти человека, пусть даже без злого умысла. А что до ее большой ошибки — он будет расстроен сверх меры, узнав, что ей не хватило смелости и веры, и будет постоянно молиться о том, чтобы Бог простил. Прежняя Маргарет пришла бы к нему как к пастору, чтобы рассказать о своем искушении и грехе. Но в последнее время они почти не разговаривали о таких вещах. Теперь его убеждения изменились. И она не знала, каким бы был его ответ, если бы она из глубины своей души воззвала к его душе. Нет, она сохранит все в секрете и понесет ношу одна. Она одна предстанет перед Богом и попросит Его об отпущении грехов. Она одна вытерпит презрение мистера Торнтона. Ее невыразимо тронули заботливые попытки отца развлечь ее разговором и увести ее мысли от последних событий. Давно уже он не был таким оживленным, как в этот день. Он не позволил Маргарет сесть и обидел Диксон, настояв на том, что сам поухаживает за дочерью.
Наконец Маргарет улыбнулась жалкой и слабой улыбкой, чем доставила отцу истинное удовольствие.
— Как странно, что та, которая даст нам надежду на будущее, будет зваться Долорес,[39] — сказала Маргарет.
Это замечание по характеру подходило больше ее отцу, чем ей самой. Но сегодня казалось, что они поменялись характерами.
— Ее мать — испанка, полагаю, это объясняет ее вероисповедание. Ее отец был непреклонный пресвитерианин,[40] когда я знал его. Но это очень мягкое и красивое имя.
— Как она молода! На четырнадцать месяцев моложе меня. В этом возрасте Эдит была помолвлена с капитаном Ленноксом. Папа, мы поедем и навестим их в Испании.
Он покачал головой, но ответил:
— Если хочешь, Маргарет. Только давай потом снова вернемся сюда. Это было бы нечестно… нехорошо по отношению к твоей матери — которая, боюсь, всегда сильно недолюбливала Милтон, — если мы уедем сейчас, когда она лежит здесь и не может поехать с нами. Нет, дорогая, ты поедешь и навестишь их и привезешь мне новости о моей испанской дочери.
— Нет, папа, я не поеду без тебя. Кто позаботится о тебе, когда меня не будет?
— Хотелось бы мне знать, кто из нас заботится о другом. Но если бы ты уехала, я бы убедил мистера Торнтона заниматься в два раза чаще, чем сейчас. Мы превосходно изучим классиков. Это было бы бесконечно увлекательно. Ты можешь поехать и навестить Эдит на Корфу, если хочешь.
Подумав, Маргарет сказала довольно серьезно:
— Спасибо, папа. Но я не хочу ехать. Мы будем надеяться, что мистер Леннокс хорошо справится с этим делом и Фредерик сможет привезти и показать нам Долорес, когда они поженятся. А что касается Эдит, полк не будет долго оставаться на Корфу. Возможно, мы увидим их обоих здесь еще до конца следующего года.
Веселые темы для разговора у мистера Хейла закончились. Какие-то болезненные воспоминания опять всплыли в его памяти, и он опять погрузился в молчание. Маргарет сказала:
— Папа… ты видел Николаса Хиггинса на похоронах? Он был там, и Мэри тоже. Бедняга! Он только так смог показать сочувствие. У него доброе и горячее сердце, а он прячет его за грубостью и резкостью.
— Я уверен в этом, — ответил мистер Хейл. — Я все время это видел, даже когда ты пыталась убедить меня, что в нем столько недостатков. Мы пойдем и навестим его завтра, если у тебя достаточно сил, чтобы выдержать такую долгую прогулку.
— О да. Я хочу навестить его. Мы не заплатили Мэри. Точнее, она отказалась брать деньги — так говорит Диксон. Мы пойдем, чтобы застать его дома после обеда, перед тем как он уйдет на работу.
Ближе к вечеру мистер Хейл сказал:
— Я почти ожидал, что мистер Торнтон придет. Он вчера говорил о книге, которая у него есть и которую я хотел посмотреть. Он сказал, что постарается принести ее сегодня.
Маргарет вздохнула. Она знала, что он не придет. Он постарается не встречаться с ней, пока ее позор слишком свеж в его памяти. Само упоминание его имени воскресило в памяти все тревоги, и она вновь почувствовала себя усталой и слабой. Внезапно ее поразила мысль, что таким странным способом она поощряет отца бдительно заботиться о ней весь день. Она села и предложила почитать ему вслух. Его зрение уже ослабло, и он с радостью принял ее предложение. Она хорошо читала — с должным выражением. Но если бы кто-нибудь спросил Маргарет, о чем она читала, она бы не смогла ответить. Ее поразила собственная неблагодарность к мистеру Торнтону, так как утром она отказалась признать услугу, которую он оказал ей. О, она не должна была так думать! Она была труслива, она много ошибалась. Но она не была неблагодарной. В ее сердце рождалась теплота при одной мысли о том, как она благодарна человеку, который имеет причину презирать ее. У него были столь основательные причины для презрения, что она стала бы меньше уважать его, если бы узнала, что он легко простил ее и забыл о случившемся. Но теперь она в полной мере испытывала уважение к нему, и это доставляло ей удовольствие. Он не мог запретить ей этого, это было единственное утешение среди всех несчастий.
Поздно вечером принесли ожидаемую книгу «с добрыми пожеланиями от мистера Торнтона и желанием узнать, как здоровье мистера Хейла».
— Скажи, что мне намного лучше, Диксон, но что мисс Хейл…
— Нет, папа, — возразила Маргарет пылко, — не говори ничего обо мне. Он не спрашивает.
— Мое дорогое дитя, как ты дрожишь! — сказал мистер Хейл несколько минут спустя. — Тебе нужно немедленно лечь. Ты очень побледнела.
Маргарет не отказалась лечь, хотя ей совсем не хотелось оставлять отца одного. Ей нужно было отдохнуть в одиночестве после дня, занятого размышлениями и покаянием.
Но на следующий день она выглядела как обычно. Лишь изредка печаль и уныние овладевали ею. Но чем лучше она себя чувствовала, тем глубже ее отец погружался в размышления о жене, которую он потерял.
ГЛАВА XXXVIСОЮЗ НЕ ВСЕГДА СИЛА
За гробом вослед провожатые шли,
И плакальщиц стоны звучали вдали.
Как и было решено накануне, мистер Хейл и Маргарет отправились навестить Николаса Хиггинса и его дочь. В своем траурном одеянии, напоминавшем им о недавней потере, они чувствовали странную робость, но на самом деле их скованность объяснялась тем, что впервые за много недель они вышли на люди вместе. Отец с дочерью молча шли рядом друг с другом, вновь ощущая, как сблизило их горе.
Николас сидел у огня на своем обычном месте, но при нем не было его привычной трубки. Он не встал, чтобы поприветствовать их, хотя по его взгляду Маргарет поняла, что он рад их приходу.
— Садитесь, садитесь. Огонь хорошо разгорелся, — сказал он, помешивая угли резкими движениями, словно отвлекая внимание от своей персоны.
Он выглядел довольно неопрятно — черная борода, небритая уже несколько дней, придавала ему бледный, изнуренный вид, а куртке требовалась починка.
— Мы подумали, что сможем застать вас дома после обеда, — сказала Маргарет.
— У нас тоже траур, с тех пор как мы последний раз виделись, — заметил мистер Хейл.
— Да, да. Печали сейчас больше, чем еды на столе. У меня теперь большой обеденный перерыв — очень большой, длиной в целый день. Вы застанете меня в любое время.
— Вы по-прежнему без работы? — спросила Маргарет.
— Да, — кратко ответил Хиггинс. Потом, немного помолчав, добавил, впервые взглянув на них: — Я не нуждаюсь в деньгах. Даже не думайте об этом. Бесс, бедняжка, скопила немного денег под подушкой, чтобы одолжить мне на черный день, да и Мэри ходит резать фланель. Но я по-прежнему без работы.
— Мы должны Мэри немного денег, — сказал мистер Хейл, прежде чем Маргарет смогла остановить его, внезапно пожав ему руку.
— Если она возьмет их, я выставлю ее за дверь. Я буду жить в этих четырех стенах, а она — снаружи. Вот так.
— Но мы должны поблагодарить ее за оказанные услуги, — снова начал мистер Хейл.
— Я никогда не благодарил вашу дочь за все добро, что она сделала моей бедной девочке. Я никогда не найду слов для этого. Но я постараюсь их найти, если вы начнете поднимать шум из-за того, сколько малышка Мэри заработала у вас.
— Вы без работы из-за забастовки? — спросила Маргарет осторожно.
— Забастовка закончилась. На этот раз — все. Я сижу без работы, потому что никогда не просил ее. И я никогда не просил ее, потому как добрых слов мало, а плохих слов много.
Он находился в таком настроении, когда ему доставляло удовольствие отвечать на вопросы загадками. Но Маргарет поняла, что ему хочется, чтобы у него попросили разъяснения.
— А добрые слова — это?..
— Просить работу. Полагаю, что это почти самые лучшие слова, что могут сказать люди. «Дайте мне работу» означает «Я сделаю ее, как человек». Это хорошие слова.
— А плохие слова — отказ дать вам работу, когда вы ее просите.
— Да. Плохие слова — это «Ага, приятель! Ты все сделал по-своему, а теперь я все сделаю по-своему. Ты сделал все, что мог, для них, когда им требовалась помощь. Это твой способ быть преданным своим друзьям, а я буду предан моим. Ты — несчастный дурак, ты не знал, как плохо быть преданным дураком. Поэтому убирайся и будь проклят. Для тебя здесь нет работы». Это плохие слова. Я не дурак. А если бы был, то народ по-своему должен был научить меня, как поумнеть. Я мог бы выучиться, если бы кто-нибудь попытался научить меня.
— Разве не стоило, — сказал мистер Хейл, — попросить своего бывшего хозяина взять вас обратно? Шанс невелик, но все-таки это шанс.
Николас снова взглянул проницательным взглядом на вопрошавшего, а потом горько усмехнулся:
— Мистер, если вы не обидитесь, я задам вам в свою очередь один или два вопроса.
— Пожалуйста, — ответил мистер Хейл.
— Я полагаю, вы как-то зарабатываете себе на жизнь. В Милтоне люди редко живут в свое удовольствие, как и везде.
— Вы совершенно правы. У меня есть небольшой независимый доход, но, поселившись в Милтоне, я стал частным учителем.
— Учить людей! Хорошо! Я полагаю, они платят вам за то, что вы учите их, разве нет?
— Да, — ответил мистер Хейл, улыбаясь. — Я учу, чтобы получать за это деньги.
— А те, что платят вам, разве они не говорят вам, что делать, а что не делать с деньгами, которые вы заработали?
— Нет, конечно нет!
— Они не говорят: «У вас может быть брат или друг, такой же близкий, как брат, которому нужны деньги, как вы считаете, для добрых намерений. Но ты не должен давать ему денег. А если мы узнаем, что ты все-таки сделал это, мы просто перестанем платить тебе». Они ведь не говорят так?
— Нет, конечно нет!
— А вы бы стерпели, если бы они так сказали?
— Это было бы очень жестокое требование, и я бы задумался, стоит ли ему подчиняться.
— На всем белом свете ничто не заставило бы меня подчиниться, — сказал Николас Хиггинс. — Теперь вы поняли это. Вы попали в самое яблочко. Хэмпер, у которого я работал, заставляет своих людей поклясться, что они не потратят ни пенни на то, чтобы помочь Союзу рабочих или поддержать голодающих забастовщиков. Их можно заставить поклясться, — продолжил он презрительно. — Но из них не получится ничего, кроме лжецов и лицемеров. Однако это меньший грех, по-моему, чем так ожесточать человеческие сердца, запрещать делать добро людям, когда они в нем нуждаются, или помогать в правом и справедливом деле. Я никогда не нарушу своей клятвы ради работы, хоть бы сам король предложил ее мне. Я — член Союза рабочих и считаю, что это единственное, что приносит рабочим пользу. Я был забастовщиком и знаю, что такое умирать от голода. Поэтому, если я получу шиллинг, шесть пенсов пойдут им, если они потребуют их от меня. Важно то, что я не знаю даже, где получить этот шиллинг.
— Это правило против поддержки союза действует на всех фабриках? — спросила Маргарет.
— Не могу сказать. Это их новая выдумка против нас. Думаю, скоро хозяева поймут, что не смогут придерживаться его, что их тирания только плодит лжецов. Но сейчас оно действует.
Он замолчал. Молчала и Маргарет, раздумывая, стоит ли говорить то, что у нее на уме. Ей не хотелось лишний раз раздражать Хиггинса. Наконец Маргарет решилась. Но свой вопрос она задала кротко, словно ее вынудили его задать, тем самым показывая, что не желает говорить ничего неприятного. Хиггинс, казалось, не был раздражен, а только смущен.
— Вы помните, бедняга Баучер как-то сказал, что Союз рабочих — это тиран? Мне кажется, он даже сказал, что это самый худший из тиранов. И я помню, в тот раз вы согласились с ним.
Прошло много времени, прежде чем Николас ответил. Он положил голову на руки и смотрел на огонь, поэтому ей не удалось увидеть выражение его лица.
— Я не стану отрицать, что союзу необходимо заставлять человека ради его же собственной пользы. Я скажу правду. Человек, который не состоит в союзе, ведет жизнь, полную страданий. Но когда он — член союза, о его интересах заботятся лучше, чем он сам смог бы позаботиться о себе, по правде говоря. Это единственный способ для рабочего человека отстоять свои права. Чем больше человек в союзе, тем больше шансов для каждого, что к нему будут справедливо относиться. Правительство заботится только о дураках и сумасшедших. И если человек склонен причинить себе или своему соседу вред, союз приструнит его, нравится ему это или нет. Вот все, что мы делаем в Союзе рабочих. Мы не можем упечь людей в тюрьму, но мы можем сделать жизнь человека такой невыносимой, что он будет вынужден вступить в союз. Баучер был дураком, и никогда не было дурака хуже его.
— Он причинил вам вред? — спросила Маргарет.
— Вот именно. На нашей стороне было общественное мнение, пока он и ему подобные не начали бунтовать и нарушать законы. Из-за них забастовка провалилась.
— Тогда не лучше ли было оставить его в покое, а не заставлять вступать в союз? Он не принес вам пользы, а вы свели его с ума.
— Маргарет, — произнес ее отец тихо и предупредительно, заметив, как нахмурился Хиггинс.
— Она мне нравится, — внезапно ответил Хиггинс. — Она говорит то, что думает. Но при всем при том она не понимает, что такое союз. Это — великая сила, это наша единственная сила. Я прочел в одном стихотворении, как плуг срезает маргаритку, и слезы навернулись мне на глаза. Но пахарь никогда не остановит плуг, я ручаюсь, как бы ему ни было жалко эту маргаритку. Для этого у него хватит здравого смысла. Союз рабочих — это плуг, что готовит землю к посеву. Баучер, понятно, никакая не маргаритка, он просто сорняк, его надо вырвать с корнем и выбросить с поля долой. Я очень сердит на него сейчас, поэтому не могу судить о нем справедливо. Я бы сам прошелся по нему своим плугом с большим удовольствием.
— Почему? Он снова сделал что-то плохое?
— Да, конечно. От него одни беды. Сначала поднял этот бунт. Потом ему пришлось прятаться, и он до сих пор бы прятался, если бы Торнтон преследовал его, как я надеялся. Но Торнтону оказалось выгодно не наказывать бунтовщиков. Поэтому Баучер снова прокрался к себе домой. Он не показывал оттуда носу день или два. Была у него такая передышка. А потом куда, вы думаете, он направился? К Хэмперу! Черт бы его побрал! Он пошел просить работу с таким лицемерным выражением лица, что меня затошнило от одного его вида, хотя хорошо знал о новом правиле — не иметь ничего общего с Союзом рабочих, не помогать голодающим забастовщикам! Почему он должен умирать от голода, если союз не помогает ему в его нужде?! Вот он и пошел — рассказать все, что он знает о наших делах, никчемный иуда! Но Хэмпер — и я поблагодарю его за это в свой смертный час — выкинул Баучера и не выслушал его — ни слова, — хотя народ, стоящий поблизости, говорит, что предатель плакал, как ребенок.
— О! Как ужасно! Как печально! — воскликнула Маргарет. — Хиггинс, я не знала вас таким. Разве вы не видите, что вы довели Баучера до такого унижения, заставив его вступить в союз против его воли. Это вы сделали его таким!
— Сделал его таким! А кем он был?
Тут за дверью дома на узкой улочке послышались приглушенные звуки, привлекшие всеобщее внимание. Голоса замолкали и затихали, шаги замедлялись или останавливались, словно топтались на одном месте. Это была мерная, тяжелая поступь людей, несущих тяжелую ношу. Маргарет, мистер Хейл и Николас Хиггинс — все бросились к входной двери. Их влекло не простое любопытство, а какой-то священный порыв.
Шестеро мужчин шли посредине дороги, трое из них были полицейскими. Они несли снятую с петель дверь, на которой лежало тело мертвого мужчины. С его одежды на землю падали капли воды. Все жители улицы высыпали посмотреть и присоединиться к процессии. Каждый задавал вопросы носильщикам, те отвечали неохотно, так как уже не в первый раз повторяли одну и ту же историю.
— Мы нашли его в ручье в поле, вон там.
— В ручье! Но там же недостаточно воды, чтобы утонуть!
— Он был решительный парень. Он лежал лицом вниз. Он устал жить, видимо, для этого у него была причина.
Хиггинс спросил у Маргарет дрожащим голосом:
— Это ведь не Джон Баучер? У него бы не хватило мужества. Конечно! Это не Джон Баучер! Почему они все смотрят сюда? Послушайте! У меня звон в голове, я ничего не слышу.
Носильщики осторожно положили дверь на камни, и все увидели утопленника — его остекленевшие глаза, один из которых был полуоткрыт, уставившись прямо в небо. Его лицо распухло, кожа приобрела странный цвет из-за воды в ручье, куда стекали воды из красильных чанов. Надо лбом у него были залысины, но на затылке волосы росли тонкими и длинными прядями, и с каждой стекала вода. Маргарет узнала Джона Баучера. Ей казалось, что кощунственно вглядываться в это перекошенное, измученное страданиями лицо, и она неосознанно вышла вперед и бережно накрыла лицо умершего своим платком. Взгляды всех присутствующих были прикованы к ней, и, когда она отвернулась от Баучера, исполнив свой почтительный долг, они провожали ее до того места, где будто прикованный стоял Николас Хиггинс. Мужчины-носильщики переговорили между собой, один из них подошел к Хиггинсу, который охотно бы скрылся в доме.
— Хиггинс, ты знал его! Ты должен сообщить его жене. Сделай это осторожно, парень, но побыстрее, мы не можем оставить его здесь надолго.
— Я не могу, — сказал Хиггинс. — Не просите меня. Я не могу встретиться с ней.
— Ты знаешь ее лучше всех, — сказал мужчина. — Мы уже принесли его сюда — теперь твоя очередь.
— Я не могу этого сделать, — сказал Хиггинс. — Меня подкосила его смерть. Мы не были друзьями, а теперь он мертв.
— Ну, если не можешь, значит не можешь. Но кто-то должен. Это тяжелая обязанность. Это просто удача, что его жена не узнает об этом от грубого человека, который не сможет ей сообщить эту новость бережно.
— Папа, иди ты, — сказала Маргарет тихо.
— Если бы я мог… если бы у меня было время подумать, что лучше сказать. Но так сразу…
Маргарет поняла, что ее отец не в состоянии это сделать. Он дрожал с головы до ног.
— Я пойду, — сказала она.
— Благослови вас, мисс, это добрый поступок. Я слышал, у нее очень слабое здоровье и мало кто из соседей хорошо с ней знаком.
Маргарет постучалась в закрытую дверь, но в доме стоял такой шум из-за беспорядочных детских голосов, что она не услышала ответа. Она сомневалась, слышали ли ее, но с каждым мгновением ожидания ее решимость таяла. Наконец Маргарет открыла дверь, вошла, закрыла дверь за собой и заперла ее на засов. Хозяйка дома даже не заметила ее.
Миссис Баучер сидела в кресле-качалке у еле тлевшего камина. Кругом царил беспорядок, казалось, будто в доме никто не убирал уже несколько дней.
Маргарет что-то сказала, не понимая, что говорит, в горле и во рту все пересохло, а шум детских голосов мешал расслышать ее слова. Она повторила попытку:
— Как вы, миссис Баучер? Боюсь, вы очень больны.
— Разве можно тут чувствовать себя хорошо? — ворчливо ответила она. — Мне пришлось одной управляться с детьми, и я ничем не могу их успокоить. Я больна, а Джон оставил меня одну.
— Давно он ушел?
— Уже четыре дня. Здесь для него работы нет, и ему пришлось идти пешком до Гринфилда. Но пора бы ему уже вернуться или прислать мне весточку, получил ли он там работу. Он мог бы…
— О, не вините его, — сказала Маргарет. — Он тяжело переживал, я уверена…
— Ну-ка, успокойся и дай мне поговорить с леди! — не слишком ласково обратилась она к годовалому малышу. Потом, оправдываясь, заговорила с Маргарет: — Вечно он ластится ко мне и требует «папочку» и «хлеба с маслом». Но у меня нет для него масла, а папочка ушел и забыл о нас, я думаю. Это папин любимчик. — Миссис Баучер внезапно сменила тон и, посадив ребенка к себе на колени, принялась нежно его целовать.
Маргарет положила ладонь на руку женщины, чтобы привлечь к себе внимание. Их взгляды встретились.
— Бедный малыш, — медленно произнесла Маргарет, — он был папиным любимчиком.
— Он и сейчас папин любимчик, — ответила женщина, поспешно поднявшись и встав лицом к лицу с Маргарет.
Минуты две женщины молчали. Потом миссис Баучер заговорила тихим, недовольным голосом, который становился все более раздражительным с каждой новой репликой:
— Говорю вам, он — папин любимчик. Бедные так же любят своих детей, как и богатые. Почему вы не отвечаете? Почему вы смотрите на меня с такой жалостью? Где Джон?
Несмотря на свою слабость, она схватила Маргарет за плечи и затрясла, заставляя ее ответить.
— О господи! — сказала она мгновение спустя, осознав значение печального взгляда гостьи, и как подкошенная упала в кресло.
Маргарет взяла ребенка на руки.
— Он любил его, — сказала она.
— Да, — ответила женщина, — он любил нас всех. У нас был тот, кто любил нас. Это было давно, когда он был еще жив и жил с нами, он сильно любил нас. Он любил этого малыша, может быть, сильнее, чем всех нас. Но он любил меня, и я любила его, хотя ругала его пять минут назад. Вы точно знаете, что он умер? — спросила она, пытаясь встать. — Если он только болен и умирает, пусть принесут его сюда. Я сама очень сильно больна — я болела очень долго.
— Но он мертв, он утопился!
— Людей приносят сюда, после того как они утопились. О чем я думаю, сидя спокойно, когда должна волноваться? Эй, тише, вы, дети… тише, вы! Возьмите это, возьмите что-нибудь поиграть, но не кричите, ведь у меня сердце разрывается! Сил моих нет! О Джон… муж!
Маргарет не дала ей упасть, подхватив миссис Баучер под руки. Она усадила ее в кресло-качалку и обняла, встав на колени рядом с креслом, — голова женщины покоилась на плече Маргарет. Дети, сжались в кучку от страха, словно начали сознавать происходящее. Но осознание приходило к ним медленно. Наконец дети как будто обо всем догадались и принялись так отчаянно плакать, что Маргарет не знала, как это вынести. Громче всех плакал Джонни, хотя и не понимал, почему он плачет, бедняжка.
Мать сотрясалась от горя в объятиях Маргарет. Маргарет услышала шум у дверей.
— Открой дверь. Быстренько, — велела она старшему из детей. — Она заперта. Не шуми — вот так, потихонечку. О папа, пусть они поднимутся наверх очень тихо и осторожно, возможно, она не услышит их. Она потеряла сознание.
— Так для нее даже лучше, бедняжки, — сказала женщина, следовавшая по пятам за мужчинами, несшими мертвого Баучера. — Но вам неудобно держать ее. Постойте, я принесу ей подушку, и мы положим ее прямо на пол.
Заботливая соседка пришлась как нельзя кстати. Маргарет была явно чужой и в этом доме, и в этом районе, но соседка оказалась такой доброй и внимательной, что девушка почувствовала, что она сама здесь больше не нужна и что, возможно, будет лучше показать пример и покинуть дом, чтобы увести с собой праздных и сочувствующих зевак.
Она огляделась в поисках Николаса Хиггинса. Его нигде не было видно. Поэтому она заговорила с женщиной, которая предложила положить миссис Баучер на пол:
— Вы можете намекнуть всем этим людям, что семью лучше оставить в покое? Когда миссис Баучер придет в себя, она должна увидеть только самых близких знакомых. Папа, ты поговоришь с людьми и выпроводишь их? Она не может дышать, бедняжка, когда вокруг столько людей.
Маргарет опустилась на колени возле миссис Баучер и протерла ей виски уксусом. Но через несколько минут она, к своему удивлению, ощутила приток свежего воздуха. Маргарет оглянулась и заметила улыбки, которыми обменялись ее отец и та женщина.
— Как вам это удалось? — спросила Маргарет.
— Наша добрая подруга, — ответил мистер Хейл, — воспользовалась главной уловкой, чтобы освободить помещение.
— Я попросила их уйти и забрать с собой детей, напомнив, что теперь они сироты, а их мать — вдова. Это самое большее, что можно было сделать, а дети, несомненно, сыты по горло сегодняшним горем, и добротой тоже. Она знает, как он умер?
— Нет, — ответила Маргарет. — Я не смогла рассказать ей все сразу.
— Ей нужно рассказать, потому что будет расследование. Смотрите! Она приходит в себя. Вы это сделаете или я? Или, может быть, это лучше сделать вашему отцу?
— Нет-нет, вы, конечно, — ответила Маргарет.
Они молча ждали, пока миссис Баучер окончательно придет в себя. Потом соседская женщина села на пол и положила голову миссис Баучер себе на колени.
— Соседка, — сказала она, — твой муж умер. Знаешь, как он умер?
— Он утонул, — вяло ответила миссис Баучер и впервые заплакала, осознав свое горе.
— Его нашли утонувшим. Он возвращался домой, потеряв всякую надежду на этой земле. Он думал, что Бог не будет таким жестоким, как люди. Может быть, Он не так уж и жесток. Может быть, Он будет таким же нежным, как мать. Может быть, нежнее. Я не говорю, что твой муж поступил правильно, и я не говорю, что он поступил неправильно. Все, что я говорю, — это что, возможно, ни я, ни мои родные никогда не будем так страдать, как он, и, возможно, мы так не поступим.
— Он оставил меня одну с детьми! — стонала вдова, менее потрясенная, нежели ожидала Маргарет, тем, как окончил жизнь ее муж.
— Не одну, — серьезно ответил мистер Хейл. — Кто остался с вами? Кто вас защитит?
Вдова широко открыла глаза и посмотрела на говорившего, чье присутствие она до сих пор не замечала.
— Кто обещал быть отцом для оставшихся без отца? — продолжил он.
— Но у меня шестеро детей, сэр, а старшему нет еще и восьми. Я не сомневаюсь в Его силе, сэр… только нужно немного веры. — И она снова заплакала.
— С ней лучше поговорить завтра, сэр, — сказала соседка. — Лучше всего ее успокоит присутствие рядом ребенка. Жаль, что они забрали малыша.
— Я схожу за ним, — вызвалась Маргарет.
Через несколько минут она вернулась, неся на руках Джонни. Его лицо было перепачкано едой, а в кулачках зажаты сокровища в виде ракушек, кусочков хрусталя и головы от гипсовой фигурки. Она отдала его в руки матери.
— Вот, — сказала женщина, — теперь идите. Они поплачут вместе и успокоятся вместе, никто не сделает этого лучше ребенка. Я останусь с ней, пока буду нужна, и если вы придете завтра, то сможете с ней толково поговорить, она сейчас не в состоянии.
Маргарет с отцом медленно шли по улице, и она остановилась у закрытой двери дома Хиггинса.
— Войдем? — спросил ее отец. — Я тоже думал о нем.
Они постучали. Ответа не последовало, они толкнули дверь. Она была заперта, но им показалось, что они услышали движение внутри.
— Николас! — снова позвала Маргарет. — Это только мы. Вы нас не впустите?
— Нет, — ответил он. — Я уже сказал, что думаю о всяких речах, когда закрывал дверь. Оставьте меня сегодня.
Мистер Хейл настоял бы на своем желании войти, но Маргарет приложила палец к его губам.
— Я не удивляюсь этому, — сказала она. — Я сама хотела бы остаться одна. Кажется, это единственное, что пойдет нам на пользу после такого дня.
ГЛАВА XXXVIIВЗГЛЯД НА ЮГ
Лопата! Грабли и мотыга!
Кирка, топор, секач!
И серп, чтоб жать, коса — косить,
И цеп, чтоб зерна молотить.
И вот батрак готов
Работать долго и упорно,
Умеет все, пройдя урок
В тяжелой школе жизни.
Дверь у Хиггинсов была закрыта и на следующий день, когда Маргарет с отцом пришли навестить вдову Баучера. От одного из соседей они узнали, что Николаса нет дома. Он тем не менее зашел проведать миссис Баучер, прежде чем заняться своими делами.
У Маргарет и мистера Хейла на душе остался неприятный осадок после посещения миссис Баучер. Она считала, что муж плохо с ней обошелся, покончив с собой. В ее словах была доля правды, и опровергнуть их было трудно. Все же их неприятно поразило, что все мысли миссис Баучер заняты только собой и собственным положением, даже несчастных детей она считала обузой и испытывала к ним какую-то животную неприязнь. Маргарет пыталась поговорить со старшими детьми, пока ее отец увещевал вдову, советуя ей обратиться с молитвой к Богу, а не просто жаловаться на тяжкую судьбу. Маргарет заметила, что дети искреннее и сильнее оплакивали отца, нежели их мать. Заикаясь от нетерпения, они рассказывали, что папочка был добрым, что он был нежен с ними и часто исполнял их прихоти.
— А тот, кто лежит наверху, правда папочка? Он не похож на него. Я боюсь его, а папы я никогда не боялся.
У Маргарет защемило сердце, когда она услышала, что мать, требуя к себе сочувствия, водила детей наверх посмотреть на их обезображенного отца. Теперь в детских сердцах к глубокой печали примешался страх перед покойником. Маргарет пыталась занять мысли детей тем, что они смогли бы сделать для матери, а вернее, тем, что сам отец попросил бы их сделать. Она больше преуспела в своих попытках, чем ее отец. Дети начали понемногу убирать захламленную комнату. Но мистер Хейл рассказывал слабой больной о слишком высоких и малопонятных для нее материях. Находясь в оцепенении, она не могла думать о том, как страдал ее муж перед тем, как решился на этот последний ужасный шаг. Она думала только о том, как гибель мужа повлияла на нее. Она не могла проникнуться мыслью о бесконечном милосердии Бога, который не вмешался, чтобы предотвратить гибель ее исстрадавшегося мужа. И хотя втайне миссис Баучер винила мужа за то, что он поддался отчаянию, и не признавала, что у него была причина совершить самоубийство, вслух она безжалостно ругала всех тех, кто мог тем или иным образом довести его до такого отчаяния. Хозяев — в частности, мистера Торнтона, на фабрике которого вспыхнул бунт и который после того, как вышел приказ о задержании бунтовщиков, забрал свое заявление назад. Союз рабочих, представителем которого для бедной женщины был Хиггинс. Детей — их было так много, и они были вечно голодны и страшно шумели. Все объединились в огромную армию ее личных врагов, по вине которых она стала теперь беспомощной вдовой.
От этих бесконечных неразумных обвинений Маргарет пришла в уныние. Когда они вышли от Баучеров, она поняла, что ей не удастся развеселить отца.
— Это городская жизнь, — сказала она. — Их нервы расшатаны постоянной гонкой и борьбой за существование. Да к тому же эти дома-темницы сами по себе вызывают уныние и беспокойство в душе. В деревне люди больше времени проводят вне дома, даже дети и даже зимой.
— Но люди должны жить в городах. А в деревне некоторые приобретают такой закоснелый склад ума, что становятся почти фаталистами.
— Да, я знаю об этом. По-моему, и город, и деревня испытывают и искушают людей на свой лад. Жителю города трудно даются терпение и спокойствие, а деревенский житель редко бывает активным и готовым к необычным и непредвиденным случаям. И тем и другим трудно думать о будущем. Горожанам — потому что настоящее полно беспокойства и суеты. Селянам — потому что все располагает их к простому существованию, где нет места мечтам и чаяниям.
— Таким образом, и беспрестанная суета, и тупое довольство приведут к одному и тому же неутешительному итогу. Но эта бедная миссис Баучер! Как мало мы можем для нее сделать.
— И все же мы не смеем оставить ее и не попытаться что-то сделать, хотя наши попытки кажутся такими бесполезными. О папа! В этом мире так тяжело жить!
— Так и есть, дитя мое. Во всяком случае, мы теперь ощущаем это в полной мере. Но мы были очень счастливы, даже в горе. Каким счастьем стал для нас визит Фредерика!
— Да, так и было, — радостно ответила Маргарет. — Все было так таинственно и запретно и полно очарования.
Но внезапно она замолчала. Ее воспоминания о приезде Фредерика были отравлены мыслью о собственной трусости. Она всегда презирала в других отсутствие смелости, слабость духа, которая вела к обману. И вот теперь ей самой приходилось презирать себя за слабодушие и трусость! Потом Маргарет вспомнила о том, что мистеру Торнтону известно о ее обмане. Она задумалась, так ли важно для нее мнение о ней кого-то еще. Она пыталась представить, как признается в обмане тете Шоу и Эдит, отцу, капитану и мистеру Ленноксу или Фредерику. Мысль о том, что брат узнает, что она сделала, даже ради его пользы, была самой болезненной, потому что брат и сестра только что обрели взаимную любовь и уважение. Но даже невысокое мнение о ней Фредерика не заставило бы ее страдать так, как страдала она сейчас. Все было незначительным по сравнению со стыдом, давящим стыдом, который она ощущала, думая о встрече с мистером Торнтоном. И все же ей хотелось увидеть его, пройти через этот стыд, чтобы понять, что он о ней думает. Ее щеки пылали, когда она вспомнила, как с пренебрежением отзывалась о торговцах в первые дни знакомства с ним. Она утверждала, что торговле изначально присущ обман: сбывая товары низкого качества, торговцы выдавали их за первосортные или получали кредит под обеспечение, которого на самом деле не имели. Она вспомнила взгляд мистера Торнтона, полный снисходительного презрения, когда в нескольких словах он дал ей понять, что в огромной системе торговли все бесчестные сделки в конце концов неизбежно приводят к большим убыткам и что проводить подобные сделки просто ради сиюминутного, ничтожного успеха глупо и неблагоразумно как в торговле, так и в жизни. Маргарет вспомнила, как она, твердая в своих убеждениях, спросила его, не думает ли он, что, покупая дешево, а продавая дорого, рынок приводит к росту несправедливости. А ведь справедливость, уверяла она, так тесно связана с идеей правды: она использовала слово «благородной», а отец, поправив ее, сказал, что более точным словом будет «христианской». И как, обвинив в этом мистера Торнтона, она торжествовала в душе.
Но отныне она не вправе презирать никого! Отныне она не вправе проповедовать благородство! Впредь она должна чувствовать себя униженной и опозоренной в его глазах. Но когда она сможет его увидеть? Ее сердце начинало тревожно биться от каждого звонка в дверь. И все же, когда звонок замолкал, она чувствовала странное сожаление и боль разочарования. Было очевидно, что и ее отец ждал мистера Торнтона и удивлялся, почему тот не приходит. Мистер Хейл пока еще не возобновил свои уроки с учениками, которые отменил, как только здоровье миссис Хейл сильно ухудшилось, поэтому сейчас был занят меньше, чем обычно. Но самоубийство Баучера и необходимость позаботиться о его вдове и детях вернули его к жизни быстрее, чем все размышления. Мистер Хейл не находил себе места весь вечер. Он не переставая повторял: «Я ожидал увидеть мистера Торнтона. Думаю, что посыльный, который принес книгу прошлым вечером, должен был передать записку, но забыл. Может, сегодня приносили какое-нибудь письмо?»
— Я пойду и спрошу, папа, — сказала Маргарет наконец.
— Постой, вот звонок!
Она тут же села и склонила голову над шитьем, сосредоточившись на работе. На лестнице раздались шаги, по ним Маргарет узнала Диксон. Она подняла голову, вздохнула и поверила, что рада.
— Там пришел этот Хиггинс, сэр. Он хочет повидать вас и еще мисс Хейл. Или, может быть, сначала мисс Хейл, а потом вас, сэр. Он очень странный.
— Пусть он поднимется, Диксон. Тогда он сможет повидать нас обоих и выбрать, с кем он хочет поговорить.
— О, очень хорошо, сэр. У меня нет желания выслушивать его речи. Только если бы вы увидели его башмаки, вы бы сказали, что лучше беседовать в кухне.
— Полагаю, он может вытереть их, — сказал мистер Хейл.
Диксон быстро вышла из комнаты и предложила гостю подняться. Она немного успокоилась только после того, как он, нерешительно посмотрев себе под ноги, присел на низкий стул, снял башмаки, вызвавшие недовольство Диксон, и поднялся наверх, не сказав ни слова.
— Служанка, сэр! — сказал он, приглаживая волосы, когда входил в комнату. — Надеюсь, она извинит меня, — он взглянул на Маргарет, — за то, что я в чулках. Мне много пришлось сегодня ходить, а на улицах грязно.
Маргарет подумала, что причиной непривычного для него спокойствия и даже смирения могла быть усталость. Ему явно было трудно сказать, из-за чего он пришел.
— Мы собирались пить чай, присоединяйтесь к нам, мистер Хиггинс, — сказал мистер Хейл с неизменным сочувствием и мягкостью в голосе. — Уверен, вы устали, проведя столько времени вне дома в этот сырой, холодный день. Маргарет, моя дорогая, ты не поторопишься с чаем?
Маргарет сама приготовила чай, чем обидела Диксон, которая после смерти своей хозяйки стала очень ревнивой и раздражительной. Но Марта, как и все, кто общался с Маргарет, даже сама Диксон, рада была исполнить любое желание молодой хозяйки. И готовность Марты, и добрая снисходительность Маргарет вскоре заставили Диксон устыдиться своей обиды.
— Я никак в толк не возьму, почему, с тех пор как мы приехали в Милтон, хозяин и вы должны просить простолюдинов подниматься наверх. Бедняки в Хелстоне никогда не поднимались выше кухни, и, доложу вам, они почитали для себя честью находиться там.
Хиггинс не мог решиться заговорить, пока в комнате была Маргарет. Когда она спустилась на кухню, Николас подошел к двери и убедился, что она закрыта. Затем он, собравшись с духом, обратился к мистеру Хейлу.
— Хозяин, — сказал он, — вы не догадаетесь, куда я сегодня ходил весь день. Особенно если вы помните наш вчерашний разговор. Я искал работу. Я сказал себе, что буду вежливым и позволю им говорить все, что угодно. Я придержу свой язык и смолчу, ничего не стану отвечать. Ради того человека… вы понимаете. — Он ткнул пальцем куда-то в сторону.
— Нет, не понимаю, — ответил мистер Хейл, видя, что Хиггинс ждет какого-то одобрения, но он не понимал, о каком «том человеке» идет речь.
— Тот парень, что лежит там, — сказал Николас, опять сделав резкое движение рукой. — Он пошел и утопился, бедняга! Я не думал, что у него хватит духу лежать неподвижно и позволить воде заливать его, пока он не умрет. Ну, этот Баучер, понимаете.
— Да, теперь понимаю, — ответил мистер Хейл. — Вернитесь к тому, о чем вы рассказывали: вы не стали ничего отвечать хозяевам…
— Ради него. И все же не ради него. Где бы он ни был, каким бы он ни был, он никогда больше не будет страдать от голода и холода. Но ради его жены и детей.
— Бог благословит вас! — Мистер Хейл вздрогнул, потом успокоился и произнес, затаив дыхание: — Что вы имеете в виду? Расскажите мне.
— Я рассказал вам, — ответил Хиггинс, немного удивленный волнением мистера Хейла. — Я бы не стал просить работу для себя. Но их оставили на мое попечение. Я полагаю, я бы направил Баучера на лучший путь. Но это я довел его до смерти, мне и отвечать за него.
Мистер Хейл взял Хиггинса за руку и сердечно пожал ее молча. Хиггинсу стало неловко и стыдно.
— Ну, полно, полно, хозяин! Среди нас нет человека, который не сделал бы того же самого, а то и получше моего. Поверьте мне, я никогда не получу даже самой ничтожной работы. Из-за всего того, что я наговорил Хэмперу, не говоря уже о его обещании, под которым я бы не подписался, — нет, я бы не смог, даже ради них, — он никогда не возьмет к себе на фабрику такого мастера, как я… не я один остался без работы… многие другие тоже. Я — бедная, бесполезная, паршивая овца. Дети будут страдать от голода, потому что я ничего не могу сделать, если вы, пастор, не поможете мне.
— Помочь вам? Но как? Я бы сделал все, но что я могу?
— Вот мисс, — (Маргарет вошла в комнату и молча слушала), — часто рассказывала восхитительные истории о юге, про то, как там живут. Я не знаю, как далеко это отсюда, но я подумал, что мог бы поехать туда, где еда дешевая, а заработки неплохие и все люди — богатые и бедные, хозяева и рабочие — дружелюбны. Вы могли бы помочь мне получить там работу. Мне нет еще сорока пяти, я еще полон сил, хозяин.
— Но какую работу вы могли бы выполнять, друг мой?
— Ну, полагаю, я бы справился с лопатой…
— И за это, — сказала Маргарет, выйдя вперед, — за любую работу, которую вы бы выполняли, Хиггинс, в самом лучшем случае вы бы получали девять шиллингов в неделю. Может быть, десять от силы. Еда там такая же, как и здесь, разве что у вас мог бы быть небольшой огород…
— Дети могли бы работать там, — ответил Николас. — Я устал от Милтона, так же как и Милтон устал от меня.
— Тем не менее, — сказала Маргарет, — вы не должны ехать на юг. Вы не сможете там жить. Вам придется работать при любой погоде. Вас убьет ревматизм. Тяжелая физическая работа в вашем возрасте быстро сведет вас в могилу. Питание там отличается от того, к которому вы здесь привыкли.
— Я не очень привередлив в еде, — сказал Хиггинс, как будто обидевшись.
— Но раз вы будете тяжело работать, вам надо каждый день есть мясо и платить за него мяснику из этих десяти шиллингов, содержать на них этих бедных детей, если сможете. Я обязана вам сказать об этом — потому что из-за моих рассказов вы загорелись этой идеей. Вы должны ясно представлять себе, что вас ждет. Вы быстро затоскуете от такой жизни. Вы не знаете, какая она. Она проест вас, как ржавчина. Те, кто прожил там всю свою жизнь, словно плавают в стоячей воде. Они трудятся день за днем на пашнях, не разговаривая друг с другом и не поднимая склоненной головы. Тяжелый труд отбивает у них способность мыслить. Однообразие труда притупляет их воображение. Они не любят встречаться после работы, чтобы поделиться мыслями или просто поболтать о пустяках. Они приходят домой зверски уставшие, бедняги! Их ничто не интересует, кроме еды и отдыха. Вы не заведете себе друзей, которых у вас так много в городе. Хорошо это или плохо, я не знаю. Но я точно знаю, что вы не из тех людей, кто сможет выдержать такую жизнь. То, что для них будет покоем, для вас будет вечной каторгой. Не думайте больше об этом, Николас, я прошу вас. Кроме того, вы никогда не сможете оплатить переезд матери и детей туда.
— Я размышлял об этом. Одного дома будет достаточно для нас всех, а мебель из другого служила бы нам. Содержат же там люди свои семьи — может быть, и по шесть или семь детей. Бог помогает им! — сказал он, более убежденный собственным рассказом, чем словами Маргарет. — Да поможет им Бог! Людям нелегко живется что на севере, что на юге. Если работа там надежная и постоянная, пусть рабочим и платят нищенское жалованье, то здесь мы бранимся, потому что в один квартал получаем деньги, а в следующем не получим ни фартинга. Конечно, мир находится в таком беспорядке, что и мне, и любому другому человеку трудно понять, как быть. Он нуждается в исправлении, а кто его должен исправлять, если, как говорит народ, нет ничего, кроме того, что мы видим?
Мистер Хейл нарезал хлеб и намазывал его маслом. Маргарет была рада, что отец занят, поскольку понимала, что лучше оставить Хиггинса в покое. Если ее отец начнет рассуждать о намерениях Хиггинса, тот станет спорить и все равно останется при собственном мнении. Поэтому Маргарет разговаривала с отцом на малозначащие темы, пока Хиггинс, незаметно для самого себя, не поел основательно. Потом он отодвинулся от стола и стал прислушиваться к их разговору, но не услышал ничего важного для себя и снова погрузился в свои безрадостные думы. Вдруг Маргарет произнесла то, о чем думала некоторое время, но о чем не решалась заговорить:
— Хиггинс, а вы искали работу на фабрике Мальборо?
— У Торнтона? — спросил он. — Да, я был у Торнтона.
— И что он сказал?
— Да кто же позволит такому парню, как я, встретиться с хозяином. Надсмотрщик приказал мне убираться ко всем чертям.
— Если бы вы встретились с мистером Торнтоном, — сказал мистер Хейл, — он, возможно, не дал бы вам работу, но и не стал бы с вами так грубо разговаривать.
— Ну, со мной все так говорят. Для меня это не имеет значения. Подумаешь, обругают. Суть в том, что я не нужен ни там, ни где-то еще, как я понял.
— Но если бы вы встретились с мистером Торнтоном… — повторила Маргарет. — Вы не сходите еще раз… слишком трудно просить, я знаю… Но может, вы пойдете завтра и попросите его? Я была бы рада, если бы вы пошли.
— Боюсь, что это будет бесполезно, — сказал тихо мистер Хейл. — Будет лучше, если я сам поговорю с ним.
Маргарет все еще смотрела на Хиггинса, ожидая ответа. Ему было трудно сопротивляться ее печальному, ласковому взгляду. Он тяжело вздохнул:
— Мне придется прищемить хвост своей гордости. Если бы это было нужно мне, я бы продолжал голодать. Я бы скорее ударил его, чем попросил об одолжении. Я бы скорее сам себя избил. Но вы — необычная девушка, прошу прощения, и не держите свои мысли при себе. Я сделаю постное лицо и так пойду завтра. Но неужели вы думаете, что он даст мне работу? Этот человек скорее в огне сгорит, чем уступит. Я делаю это только ради вас, мисс Хейл, и впервые в своей жизни я уступаю женщине. Ни моя жена, ни Бесс не осмеливались так со мной говорить.
— Все, что я могу сделать, — это поблагодарить вас, — сказала Маргарет, улыбаясь. — Хотя я не верю вам: я полагаю, что вы уступали жене и дочери так же часто, как и большинство мужчин.
— А что касается мистера Торнтона, — сказал мистер Хейл, — я передам с вами записку для него, которая, я осмелюсь сказать, гарантирует, что вас выслушают.
— Я сердечно благодарен вам, сэр, но я предпочитаю стоять на своих ногах. Я бы не вынес мысли об одолжении у человека, который не имеет отношения к делу. Вмешиваться в ссору между хозяином и рабочим — все равно что вмешиваться в ссору между мужем и женой, что бы там ни было. Нужно быть очень мудрым, чтобы сделать человеку добро. Я встану на караул у двери сторожки. И буду стоять там с шести утра, пока не смогу поговорить с ним. Но я бы охотнее подметал улицы, если бы нищие не хватались за такую работу. Не надейтесь, мисс. Скорее из камня потечет молоко. Я желаю вам доброй ночи и благодарю вас.
— Вы найдете свои ботинки у огня в кухне. Я поставила их сушиться, — сказала Маргарет.
Он повернулся и пристально посмотрел на нее, а потом, утерев глаза худой рукой, вышел.
— До чего гордый человек! — сказал мистер Хейл, которого немного задело то, как Хиггинс отклонил его ходатайство к мистеру Торнтону.
— Да, — согласилась Маргарет, — но гордость и делает его человеком, которого нельзя не уважать.
— Забавно видеть, как он уважает мистера Торнтона за то, что у того похожий характер.
— Во всех северянах есть твердость, папа, разве нет?
— Боюсь, бедному Баучеру ее недоставало, как недостает и его жене.
— Судя по их манере говорить, можно предположить, что в них есть ирландская кровь. Мне интересно, что у Николаса получится завтра. Если он и мистер Торнтон переговорят как мужчина с мужчиной… если Хиггинс забудет, что мистер Торнтон — хозяин, и заговорит с ним так же, как с нами… И если мистер Торнтон будет достаточно терпелив, чтобы выслушать его по-человечески, а не как хозяин…
— Наконец-то ты отдаешь должное мистеру Торнтону, — сказал мистер Хейл, ущипнув ее за ухо.
У Маргарет странно защемило сердце, и она ничего не смогла ответить.
«О, — подумала она, — если бы я была мужчиной, если бы я могла завтра пойти к нему, выслушать его упреки и честно признать, что заслужила их! Как тяжело терять друга именно тогда, когда начинаешь ценить его! Как нежно он относился к моей дорогой маме! Если бы она еще была жива, я бы так хотела, чтобы он бы пришел, и тогда я наконец узнала бы, как низко пала в его глазах».
ГЛАВА XXXVIIIОБЕЩАНИЯ ИСПОЛНЕНЫ
Потом гордо-гордо она поднялась,
Хотя слезы стояли в глазах:
«Говорите что угодно, думайте что хотите,
Вы ни слова от меня не добьетесь».
Мистера Торнтона более всего мучило не то, что Маргарет солгала, — хотя она сама считала, что он изменил свое мнение о ней именно по этой причине, — но то, что эта ложь была связана с ее возлюбленным. Он не мог забыть, каким взглядом обменялись они с тем, другим человеком — взглядом любящим и искренним, полным доверия и нежности. Воспоминание просто жгло его, а видение возникало перед глазами, куда бы он ни шел и что бы ни делал. Он скрипел зубами при одной мысли о том, что Маргарет встречалась с возлюбленным в сумерках и в месте, удаленном от дома и довольно редко посещаемом. Поначалу врожденное благородство заставляло его предположить, что все происшедшее могло быть случайным, невинным и заслуживающим оправдания, пока однажды он не признал ее право любить и быть любимой. Разве у него были причины отрицать ее право любить? Разве ее слова не были так жестоко убедительны, когда она отвергла его любовь? Она, без сомнения, могла приятно проводить время, прогуливаясь с кем-то в поздний час. Но эта ложь! Она могла свидетельствовать только о том, что Маргарет было что скрывать и что она скрывала это сознательно, хотя это было так не похоже на Маргарет. Мистер Торнтон отдавал должное ее правдивости, хотя, если бы мисс Хейл оказалась недостойной его уважения, ему стало бы легче. Но именно этим и объяснялись все его мучения: он так сильно любил ее, что, несмотря на все ее ошибки, находил в ней такое совершенство и очарование, как ни в какой другой женщине. Однако он допускал, что Маргарет так привязана к другому мужчине, так увлечена своим чувством к нему, что поступилась собственными убеждениями. Ложь, которой она запятнала себя, подтверждала, насколько безоглядно она любила другого — этого темноволосого, стройного, элегантного красавца, столь не похожего на него самого — неотесанного, угрюмого верзилу. Мистер Торнтон терзался муками жестокой ревности. Он не мог забыть, как те двое смотрели друг на друга! Он бы положил свою жизнь к ее ногам за один такой взгляд, за мгновение нежности! Он дорожил воспоминанием о минуте, когда она бросилась защищать его от обезумевшей толпы, но теперь понимал, что это было всего лишь порывом благородной души, а не проявлением любви, — теперь, когда он увидел, какой нежной и очаровательной она становилась рядом с мужчиной, которого на самом деле любила. Он, не жалея себя, повторял ее слова: «Ради любого человека во всей этой толпе я сделала бы то же самое, может даже более охотно, чем ради вас». Она совершила это вообще не ради него, а для того только, чтобы удержать толпу от кровопролития. Но этот мужчина, ее тайный возлюбленный, не делил ее ни с кем. Взгляды, слова, пожатие рук, ложь, тщательно скрываемая тайна — все принадлежало ему одному.
Никогда еще мистер Торнтон не был так раздражителен. Он стал резок и немногословен, а порою откровенно груб со всеми, кто обращался к нему. Осознав это, он был задет. Нет уж, он всегда гордился своим самообладанием и сумеет сохранить его и впредь. Поэтому он обуздывал свою раздражительность и вел себя сдержанно, но обуздать терзавшие его мысли он не мог, и положение все усугублялось. Дома он стал более молчаливым, а вечерами обычно ходил взад и вперед по комнате, что весьма рассердило бы его мать, если бы так вел себя кто-то другой. Но она не склонна была проявлять снисхождение даже к любимому сыну.
— Может, ты прекратишь метаться? Присядь на минуту. Мне нужно кое-что сказать тебе.
Он послушно уселся на стул возле стены.
— Я хочу поговорить с тобой о Бетси. Она хочет уйти от нас, потому что смерть любимого так потрясла ее, что она не может работать так же прилежно, как раньше.
— Прекрасно. Я полагаю, другие кухарки справятся не хуже.
— Чего еще ждать от мужчины! Я ведь переживаю не из-за того, что она хорошо готовит, а из-за того, что она давно в нашем доме и прекрасно знает весь уклад. Кстати, она рассказала мне кое-что о твоем друге мисс Хейл.
— Мисс Хейл мне не друг. Мой друг — мистер Хейл.
— Рада это слышать, потому что, будь она твоим другом, тебя встревожило бы то, о чем рассказала Бетси.
— Расскажи мне, — сказал он безразличным тоном, каким разговаривал в последнее время.
— Бетси говорит, что той ночью, когда ее возлюбленный… Я забыла его имя — она всегда называла его «он»…
— Леонардс.
— Той ночью, когда Леонардса в последний раз видели на станции, когда он в последний раз был на смене, мисс Хейл была там, прогуливалась с молодым человеком, который, как полагает Бетси, убил Леонардса, ударив его или толкнув.
— Леонардс умер не от удара или толчка.
— Откуда ты знаешь?
— Потому что я спрашивал хирурга в лазарете. Он рассказал мне, что у Леонардса было запущенное заболевание внутренних органов, вызванное неумеренным пьянством. Хирург не мог сказать с определенностью, был ли последний приступ вызван излишней выпивкой или падением.
— Падением! Каким падением?
— Которое последовало от удара или толчка, о котором говорила Бетси.
— Его ударили или толкнули?
— Полагаю, что так.
— И кто это сделал?
— Следствия не было, поэтому я не могу сказать.
— Но мисс Хейл была там?
Он не ответил.
— С молодым мужчиной?
Мистер Торнтон опять промолчал. Наконец он сказал:
— Я сказал тебе, мама, расследования не было… Не было следствия. Я имею в виду, судебного расследования.
— Бетси говорит, что Вулмер — она его знает, он работает в бакалейной лавке в Крэмптоне — может поклясться, что мисс Хейл была на станции в тот час, прогуливалась туда-сюда с молодым мужчиной.
— Не понимаю, почему нас это должно волновать. Мисс Хейл вольна поступать так, как пожелает.
— Рада услышать это от тебя, — с чувством ответила миссис Торнтон. — Разумеется, это не имеет большого значения для нас, тем более для тебя — после всего случившегося. Но я… я обещала миссис Хейл, что не позволю ее дочери поступать неподобающим образом, и я не оставлю ее без совета и предостережения. Я непременно выскажу ей свое мнение о ее поведении.
— Не вижу ничего неподобающего в ее поведении в тот вечер, — сказал мистер Торнтон, вставая и подходя к матери.
Он остановился у камина, повернувшись лицом к стене.
— Тебе бы не понравилось, если бы Фанни увидели поздно вечером в уединенном месте с молодым мужчиной. Я уж не говорю о том, что ее мать тогда еще не похоронили. Тебе бы понравилось, если бы твою сестру застал в такой компании помощник бакалейщика?
— Во-первых, прошло не так уж много времени с тех пор, как я сам был помощником торговца мануфактурой, и то обстоятельство, что помощник бакалейщика заметил какой-то поступок, в моих глазах не меняет самого поступка. Во-вторых, между мисс Хейл и Фанни существует большая разница. Смею предположить, что у первой могли быть веские причины, вынудившие ее пренебречь условностями. Не думаю, что Фанни способна руководствоваться вескими причинами и вообще совершать самостоятельные поступки. Ей нужно, чтобы ее опекали. А мисс Хейл, я полагаю, в попечительстве не нуждается.
— Насчет твоей сестры верно подмечено! В самом деле, Джон, можно сказать, что мисс Хейл поспособствовала тому, чтобы ты стал более проницательным. Она вынудила тебя сделать ей предложение, бесстыдно выказав поддельное расположение к тебе, и в то же время поощряла того молодого мужчину, в чем я не сомневаюсь. Теперь мне все понятно. Я полагаю, ты ведь тоже считаешь, что он — ее возлюбленный…
С искаженным от муки лицом он повернулся к матери:
— Да, мама. Я верю, что он — ее возлюбленный.
Произнеся эти слова, он снова отвернулся, содрогаясь всем телом, как от невыносимой боли, и закрыл лицо рукой. И прежде чем она успела снова заговорить, резко обернулся:
— Мама, он — ее возлюбленный, кем бы он ни был. Но ей нужна помощь и совет женщины. Она может испытывать трудности или подвергаться соблазнам, о которых мне неизвестно. Но боюсь, что они есть. Я не хочу ничего знать о них. Но ты всегда была доброй… Да! Доброй и нежной матерью. Пойди к ней, завоюй ее доверие и подскажи ей, как лучше поступить. Я знаю, здесь что-то не так, должно быть, что-то терзает ее.
— Ради бога, Джон! — сказала миссис Торнтон, совершенно потрясенная. — Что ты имеешь в виду? О чем ты говоришь? Что тебе известно?
Он ничего не ответил.
— Джон! Я не знаю, что и подумать, пока ты не скажешь. Не может быть, что ты чем-то навредил ей.
— Не ей, мама! Я не смог бы навредить ей.
— Что ж! Ты не обязан говорить, если не считаешь нужным. Но такие недоговоренности часто губят женщин.
— Губят! Мама, ты не смеешь… — Он повернулся и пристально посмотрел на мать, его глаза сверкали. Затем, взяв себя в руки, он произнес: — Я не скажу больше того, что уже сказал, и это — правда, и я знаю, ты веришь мне. У меня есть основательная причина полагать, что мисс Хейл находится в затруднительном положении из-за своей преданности, которая — зная характер мисс Хейл, я в этом убежден — совершенно невинна и достойна уважения. Эту причину я не стану тебе называть. Если кто-то порочит ее и обвиняет в чем-то недостойном — это просто досужие выдумки. Ей необходим совет доброй и чуткой женщины. Ты обещала миссис Хейл!
— Нет! — ответила миссис Торнтон. — Я рада сказать, что не обещала проявлять доброту и чуткость, поскольку понимала, что это может оказаться выше моих сил по отношению к девушке с характером и манерами мисс Хейл. Я обещала только дать совет и наставление, которые бы дала собственной дочери. Я скажу ей то, что сказала бы Фанни, если бы она бродила с молодым человеком в сумерках. Я буду говорить, исходя из обстоятельств, известных мне, а не из каких-либо «основательных причин», которые ты мне не доверяешь. Итак, я выполню свое обещание и свой долг.
— Она не вынесет этого, — пылко сказал мистер Торнтон.
— Ей придется это вынести, поскольку я буду говорить с ней от имени ее умершей матери.
— Что ж, — уступил он, — давай больше не будем говорить об этом. Я не перенесу даже мысли… В любом случае будет лучше поговорить с ней, чем просто промолчать…
— О! Этот взгляд, исполненный любви! — произнес он сквозь зубы, запершись в своей комнате. — И эта отвратительная ложь! У нее есть тайны, которые она вынуждена скрывать во мраке, а я думал, что вся ее жизнь — свет. О Маргарет, Маргарет! Мама, как ты измучила меня! О Маргарет, разве ты не могла полюбить меня? Пусть я грубый и неотесанный, но я бы никогда не позволил тебе лгать ради меня.
Чем больше миссис Торнтон думала над тем, что сказал ее сын, тем тверже она собиралась говорить с мисс Хейл. Она испытывала жестокое удовольствие оттого, что «выскажет ей свое мнение» и «исполнит свой долг». Она с наслаждением представляла, как даст понять этой гордячке, что ее не тронуло «обаяние», которым Маргарет покоряла сердца других, она презрительно фыркнула, вспомнив о редкостной красоте Маргарет: ни густые черные волосы, ни гладкая светлая кожа, ни ясный взгляд не спасут ее от суровых, но справедливых упреков, которые миссис Торнтон обдумывала почти полночи.
— Мисс Хейл дома? — спросила миссис Торнтон, зная наверняка, что Маргарет дома, поскольку видела ее стоящей у окна. Она шагнула в маленький коридорчик прежде, чем Марта ответила на ее вопрос.
Маргарет писала письмо Эдит, рассказывая ей о последних днях матери. Это облегчало боль, и ей пришлось смахнуть непрошеные слезы, когда сообщили о приходе миссис Торнтон.
Маргарет встретила гостью с такой благородной учтивостью, что миссис Торнтон была слегка обескуражена. У нее не шли с языка все те резкие слова, которые она заготовила, когда рядом не было той, кому они предназначались. Низкий, грудной голос Маргарет звучал мягче, чем обычно, и она держалась более любезно, потому что чувствовала искреннюю признательность миссис Торнтон за внимание, проявленное этим визитом. Маргарет взяла на себя труд найти интересные темы для разговора: похвалила Марту — служанку, которую миссис Торнтон нашла для них, сообщила, что попросила Эдит прислать ноты, о которых она рассказывала мисс Торнтон. Миссис Торнтон пришла в замешательство. Ее острый дамасский клинок оказался не к месту среди розовых лепестков. Наконец подозрение, которое закралось ей в голову вопреки очевидности, заставило ее приступить к осуществлению задуманного. Миссис Торнтон предположила, что вся эта приятная беседа была задумана для того, чтобы умилостивить мистера Торнтона, — видимо, по той или иной причине отношения Маргарет с прежним возлюбленным разладились и мисс Хейл решила вернуть отвергнутого ею поклонника. Бедная Маргарет! Возможно, подобное подозрение и было в какой-то мере близко к истине — миссис Торнтон была матерью того, чье уважение Маргарет ценила и боялась потерять. Именно поэтому, помимо обычной вежливости, девушка неосознанно старалась угодить нежданной гостье. Миссис Торнтон встала, чтобы откланяться, но все же собралась с духом и исполнила свое намерение. Она откашлялась и произнесла:
— Мисс Хейл, у меня есть долг, который я должна исполнить. Я обещала вашей бедной матери заботиться о вас, насколько позволит мне мое скромное разумение. Обещала, что я не позволю вам совершить неподобающий или, — тут она немного смягчила тон, — неосторожный поступок, не попытавшись предостеречь вас, по крайней мере, дать вам совет, независимо от того, примете вы его или нет.
Маргарет стояла перед ней как обвиняемая: она покраснела, ее зрачки расширились. Она решила, что миссис Торнтон пришла уличить ее в лжесвидетельстве, что мистер Торнтон попросил мать объяснить опасность, которой Маргарет подвергнет себя, если ложь опровергнут в суде! Сердце ее защемило от мысли, что он не захотел прийти сам и, приняв ее раскаяние, восстановить свое доброе мнение о ней, ведь ей достало бы смирения, чтобы кротко и терпеливо перенести любой упрек во лжи.
Миссис Торнтон между тем продолжила:
— Сначала, когда я услышала от одной своей служанки, что вас видели на прогулке с джентльменом далеко от дома — у станции Аутвуд, — причем поздно вечером, я едва поверила ей. Но мой сын, как ни жаль мне это говорить, подтвердил эти слухи. Это поступок по меньшей мере неблагоразумный. Многие молодые девушки испортили так свою репутацию и до сих пор…
Глаза Маргарет гневно вспыхнули: новое обвинение было слишком оскорбительным. Если бы миссис Торнтон заговорила о том, что Маргарет солгала, что ж, она сама призналась бы в этом и согласилась бы, что достойна презрения. Но осуждать ее поведение, говорить о ее репутации! Со стороны миссис Торнтон — совершенно чужого человека — это было непозволительной дерзостью! Она ничего не ответит ей, ни слова. Миссис Торнтон увидела воинственный блеск в глазах Маргарет и не замедлила сама ринуться в битву:
— Ради вашей матери я подумала, что имею право предостеречь вас от совершения опрометчивых поступков. Они компрометируют вас, даже если на самом деле они не причинят вам никакого вреда.
— Ради моей матери, — ответила Маргарет со слезами в голосе, — я много вынесу. Но я не могу стерпеть все. Я уверена, она не предполагала, что меня подвергнут такому оскорблению.
— Оскорблению, мисс Хейл?!
— Да, сударыня, — ответила Маргарет спокойнее, — это оскорбление. Что вы знаете обо мне такого, что заставило вас подозревать меня?.. О! — сказала она, потеряв самообладание и закрыв лицо руками. — Я поняла, мистер Торнтон рассказал вам…
— Нет, мисс Хейл, — ответила миссис Торнтон, ибо порядочность заставила ее удержать Маргарет от признания, хотя ее терзало любопытство. — Остановитесь. Мистер Торнтон ничего мне не рассказывал. Вы не знаете моего сына, да вы и не заслуживаете этого. Он сказал следующее. Выслушайте меня, молодая леди, хотя едва ли вы способны понять, какого человека вы отвергли. Этот милтонский промышленник, чью прекрасную душу и нежное сердце вы отвергли, попросил меня не далее как вчера вечером: «Пойди к ней. У меня есть причины предполагать, что она находится в затруднении, вызванном ее преданностью чему-либо или кому-либо. Ей нужен совет женщины». По-моему, именно так он и выразился. Помимо этого — кроме признания того факта, что вы были на станции Аутвуд с джентльменом вечером двадцать шестого, — он ничего не сказал, ни слова против вас. Если он знает о том, что заставляет вас так рыдать, он никому не расскажет.
Маргарет все еще прятала лицо в ладонях, ее пальцы были мокрыми от слез. Миссис Торнтон немного смягчилась:
— Успокойтесь, мисс Хейл. Я допускаю, что обстоятельства могли быть таковы, что, если вы их объясните, ваше поведение не будет выглядеть неподобающим.
Ответа не последовало. Маргарет раздумывала, что ей ответить. Ей хотелось остаться с миссис Торнтон в хороших отношениях. И все же она не могла, не должна была ничего объяснять. Миссис Торнтон не выдержала:
— Мне жаль прерывать наше знакомство, но ради Фанни… как я сказала сыну, если бы Фанни совершила какой-нибудь недостойный поступок… или Фанни могла бы увлечься…
— Я не могу дать вам объяснений, — тихо сказала Маргарет. — Я поступила неправильно, но не совершила ничего постыдного, ничего из того, о чем вы знаете или думаете, что знаете. Надеюсь, мистер Торнтон судит меня более милосердно, чем вы, — она с трудом сдерживала рыдания, — но я верю, сударыня, у вас были добрые намерения.
— Благодарю, — сказала миссис Торнтон, выпрямляясь. — Я не знала, что в моих намерениях сомневаются. Это последний раз, когда я вмешиваюсь. Я вовсе не хотела соглашаться на просьбу вашей матери. Я не одобрила привязанности моего сына к вам, едва только ее заподозрила. Я считаю, что вы недостойны его. Но когда вы скомпрометировали себя во время бунта, сделав себя предметом пересудов среди служанок и рабочих, я поняла, что не имею права противиться желанию сына сделать вам предложение — желанию, которое он, между прочим, не высказывал до того дня. — Маргарет вздрогнула и глубоко вздохнула, на что тем не менее миссис Торнтон не обратила внимания. — Он пришел к вам. Вы, очевидно, изменили свое намерение. Я вчера сказала сыну, что подумала, возможно, за столь короткое время вы могли получить письмо или узнать что-то о другом своем поклоннике…
— Так вот как вы судите обо мне, сударыня? — спросила Маргарет, с гордым презрением выгнув гибкую, как у лебедя, шею. — Ни слова больше, миссис Торнтон! Я не намерена оправдываться перед вами в чем бы то ни было. Я ухожу, с вашего позволения.
И она покинула комнату с достоинством оскорбленной принцессы. Миссис Торнтон обладала чувством юмора в достаточной степени, чтобы почувствовать всю нелепость положения, в котором она оказалась. Ей ничего не оставалось, кроме как уйти. Поведение Маргарет не особенно расстроило ее, поскольку Маргарет для нее мало значила. Девица приняла все упреки миссис Торнтон близко к сердцу, как она и ожидала. Слезы девушки успокоили гостью намного больше, нежели это сделали бы молчание и сдержанность. Возмущение мисс Хейл показало, какой эффект произвели на нее слова миссис Торнтон. «Да, барышня, — подумала миссис Торнтон, — характер у вас в самом деле крутой. Если бы вы с Джоном поладили, ему бы пришлось держать вас твердой рукой, чтобы вы знали свое место. Но не думаю, что вы снова отправитесь гулять со своим кавалером в такой поздний час. У вас достаточно гордости и ума, чтобы не опуститься до этого. Мне нравятся девушки, вспыхивающие, когда узнают, что о них говорят и думают. Это показывает, что они не легкомысленны по натуре. А что до этой девушки, то она, может быть, смела, но уж никак не легкомысленна. Надо отдать ей должное. Фанни может быть легкомысленной, но не смелой. В ней, бедняжке, совсем нет отваги».
Утро для мистера Торнтона выдалось едва ли более удачным, чем для его матери. Она, во всяком случае, выполнила поставленную перед собой задачу. Он же пытался разобраться, в каком он теперь находится положении: какой ущерб принесла ему забастовка. Большая часть его капитала была вложена в новое оборудование и дорогие станки. Он также закупил много хлопка, чтобы выполнить крупные заказы. Но из-за забастовки он ужасно запаздывал с их выполнением. Даже с теми рабочими, которые трудились у него давно и были достаточно опытны, он не был уверен, что справится в срок. Неопытность ирландцев, которым еще только приходилось учиться ремеслу, тогда как требовалась усиленная работа, беспокоила мистера Торнтона.
Хиггинс пришел со своей просьбой в неподходящее время. Но он обещал Маргарет сделать это во что бы то ни стало. Поэтому он стоял, прислонившись к стене, час за часом, переминаясь с ноги на ногу, хотя его гордость была ущемлена, недовольство нарастало с каждой минутой, а сам он становился все более угрюмым. Наконец загремел засов, из ворот вышел мистер Торнтон.
— Я бы хотел переговорить с вами, сэр.
— Я сейчас не могу, приятель. Я и так опаздываю.
— Тогда, сэр, полагаю, я дождусь, когда вы вернетесь.
Мистер Торнтон уже был далеко. Хиггинс вздохнул. По крайней мере, не зря. Перехватить его на улице — это единственный шанс увидеть хозяина. Если бы Хиггинс позвонил в звонок сторожки или даже поднялся в дом и спросил мистера Торнтона, его могли бы попросту направить к надсмотрщику. Поэтому он по-прежнему стоял у ворот, не удостаивая никого ответом и лишь коротко кивая тем рабочим, которые узнавали его и заговаривали с ним, когда с фабричного двора во время обеденного перерыва хлынула толпа, и бросая сердитый взгляд на ирландских штрейкбрехеров. Наконец вернулся мистер Торнтон.
— Как! Вы все еще здесь?!
— Да, сэр. Мне нужно поговорить с вами.
— Тогда пойдемте. Постойте, мы пройдем через двор. Рабочие еще не вернулись, поэтому мы сможем спокойно поговорить. Эти ребята, как я понял, еще на обеде, — сказал он, закрывая дверь сторожки.
Он остановился поговорить с надсмотрщиком. Последний тихо заметил:
— Я полагаю, вы знаете, сэр, что этот человек — Хиггинс, один из лидеров Союза рабочих. Он произнес ту речь в Херстфилде.
— Нет, я не знал, — ответил мистер Торнтон, быстро оглянувшись на своего спутника.
Он знал Хиггинса только по имени, но слышал, что он большой смутьян.
— Пройдемте, — сказал он более резким тоном, чем раньше.
«Такие люди, как он, — подумал Торнтон, — мешают торговле и вредят тому городу, где живут. Они просто демагоги, рвущиеся к власти любой ценой».
— Ну, сэр! Чего вы хотите от меня? — спросил мистер Торнтон, повернувшись к Хиггинсу, как только они оказались в конторе фабрики.
— Меня зовут Хиггинс…
— Я знаю вас, — прервал его мистер Торнтон. — Чего вы хотите, мистер Хиггинс? Вот вопрос.
— Я хочу работать.
— Работать! Значит, ты — славный парень и пришел ко мне просить работу? И ты не страдаешь от избытка наглости — это очевидно.
— У меня есть враги и клеветники. Но я никогда не слышал, чтобы кто-либо из них называл меня чересчур скромным, — ответил Хиггинс. Его больше разозлил тон мистера Торнтона, чем его слова.
Мистер Торнтон увидел на столе письмо, адресованное ему. Он взял его и прочел. Закончив читать, он взглянул на Хиггинса и спросил:
— Чего ты ждешь?
— Ответа на вопрос, который я задал.
— Я уже ответил. Не трать мое время.
— Вы намекнули, сэр, на мою наглость. Но меня учили, что следует отвечать или «да», или «нет», когда меня вежливо спрашивают. Я был бы вам благодарен, если бы вы дали мне работу. Хэмпер может подтвердить, что я умелый мастер.
— Я бы не советовал ссылаться на Хэмпера, приятель. Я уже слышал больше, чем тебе хотелось бы.
— И все же я бы рискнул. Что обо мне могут сказать плохого? Я делал то, что считал правильным, даже во вред себе.
— Тогда тебе лучше пойти к Хэмперу, чтобы он дал тебе работу. Мне пришлось уволить сотню моих лучших рабочих только потому, что они пошли за тобой и тебе подобными. И ты думаешь, теперь я возьму тебя? С тем же успехом я могу кинуть горящую головню в хлопок.
Хиггинс повернулся, чтобы уйти. Потом, вспомнив о Баучере, он опять повернулся к мистеру Торнтону, решившись на величайшую уступку, на какую только был способен.
— Я обещаю вам, хозяин, что не скажу ни слова против вас, если вы будете справедливы к нам. И я обещаю больше — я обещаю, что, когда увижу, что вы говорите неверно и поступаете несправедливо, я сначала поговорю с вами лично, и это будет честное предупреждение. И если вы и я не сойдемся во мнениях о вашем поступке, вы можете уволить меня в течение часа.
— Ну и ну! Ты высокого мнения о себе! Хэмпер лишился такого человека! Как же он позволил такому мудрецу уйти?
— Ну, мы разошлись обоюдно, недовольные друг другом. Я не дал обещаний, которые требовались, а без этого они не захотели меня взять. Поэтому я могу принять любое другое предложение. И как я уже сказал, хотя мне не следовало этого говорить, я хороший мастер и надежный человек… особенно если удержаться от выпивки. И удержусь, пускай никогда не делал этого раньше.
— Чтобы отложить больше денег на другую забастовку, я полагаю?
— Нет! Я был бы рад, если бы до этого дело не дошло. Я приберег бы эти деньги для вдовы и детей человека, который сошел с ума из-за ваших штрейкбрехеров и потерял свое место из-за Пэдди,[42] который не мог отличить утка от основы.
— Ну, если у тебя такие добрые намерения, тебе лучше приняться за какое-нибудь другое дело. Я бы не советовал тебе оставаться в Милтоне. Тебя здесь слишком хорошо знают.
— Будь сейчас лето, — ответил Хиггинс, — я бы подался в Ирландию в землекопы, или на сенокос, или куда-нибудь еще и никогда бы не вернулся в Милтон. Но сейчас зима, а дети будут страдать от голода.
— Хороший землекоп из тебя бы получился! Ты бы не смог сделать и половины дневной нормы против ирландца.
— Я бы и оплату попросил за полдня вместо двенадцати часов, лишь бы сделать половину дневной нормы вовремя. Вы не знаете другого места, где они могли бы испытать меня, подальше от фабрик, если я, как вы говорите, «горящая головня»? Я бы согласился работать за любое жалованье, которое бы мне предложили, ради этих детей.
— Разве ты не понимаешь, кем будешь? Ты будешь штрейкбрехером. Ты будешь получать меньше, чем другие рабочие, — и все ради детей другого человека. Вспомни, как жестоко вы обошлись с беднягой, который тоже хотел заработать деньги ради собственных детей. Это вы, с вашим союзом, довели его до такого состояния. Нет! Нет! Если только вспомнить, как вы обошлись с бедными ирландцами… Я отвечаю «нет!». Я не дам тебе работы. Я не буду говорить, что не верю тебе. Мне ничего об этом не известно. Может, это правда, может, нет. Во всяком случае, это маловероятно. Разговор окончен. Я не дам работы. Вот и весь ответ.
— Да, сэр, я понял. Я бы никогда не побеспокоил вас, но меня попросила прийти та, которая думала, что вы способны к состраданию. Она ошибалась, и я заблуждался. Но я не первый мужчина, которого ввела в заблуждение женщина.
— В следующий раз, вместо того чтобы тратить твое и мое время, скажи ей, чтобы она не лезла не в свое дело. Я убежден, что женщины — это корень всех зол в этом мире. Убирайся!
— Я признателен вам за вашу доброту, хозяин, и больше всего за ваше вежливое «прощайте».
Мистер Торнтон не удостоил его ответом. Но, выглянув в окно минуту спустя, он был поражен худой, сгорбленной фигурой, выходившей со двора фабрики. Она разительно отличалась от прямой и твердой осанки человека, говорившего с ним. Мистер Торнтон прошел в сторожку привратника:
— Долго этот человек, Хиггинс, ждал меня, чтобы поговорить?
— Он уже стоял за воротами, когда еще не было восьми, сэр. По-моему, с того самого времени он так и стоял там.
— А сейчас?..
— Как раз час, сэр.
«Пять часов, — подумал мистер Торнтон, — это нестерпимо долго для человека, вынужденного ждать с надеждой и страхом».
ГЛАВА XXXIXЗАРОЖДЕНИЕ ДРУЖБЫ
Грядет разлука. Пусть прощальным станет
Наш поцелуй! — О нет, я не твоя
Отныне. Горькой правды не тая,
Скажу, я рада — несвобода канет.
Покинув миссис Торнтон, Маргарет закрылась в своей спальне. Находясь в сильном волнении, она по привычке стала расхаживать по комнате. Но, вспомнив, что в этом доме тонкие стены и каждый ее шаг слышен в соседней комнате, она села и не вставала, пока не услышала, что миссис Торнтон ушла. Маргарет повторила про себя весь их разговор, слово в слово, а потом сказала себе с тяжелым вздохом: «По крайней мере, ее слова не ранили меня. Они не причинили мне боли, потому что я невиновна и у меня вовсе не было тех побуждений, что она приписала мне. Но все же горько думать, что любой человек… любая женщина… может так легко поверить в это. Как это тяжело и грустно! Она не обвиняла меня в том, что я солгала, — она не знает об этом. Он никогда не расскажет ей: я могла бы догадаться, что он не скажет!»
Маргарет вскинула голову, как будто гордилась деликатным участием, которое проявил по отношению к ней мистер Торнтон. Но тут же новая мысль пришла ей на ум и заставила в волнении стиснуть руки: «Он тоже, должно быть, принял бедного Фредерика за моего возлюбленного. — Маргарет покраснела при одной мысли об этом. — Теперь я поняла это. Он не только знает о моей лжи, но и верит в то, что кто-то еще любит меня. И что я… О боже!.. О боже! Что мне делать? О чем я думаю? Почему меня так волнует, что он думает, когда я уже потеряла его уважение из-за того, что сказала неправду? Я не знаю почему. Но мне так грустно! О, какой несчастный год! Я будто шагнула из детства сразу в старость. У меня не было юности… и не будет зрелости. И нет надежды стать зрелой женщиной — я никогда не выйду замуж. Меня ожидают только заботы и печали, как будто я старуха с ужасным характером. Я устала постоянно делиться своей силой. Я могу вынести все для папы, потому что иначе быть не может. Это моя святая обязанность. И я думаю, я смогу это вынести вопреки всему, во всяком случае, я смогла найти силы возразить на несправедливые, нелепые подозрения миссис Торнтон. Но так тяжело сознавать, что он совершенно не понял меня. Что произошло, отчего мне сегодня так тоскливо? Я не знаю. Знаю только, что ничего не могу изменить. Наверное, я должна иногда уступать. Нет уж, я не уступлю… — сказала она себе, вставая. — Я не буду… я не стану думать о себе и своем положении. Я не стану разбираться в своих чувствах. От этого сейчас не будет толку. Когда-нибудь, если доживу до старости, я буду сидеть у огня и, глядя на тлеющие угли, мечтать о жизни, которая у меня могла бы быть».
Все это время Маргарет поспешно одевалась, останавливаясь время от времени, чтобы нетерпеливым жестом смахнуть слезы — они выступали на глазах, несмотря на всю ее отвагу.
«Наверняка многие женщины совершают такие же печальные ошибки, как и я, и обнаруживают их слишком поздно. И как гордо и дерзко я говорила с ним в тот день! Но тогда я этого не понимала. Это пришло ко мне постепенно, и я не знаю, когда все началось. Но я не сдамся. Пусть мне будет трудно вести себя с ним по-прежнему, сознавая, что теперь все изменилось. Но я буду очень спокойной и сдержанной, я буду мало говорить. Да я и не встречусь с ним — он явно избегает нас. Это было бы хуже всего. Однако неудивительно, что он избегает меня, поверив в то, что увидел».
Маргарет вышла из дому и быстро зашагала к окраине города, пытаясь отогнать воспоминания.
Когда она вернулась домой, отец сказал ей:
— Умница! Ты была у миссис Баучер. Я бы навестил ее, если бы до обеда у меня было свободное время.
— Нет, папа, я не была у нее, — ответила Маргарет, краснея. — Я даже не думала о ней. Но я пойду сразу после обеда. Я схожу, пока ты будешь отдыхать.
И Маргарет сдержала обещание. Миссис Баучер была очень больна — серьезно больна, а не просто хандрила. Добрая и рассудительная соседка, которая приходила на днях, взяла все дела по дому в свои руки. Детей отправили к соседям. После обеда Мэри Хиггинс забрала троих самых младших к себе, а Николас отправился за врачом. Он все еще не вернулся. Миссис Баучер становилось все хуже, и ожидание становилось все более тягостным. Маргарет подумала, что ей стоит пойти и навестить Хиггинсов. Тогда она, возможно, узнает, удалось ли Николасу обратиться с просьбой к мистеру Торнтону.
Николас был занят тем, что вращал монетку на буфете, развлекая трех маленьких детей, которые обступили его со всех сторон. Он так же, как и они, улыбался, если монетке удавалось вращаться подольше. Маргарет подумала было, что довольное выражение его лица и увлеченность своим занятием были хорошим знаком. Когда монетка упала, крошка Джонни заплакал.
— Иди ко мне, — сказала Маргарет, снимая малыша с буфета.
Она приложила свои часы к его ушку и спросила Николаса, виделся ли он с мистером Торнтоном.
Выражение его лица тут же изменилось.
— Да! — ответил он. — Я виделся с ним и много чего выслушал от него.
— Он отказал вам? — с грустью спросила Маргарет.
— Конечно. Я знал, что так и будет. Не стоит ждать милости из рук хозяев. Вы здесь чужая и, похоже, не знаете их обычаев, но я-то знал.
— Мне жаль, что я спросила вас. Он разозлился? Он не говорил с вами так же грубо, как Хэмпер, не правда ли?
— Ну, он был не очень-то вежлив! — ответил Хиггинс, снова вращая монетку больше для собственного развлечения, чем для забавы детей. — Не беспокойтесь, я остался при своем. Завтра я пойду искать работу. Я выложил ему все, что мог. Я сказал ему, что пришел к нему второй раз не потому, что я хорошего мнения о нем, а потому, что вы посоветовали мне прийти, а я был вам обязан.
— Вы сказали ему, что это я послала вас?
— Я не называл вашего имени. Помню, что не называл. Я сказал: женщина, которой не пришло в голову ничего более умного, посоветовала мне прийти и посмотреть, правда ли, что ваше сердце не из камня.
— И он?.. — спросила Маргарет.
— Сказал, чтобы я передал вам его совет не совать нос в чужие дела… только посмотрите, как она крутится, ребятки!.. И прибавил несколько весьма любезных слов. Но не беспокойтесь. Мы остались при своем. Я лучше пойду дробить камни на дороге, чем позволю этим крошкам умереть от голода.
Маргарет посадила вырывавшегося из ее рук Джонни обратно на буфет.
— Мне жаль, что я попросила вас пойти к мистеру Торнтону. Я разочарована в нем.
Позади них послышался легкий шум. Она и Николас обернулись одновременно — на пороге стоял мистер Торнтон с выражением недовольства и удивления на лице. В смятении Маргарет быстро прошла мимо него, не сказав ни слова, только низко поклонившись, чтобы скрыть внезапную бледность лица. Он так же низко поклонился в ответ, а затем закрыл за ней дверь. Торопясь к миссис Баучер, она услышала стук закрывшейся двери, и ей показалось, что он стал последней каплей, переполнившей чашу ее унижения. Мистер Торнтон был тоже раздосадован, встретив Маргарет в доме Хиггинса. У него было доброе сердце — отнюдь «не из камня», как выразился Николас. Но гордость не позволяла ему открыто проявлять доброту. Он не хотел прослыть мягкосердечным, но желал, чтобы его признавали справедливым. Он понял, что был несправедлив, презрительно разговаривая с тем, кто смиренно и терпеливо прождал его пять часов у ворот фабрики. Этот человек дерзко разговаривал с ним, но и он сам ответил на дерзость грубостью. За это «смутьян» даже понравился ему — мистер Торнтон, осознав собственную раздражительность, решил, что они с Хиггинсом, возможно, стоят друг друга. Кроме того, мистер Торнтон не мог забыть те пять часов ожидания, что Хиггинс провел под его окнами. У него самого не было свободных пяти часов, и все же он отвлекся на час или два от своих нелегких раздумий и других обязанностей, чтобы собрать более точные сведения о Хиггинсе, его характере и образе жизни. Он вскоре убедился, что все, что сказал Хиггинс, — правда. И эта правда, словно волшебное заклинание, пробила броню и проникла до самого сердца. Терпение этого человека, благородство его побуждений заставили мистера Торнтона забыть отвлеченные рассуждения о справедливости и прислушаться к голосу сердца. Он пришел к Хиггинсу сказать, что примет его на работу. Его больше раздосадовало присутствие там Маргарет, нежели ее последние слова, поскольку он понял, что она и была той самой женщиной, которая побудила Хиггинса прийти к нему. Он боялся позволить себе думать о ней, считая, что поступает так просто потому, что ему это кажется правильным.
— Значит, эта дама и была той самой женщиной, о которой вы говорили? — с негодованием спросил мистер Торнтон у Хиггинса. — Могли бы сказать, что это была она.
— И тогда, быть может, вы бы стали разговаривать более вежливо. Что бы сказала ваша мать, если бы услышала, как вы говорите, что в женщинах корень всех зол? Может быть, она велела бы вам прикусить язык?
— И вы, разумеется, передали это мисс Хейл?
— Конечно сказал. По крайней мере, я полагаю, что сказал. Я сказал ей, что вы предложили ей не вмешиваться в то, что касается вас.
— Чьи это дети, ваши? — Из тех сведений, что получил, мистер Торнтон ясно представлял, чьи это были дети. Но он чувствовал себя неловко и решил сменить тему разговора.
— И не мои, и мои.
— О них вы и говорили мне сегодня утром?
— А вы сказали, что моя история, может, правда, а может, и нет, но уж слишком невероятная? — ответил Хиггинс резко. — Хозяин, я не забыл.
Мистер Торнтон помолчал минуту, а потом сказал:
— Я тоже помню, что сказал. Я не имел права так говорить. Я не поверил вам. Я бы не смог заботиться о детях другого человека, если бы он обошелся со мной так, как, я слышал, обошелся с вами Баучер. Но я знаю теперь, что вы сказали правду. Я прошу прощения.
Хиггинс не повернулся и не сразу ответил. Но когда он заговорил, его тон смягчился, хотя речь все еще звучала достаточно грубо:
— Не ваше дело, что произошло между мной и Баучером. Он мертв, и мне жаль. Вот и все.
— Да, это так. Вы согласитесь работать у меня? Я пришел за этим.
Хиггинс поколебался, и упрямство едва не взяло верх над здравым смыслом. Он знал, что, если не ответит, мистер Торнтон не повторит свой вопрос. Хиггинс посмотрел на детей:
— Вы называли меня наглецом, лжецом и смутьяном, и, не слишком погрешив против истины, вы могли бы сказать, что время от времени я склонен выпить. А я называл вас тираном, и упрямым бульдогом, и бессердечным и жестоким хозяином. Все так. Но ради детей… Хозяин, вы думаете, мы можем поладить?
— Ну, — ответил мистер Торнтон, улыбаясь, — я предлагаю вам не дружбу. Но есть одна надежда, говоря вашими же словами: хуже, чем сейчас, ни один из нас друг о друге не скажет.
— Это правда, — задумчиво ответил Хиггинс, — я думал, с тех пор как увидел вас, что вы не проявите ко мне сострадания, поскольку меньше всего я ожидал его от вас. Но возможно, я поспешно судил. А такому, как я, нужна работа. Поэтому, хозяин, я приду. И более того, я благодарен вам, для меня это много значит. — Сказав это с внезапной искренностью, он поднял голову и впервые за все это время посмотрел на мистера Торнтона.
— И для меня тоже много, — сказал мистер Торнтон, пожимая Хиггинсу руку. — Только помните, вы не должны опаздывать, — продолжил он, опять превращаясь в хозяина. — Я не потерплю лентяев на фабрике. Штрафов у нас немного, но мы применяем их неукоснительно. И если я хоть раз узнаю, что вы опять затеваете смуту, — тут же уволю. Теперь вы знаете, на что вы согласились.
— Сегодня утром вы говорили о моей мудрости. Полагаю, ее я могу брать с собой или вы бы предпочли, чтобы я оставил свой ум дома?
— Поразмыслите как следует: если вы будете вмешиваться в мои дела, можете убираться вместе со своим умом.
— Мне нужно не много ума, чтобы определить, где заканчиваются мои дела и начинаются ваши.
— Ваши дела еще не начались, а мои остаются при мне. До свидания.
Прежде чем мистер Торнтон миновал дом миссис Баучер, Маргарет вышла из дверей. Она не заметила его, а он шел за ней следом несколько ярдов, восхищаясь ее легкой и элегантной походкой, ее стройной и грациозной фигурой. Но внезапно простое чувство удовольствия было погублено, отравлено ревностью. Ему захотелось догнать ее, поговорить с ней, услышать, что она ответит ему, — теперь она должна знать, что и он знает о другой ее привязанности. Ему также захотелось — но этого желания он устыдился, — чтобы она узнала, что он оценил ее мудрость, когда она направила к нему Хиггинса просить работу, и что он раскаивается в своем утреннем решении. И мистер Торнтон догнал ее. Она вздрогнула.
— Позвольте мне сказать, мисс Хейл, что вы довольно преждевременно выразили свое разочарование. Я взял Хиггинса на работу.
— Я рада, — холодно ответила она.
— Он рассказал мне, что повторил вам мои слова, которые я произнес утром о… — Мистер Торнтон замешкался.
Маргарет продолжила:
— О том, чтобы женщина не совала нос не в свои дела. Вы с полным правом можете выражать свое мнение — совершенно справедливое, я не сомневаюсь. Но, — продолжила она чуть более настойчиво, — Хиггинс не сказал вам всей правды.
Слово «правда» напомнило ей о собственной неправде, и она внезапно замолчала, чувствуя себя крайне неловко.
Мистера Торнтона поначалу озадачило ее молчание, но потом он вспомнил, как она солгала, и все, что этому предшествовало.
— Всей правды! — повторил он. — Всю правду говорят редко. Я уже перестал надеяться на это. Мисс Хейл, вы не хотите мне ничего объяснить? Должны же вы понимать, что я вынужден думать.
Маргарет молчала. Она раздумывала, не нарушит ли любое объяснение ее преданности Фредерику.
— Нет, — сказал он. — Я больше не буду спрашивать. Возможно, я ввожу вас в искушение. Я сохраню вашу тайну. Но позвольте мне сказать, вы подвергаете себя большому риску, поступая так неосмотрительно. Я говорю только как друг вашего отца. Если у меня и были другие намерения или надежда, то, конечно, все прошло. Меня это больше не интересует.
— Я знаю об этом, — сказала Маргарет, заставляя себя говорить безразличным, небрежным тоном. — Я представляю, что вы можете обо мне думать, но это тайна другого человека, и я не могу открыть ее вам, не причинив ему вреда.
— Я не имею ни малейшего желания выведывать тайны того джентльмена, — сказал он, начиная сердиться. — Мой собственный интерес… просто дружеский. Вы можете мне не верить, мисс Хейл, но, несмотря на преследование, которым, боюсь, я угрожал вам когда-то… все закончилось. Все прошло. Вы верите мне, мисс Хейл?
— Да, — ответила Маргарет тихо и печально.
— Тогда, в самом деле, я не вижу никакой причины для нас идти дальше вместе. Я думал, возможно, вы захотите мне что-нибудь сказать, но я вижу, что мы чужие друг другу. Если я убедил вас, что мое глупое увлечение вами совершенно прошло, позвольте пожелать вам всего доброго. — И он ушел очень поспешно.
«Что он имеет в виду? — думала Маргарет. — Что он имел в виду, когда говорил так, будто я всегда думала, что он любит меня, хотя я знаю, что это не так, не может он любить. Его мать, уж конечно, высказала ему все эти жестокие слова обо мне. Но я не полюблю его. Я хозяйка своему сердцу и смогу контролировать это нелепое, странное, несчастное чувство, которое искушало меня предать моего дорогого Фредерика, чтобы я могла восстановить себя в его добром мнении — добром мнении человека, который причинил мне столько боли, сказав мне, что я ничего для него не значу. Успокойся, бедное сердечко! Наберись бодрости и отваги. Мы с тобой сумеем позаботиться друг о друге, если нас бросили и оставили в одиночестве».
Этим вечером Маргарет почти напугала мистера Хейла своей веселостью. Она непрерывно шутила, словно ее природное чувство юмора вдруг обострилось до чрезвычайности. И хотя в том, что она говорила, был оттенок горечи и хотя ее воспоминания об обществе на Харли-стрит были приправлены сарказмом, отец не стал упрекать ее, потому что радовался, видя дочь такой беззаботной. В разгар вечера ее позвали вниз переговорить с Мэри Хиггинс, и, когда она вернулась, мистеру Хейлу показалось, что он заметил следы слез на ее щеках. Но возможно, ему показалось, потому что она принесла хорошие новости: Хиггинс получил работу на фабрике Торнтона. Как бы то ни было, Маргарет почувствовала себя подавленной и поняла, что не сможет продолжать разговор так же оживленно, как делала до сих пор. В последующие несколько дней ее настроение часто менялось, и мистер Хейл уже начал беспокоиться за нее, когда они получили новости, предвещавшие некоторые перемены и разнообразие в их жизни. Мистер Белл прислал еще одно письмо, в котором подтвердил свое намерение навестить их. Мистер Хейл надеялся, что ожидание его старого оксфордского друга придаст мыслям Маргарет новый приятный поворот, так же как ему самому. Маргарет пыталась проявлять интерес к тому, что радовало отца, но у нее не было сил, чтобы заботиться еще и о каком-то мистере Белле, будь он хоть двадцать раз ее крестным. Ее больше воодушевило письмо от Эдит, полное соболезнований, изобилующее подробностями о ней самой, ее муже и сыне. И в конце письма говорилось, что, хотя мягкий климат Корфу как нельзя лучше подходит для ребенка, миссис Шоу постоянно твердит о возвращении в Англию. Эдит предполагала, что, возможно, капитан Леннокс вскоре сменит место службы и они будут жить, как прежде, в старом доме на Харли-стрит, который покажется им пустым и унылым без Маргарет. Маргарет тосковала по этому старому дому и безмятежному спокойствию той прежней, упорядоченной и монотонной, жизни. В те времена такая жизнь порой казалась ей утомительной. Но с тех пор судьба уготовила ей столько ударов, что она чувствовала себя измученной, борясь сама с собой. Теперь Маргарет надеялась, что однообразная жизнь даст ей возможность отдохнуть и восстановить силы. Поэтому она начала задумываться о длительном визите к Ленноксам по их возвращении в Англию. В настоящее время ей казалось, будто вся ее жизнь так или иначе связана с мистером Торнтоном, она не могла забыть его, несмотря на все старания. Когда она навещала Хиггинсов, там говорили о нем. Мистер Хейл возобновил с ним совместные чтения и без конца цитировал его. Даже визит мистера Белла напоминал о том, что мистер Торнтон был его арендатором. Мистер Белл писал, что ему, должно быть, придется провести много времени с мистером Торнтоном, согласовывая новые условия аренды.
ГЛАВА XLНЕ В ЛАД
Маргарет не ждала, что визит мистера Белла доставит ей удовольствие. Она лишь надеялась, что он обрадует ее отца, но когда приехал мистер Белл, они с Маргарет сразу же стали добрыми друзьями. Он признался, что она пришлась ему по сердцу, но заявил, что в том не было ее заслуги. Она, по его словам, завоевала его расположение, унаследовав свою власть над ним от отца. Маргарет в ответ утверждала, что он по-прежнему бодр и молод, несмотря на то что носит профессорскую шапочку и мантию.
— У вас молодое сердце — вот что я имею в виду. Боюсь, однако, я должна признать, что считаю ваши суждения самыми банальными и устаревшими из всех, что я слышала за последнее время.
— Слушая вашу дочь, Хейл, можно сказать, что жизнь в Милтоне совсем ее испортила. Она — демократка, красная республиканка, член Мирного общества, социалистка…
— Папа, это из-за того, что я поддерживаю прогресс в торговле. Мистер Белл предпочел бы обменивать звериные шкуры на желуди.
— Нет, нет. Я бы копался в земле и выращивал картофель. И я бы стриг шерсть животных и ткал бы из нее полотно. Не преувеличивайте, барышня. Но я устал от этой суеты. Все стремятся опередить друг друга в погоне за богатством.
— Но не каждый может сидеть в уютных кабинетах колледжа, позволяя своему богатству расти и не прилагая к этому никаких усилий. Без сомнения, многие здесь были бы рады, если бы их богатство росло, как ваше, а они бы не беспокоились о нем, — сказал мистер Хейл.
— Я не думаю, что они были бы рады. Им нравится вся эта суета и борьба. А что до того, чтобы сидеть спокойно и учиться у прошлого или создавать будущее, добросовестно придумывая пророчества… Что ж! Уф! Я не верю, что в Милтоне найдется хоть один человек, который умеет сидеть спокойно. Ведь это — великое искусство.
— А жители Милтона, я полагаю, думают, что оксфордцы не умеют двигаться. Было бы неплохо, если бы они немного пообщались.
— Это пошло бы милтонцам на пользу. Им идет на пользу многое из того, что не доставляет удовольствия другим.
— А разве вы не считаете себя жителем Милтона? — спросила Маргарет. — Я думала, вы гордитесь своим городом.
— Признаюсь, что не вижу, чем можно гордиться. Если вы приедете в Оксфорд, Маргарет, я покажу вам места, которыми можно гордиться.
— Да будет вам! — сказал мистер Хейл. — Мистер Торнтон придет к нам сегодня на чай, а уж он гордится Милтоном так же, как вы — Оксфордом. Может быть, вы оба настроитесь более либерально.
— Я не хочу настраиваться либерально, благодарю вас, — ответил мистер Белл.
— Мистер Торнтон придет к чаю, папа? — тихо спросила Маргарет.
— Либо к чаю, либо чуть позже. Он не уточнил. Он попросил нас не ждать его.
Мистер Торнтон решил, что не будет спрашивать у матери, удалось ли ей поговорить с Маргарет. Он был бы вполне удовлетворен, просто зная, что этот разговор состоялся. Рассказ матери о том, как все прошло, только рассердил и огорчил бы его, хотя он все время осознавал, как выглядит случившееся с точки зрения миссис Торнтон. Он старался не упоминать имя Маргарет. Обвиняя, ревнуя, отрекаясь от нее, мистер Торнтон по-прежнему против своей воли любил ее. Он видел ее во сне. Ему снилось, как она подходила к нему танцующей походкой, раскрыв объятия, с такой легкостью и беззаботностью, что он ненавидел ее, несмотря на то что был очарован ею; образ Маргарет, утративший самую суть — ее самобытный характер, как будто какой-то злой дух вселился в ее обличье, так глубоко поразил его воображение, что когда он проснулся, то едва ли мог отличить Уну от Дуэссы,[43] и антипатия, которую он испытывал к последней, казалось, скрыла и обезобразила первую. И все же мистер Торнтон был слишком горд, чтобы признаться в своей слабости, и избегал встреч с Маргарет. Он не станет намеренно искать возможности оказаться в ее обществе, но и не будет уклоняться от встреч с нею. Чтобы убедить себя в силе своего самообладания, он в этот день затягивал все дела. Он заставлял себя совершать каждый шаг медленно и обдуманно. И когда он пришел к Хейлам, время перевалило за восемь. В кабинете он обсудил несколько деловых вопросов с мистером Беллом. Мистер Белл, сидя у огня, продолжал разглагольствовать, хотя все дела были решены и уже давно можно было подняться наверх. Но мистер Торнтон ни словом не намекнул на то, что пора бы перейти в другую комнату. Он терпел, тосковал, сердился и считал мистера Белла нестерпимо скучным собеседником. Мистер Белл, в свою очередь, втайне вернул ему комплимент, решив, что в жизни не встречал более грубого и неучтивого человека, чем мистер Торнтон, который, по его мнению, был лишен и интеллекта, и манер. Услышав легкий шум в комнате наверху, они наконец поднялись туда. Войдя, они увидели, что Маргарет, держа перед собой раскрытое письмо, оживленно пересказывает его содержание отцу. Когда вошли джентльмены, она немедленно отложила листок в сторону. Но обостренный слух мистера Торнтона уловил несколько слов, которые мистер Хейл сказал мистеру Беллу:
— Письмо от Генри Леннокса. Оно очень обнадежило Маргарет.
Мистер Белл кивнул. Маргарет покраснела как маков цвет, когда мистер Торнтон взглянул на нее. В этот момент он больше всего на свете желал подняться, выйти из комнаты и больше никогда не переступать порог этого дома.
— Мы думали, — сказал мистер Хейл, — что вы с мистером Торнтоном приняли совет Маргарет и попытались изменить друг друга, раз вы так задержались в кабинете.
— И вы думали, что от нас ничего не останется, кроме убеждений, как остались только хвосты от котов из Килкенни.[44] Прошу, скажите, чье убеждение будет самым жизнестойким?
Мистер Торнтон не имел понятия, о чем они говорят, и посчитал ниже своего достоинства поинтересоваться. Мистер Хейл вежливо просветил его:
— Мистер Торнтон, этим утром мы обвинили мистера Белла в оксфордской средневековой нетерпимости к своему родному городу. И мы… Маргарет предположила, что ему пойдет на пользу общение с милтонскими фабрикантами.
— Прошу прощения. Маргарет сочла, что это милтонским промышленникам пойдет на пользу немного пообщаться с жителями Оксфорда. Разве не так, Маргарет?
— Я думала, что вам обоим пойдет на пользу общение друг с другом. Я не уверена, моя ли это была идея или папина.
— Поэтому, мистер Торнтон, нам пришлось совершенствовать друг друга, сидя в кабинете, вместо того чтобы обсуждать исчезнувшие семьи Смитов и Харрисонов. Тем не менее я хочу внести свою лепту. Меня интересует, когда вы, жители Милтона, намерены жить. Кажется, что всю свою жизнь вы копите средства для существования.
— Под жизнью, я полагаю, вы подразумеваете наслаждение.
— Да, наслаждение… Я не определяю точно, чем именно, потому что полагаю, мы оба согласимся, что обычное удовольствие — это слишком примитивное наслаждение.
— Мне бы хотелось вначале определить природу наслаждения.
— Ну! Наслаждение досугом… наслаждение властью и влиянием, которое дают деньги. Вы все время боретесь за деньги. Для чего они вам?
Мистер Торнтон помолчал. Потом сказал:
— На самом деле я не знаю. Но деньги — это не то, за что я борюсь.
— А тогда за что?
— Вопрос по существу. Мне придется открыться такому вопрошателю, и я боюсь, что не готов к этому.
— Нет! — сказал мистер Хейл. — Давайте не будем затрагивать личность в наших вопросах. Оба вы не типичные образцы. Каждый — индивидуальность.
— Я не уверен, следует ли рассматривать ваши слова как комплимент. Мне бы хотелось быть типичным представителем Оксфорда с его красотой, ученостью и полной величия историей. Что вы скажете, Маргарет, должен ли я быть польщен?
— Я не знаю Оксфорда. Но существует разница между представителем города и представителем его горожан.
— Совершенно верно, мисс Маргарет. Теперь я припоминаю, вы выступали против меня сегодня утром и предпочли мне жителей Милтона и промышленников.
Маргарет заметила, как в мимолетном взгляде мистера Торнтона промелькнуло удивление, и забеспокоилась, какое толкование он может придать словам мистера Белла. А мистер Белл продолжал:
— Ах! Я бы хотел показать вам нашу Хай-стрит… нашу площадь Рэдклиффа. Я уже не говорю про наши колледжи, позволяя мистеру Торнтону не упоминать о фабрике, рассуждая об очаровании Милтона. У меня есть право ругать свой родной город. Не забывайте, что я сам родом из Милтона.
Мистера Торнтона рассердили слова мистера Белла больше, чем он ожидал. Он был не в настроении шутить. В другое время он получил бы удовольствие от брюзгливого неодобрения мистера Белла, порицавшего город, где вся жизнь противоречила тому, к чему он привык. Но сейчас мистер Торнтон был достаточно уязвлен и попытался защитить то, что никогда не подвергалось такой серьезной критике.
— Я не считаю Милтон образцовым городом.
— Даже его архитектуру? — лукаво спросил мистер Белл.
— Да! Мы слишком заняты, чтобы рассматривать обычную внешнюю красоту.
— Не говорите «обычную внешнюю красоту», — кротко произнес мистер Хейл. — Она впечатляет нас всех, с детства… каждый день нашей жизни.
— Подождите немного, — сказал мистер Торнтон. — Вспомните, мы не из древних греков, для которых красота была всем и с которыми мистер Белл мог бы потолковать в свое удовольствие о свободной жизни и безмятежном наслаждении. Я не презираю их, но и не пытаюсь подражать. Во мне течет тевтонская кровь. В этой части Англии в ней почти нет примеси другой крови. Мы сохранили многое от их языка и характера. Мы смотрим на жизнь не как на время для наслаждения, а как на время для действий и стремлений. Наша слава и наша красота происходят из нашей внутренней силы, которая помогает нам преодолеть и материальные затруднения, и другие жизненные трудности. Здесь, в Даркшире, мы — тевтонцы, в той или иной мере. Мы ненавидим законы, придуманные для нас кем-то и где-то. Мы хотим, чтобы нам позволили самим отстаивать свои права, вместо того чтобы постоянно вмешиваться со своим несовершенным законодательством. Мы настаиваем на самоуправлении и возражаем против централизации.
— Короче говоря, вы бы хотели, чтобы снова вернулась Гептархия.[45] Ну, во всяком случае, я беру назад свои слова, которые произнес этим утром, — что вы, жители Милтона, не уважаете прошлое. Вы — обычные поклонники Тора.[46]
— Если мы не уважаем прошлое так, как это делаете вы в Оксфорде, то только потому, что нам требуется то, что применимо к настоящему. Замечательно, когда изучение прошлого ведет к предсказанию будущего. Но для нас, ищущих свой путь в новых обстоятельствах, было бы лучше, если бы опыт указывал нам, как действовать в ситуациях, непосредственно нас затрагивающих. Мы хотим найти способ преодолеть наши трудности, а не просто временно устранить их. От этого зависит наше будущее. Не мудрость прошлого помогает нам в настоящем. Нет! Людям намного легче рассуждать об Утопии, чем об обязанностях завтрашнего дня. И все же, когда эту обязанность выполняют другие, они часто слышат: «Как вам не стыдно!»
— На этот раз я не понимаю, о чем вы говорите. Не снизойдете ли вы, жители Милтона, до того, чтобы поведать Оксфорду о ваших сегодняшних трудностях? Вы еще не испытали нас.
Мистер Торнтон рассмеялся:
— Я говорил о том, что беспокоило нас в последнее время. О забастовках, которые мы преодолели, понеся немалые потери. И все же последняя забастовка, из-за которой я страдаю, заслуживает уважения.
— Заслуживающая уважения забастовка! — произнес мистер Белл. — Звучит так, будто вы зашли слишком далеко в своем поклонении Тору.
Маргарет скорее почувствовала, чем увидела, что мистер Торнтон недоволен тем, что его серьезные слова снова обратили в шутку. Она попыталась увести разговор от темы, когда один собеседник слишком мало ею интересовался, а другой принимал ее слишком близко к сердцу. Она заставила себя произнести несколько слов:
— Эдит пишет, что на Корфу она нашла набивной ситец лучше и дешевле, чем в Лондоне.
— Неужели? — спросил ее отец. — Я думаю, что Эдит, должно быть, преувеличивает. Ты уверена в этом, Маргарет?
— Я уверена, она так и написала, папа.
— Тогда и я в это верю, — сказал мистер Белл. — Маргарет, я настолько верю в вашу правдивость, что ее с лихвой хватит и на вашу кузину. Я не думаю, что ваша кузина могла преувеличить.
— Мисс Хейл отличается правдивостью? — с горечью спросил мистер Торнтон.
Но уже в следующий момент он готов был прикусить свой язык. Кто он такой? И почему он должен стыдить ее? Каким злым он был сегодня вечером: сначала ворчал, потому что его так долго удерживали вдали от нее, потом его рассердило упоминание имени, которое, как он решил, принадлежало более удачливому возлюбленному. Потом он огрызался из-за того, что его задевали недостаточно серьезные, по его мнению, фразы доброго старого друга и собеседников, чьи манеры были хорошо известны мистеру Торнтону, знакомому с ним уже несколько лет. А затем заговорил с Маргарет так грубо! Она не встала и не покинула комнату, как делала это раньше, когда его грубость или манеры сердили ее. Она сидела безмолвно, бросив на него мимолетный взгляд, полный огорченного удивления, из-за чего ее глаза стали похожи на глаза ребенка, который получил неожиданный отказ. Печаль заполнила ее взгляд, а затем Маргарет опустила глаза и склонилась над шитьем, не произнеся ни слова. Но мистер Торнтон не мог не смотреть на нее, он увидел, как, вздохнув, она затрепетала. Он почувствовал то, что почувствовала бы мать, что «журит дитя, качая колыбель», если бы ей пришлось уйти до того, как улыбка уверила ребенка в возвращении ее любви. Он отвечал резко и коротко. Он раздражался и сердился, не в состоянии отличить шутку от серьезности, и жаждал только встретить взгляд Маргарет, услышать от нее хоть слово, чтобы пасть перед ней на колени в раскаянии и смирении. Но она не смотрела на него и не говорила ни слова. Ее тонкие пальцы порхали над шитьем так резво и безостановочно, как будто она занималась этим всю жизнь. Он ей безразличен, подумал мистер Торнтон, иначе неистовая сила его желания заставила бы ее поднять глаза, хотя бы только на мгновение, чтобы прочитать запоздалое раскаяние в его взгляде. Он мог бы поразить ее прежде, чем уйти, произнеся какую-нибудь явную резкость, чтобы заслужить право рассказать ей о раскаянии, что терзало его сердце. Хорошо, что долгая прогулка на свежем воздухе выветрила эти мысли из его головы. К нему вернулась мрачная решимость: впредь он постарается видеть Маргарет как можно реже — ее лицо и фигура, звуки ее голоса, словно нежные переливы совершенной мелодии, имели над ним такую власть, что выводили его из равновесия. Что ж! Он узнал, что любовь — острая боль, жестокое пламя. Но, пройдя через это горнило, он достигнет спокойной зрелости, станет опытнее и человечнее, познав великое чувство.
Как только мистер Торнтон вышел из комнаты, Маргарет поднялась со своего места и стала медленно сворачивать шитье. Оно казалось непомерно тяжелым для ее слабых рук. Во всем ее облике сквозила усталость. Когда все трое стали прощаться перед сном, мистер Белл высказал осуждение мистеру Торнтону:
— Я никогда не видел человека, настолько избалованного успехом. Он совершенно не переносит шуток. Кажется, все болезненно затрагивает его достоинство. В прошлом он был простым и славным, как ясный день. Его нельзя было обидеть, потому что в нем не было тщеславия.
— Он и сейчас не тщеславен, — сказала Маргарет, отворачиваясь от стола и говоря тихо, но отчетливо. — Сегодня он был не в себе. Что-то, должно быть, расстроило его перед тем, как он пришел сюда.
Мистер Белл внимательно посмотрел на нее поверх очков. Маргарет встретила его взгляд с полнейшей невозмутимостью, но, как только она вышла из комнаты, он сказал:
— Хейл! Вам не приходило в голову, что Торнтон и ваша дочь испытывают, как говорят французы, tendresse[47] друг к другу?
— Не может быть! — сказал мистер Хейл, сначала пораженный, а потом взволнованный его словами. — Нет, я уверен, вы ошибаетесь. Я почти уверен, что вы ошибаетесь. Если что-то и есть, то только со стороны Торнтона. Бедняга! Я надеюсь, что он не думает о ней, поскольку уверен, что она не полюбит его.
— Ну! Я холостяк и всю свою жизнь держался подальше от романов, поэтому на мое мнение не стоит полагаться. Но я бы сказал, что и у Маргарет заметны явные признаки!
— Нет, я уверен, вы ошибаетесь, — ответил мистер Хейл. — Она, может, и нравится ему, хотя порой обращается с ним не слишком учтиво. Только не она! Маргарет никогда не думала о нем, я уверен! Ей такое даже в голову не придет.
— А вот в сердце, по-моему, вошло. Но я могу и ошибаться. Впрочем, прав или не прав, а я очень хочу спать. Итак, нарушив ваш безмятежный сон своими неуместными фантазиями, я удалюсь к себе со спокойной душой.
Мистер Хейл решил, что не будет волноваться из-за подобной бессмысленной идеи, а потому лежал без сна, заставляя себя не думать об этом.
На следующий день мистер Белл, прощаясь, предложил Маргарет рассчитывать на его помощь и защиту во всех затруднениях, какими бы они ни были. А мистеру Хейлу он сказал:
— Ваша Маргарет завладела моим сердцем. Позаботьтесь о ней, она редкий человек и слишком хороша для Милтона — пожалуй, подходит только для Оксфорда. Я имею в виду, для города, а не для его обитателей. Пока что я не вижу там пары для нее. Как только увижу подходящего молодого человека, тут же привезу его сюда и поставлю его рядом с нашей барышней, как джинн из арабских сказок доставил принца Карама прямо к невесте — сказочной принцессе Бадур.
— Я прошу вас не делать ничего подобного. Вспомните о происшедших несчастьях. И, кроме того, я не могу обойтись без Маргарет.
— Ну ладно. Пожалуй, лучше, если она будет заботиться о нас еще лет десять, когда мы превратимся в двух сварливых, больных стариков. Серьезно, Хейл! Мне бы хотелось, чтобы вы уехали из Милтона. Это самое неподходящее для вас место, хотя именно я рекомендовал вам его. Если бы вы уехали, я бы отринул все сомнения и согласился принять бенефиций при колледже. А вы с Маргарет могли бы приехать и жить в пасторате: вы стали бы мирским священником и избавили бы меня от забот о бедной пастве. А она была бы нашей домохозяйкой — деревенской леди Баунтифул[48] и по вечерам читала бы нам перед сном. Я был бы счастлив жить такой жизнью. Что вы об этом думаете?
— Никогда! — решительно ответил мистер Хейл. — Я уже заплатил страданиями за самую большую перемену в своей жизни. Здесь я буду доживать свои дни, и здесь я буду похоронен и позабыт.
— Все же я не отказываюсь от своих намерений. Только я не стану вас ими искушать — пока. Где наша несравненная Жемчужина? Подойдите, Маргарет, поцелуйте меня на прощание. И не забывайте, моя дорогая, где вы можете найти настоящего друга и помощь, которую он будет в силах оказать вам. Вы — мое дитя, Маргарет. Помните это, и благослови вас Бог!
Мистер Хейл и Маргарет снова вернулись к тихой, однообразной жизни, которую вели прежде. Не было больше больной и связанных с нею надежд и страхов. Даже Хиггинсы, прежде занимавшие так много места в их жизни, словно отодвинулись на второй план. Лишь дети Баучера нуждались в заботе Маргарет, и она довольно часто навещала Мэри Хиггинс, которая присматривала за детьми. Две семьи жили вместе в одном доме — старшие дети посещали школу, а за младшими — пока Мэри была на работе — присматривала добрая соседка, чей здравый смысл так поразил Маргарет в день смерти Баучера. Конечно, ей платили за ее хлопоты. И в действительности, проявляя заботу о сиротах, Николас показал, что способен трезво рассуждать и сообразовываться с обстоятельствами, что противоречило его прежним порывистым и необдуманным поступкам. Он был так поглощен работой, что все эти зимние месяцы Маргарет редко видела его, но, встречаясь с ним, замечала, что он морщится при любом упоминании имени отца детей, которых он так сердечно и тепло принял под свою опеку. О мистере Торнтоне он говорил неохотно.
— По правде говоря, — сказал Николас, — он все время сбивает меня с толку. В нем как будто уживаются два человека. Одного я знавал в прошлом: хозяин как хозяин. В другом вообще нет ничего от хозяина. Как эти два человека уживаются в нем одном, для меня загадка. Но я как-нибудь разберусь. Вообще, он часто приходит сюда: вот откуда я знаю, что он не только хозяин, но и человек. А еще я думаю, что озадачил его не меньше, чем он меня. Он тут сидит, слушает и внимательно разглядывает меня, как будто я какой-то неизвестный зверь, которого недавно поймали в дальних краях. Но я не из пугливых. Ему пришлось бы потрудиться, чтобы испугать меня в моем собственном доме, и он это понимает. И я рассказываю ему о том, что, по-моему, ему стоило узнать еще в молодости.
— А разве он не отвечает вам? — спросил мистер Хейл.
— Ну! Я не скажу, что все преимущества на его стороне, поскольку верю, что в нем есть что улучшать. Иногда он довольно груб, и его слова поначалу неприятны, но, если их разжевать, в них, как ни чудно, ощущается привкус правды. По-моему, он придет сегодня вечером, из-за детей. Его не устраивает, как их учат, и он хочет проэкзаменовать их.
— Что они… — начал мистер Хейл, но Маргарет, тронув его за руку, показала ему свои часы.
— Уже почти семь, — сказала она. — Сейчас вечера стали длиннее. Пойдем, папа.
Маргарет не могла свободно дышать, пока они не удалились на значительное расстояние от дома Хиггинсов. Потом, успокоившись, она пожалела, что так поторопилась. Так или иначе, они видели мистера Торнтона очень редко. Но он мог прийти навестить Хиггинса, и ради старой дружбы ей хотелось бы увидеться с ним сегодня вечером.
Да! Он приходил очень редко и только ради уроков. Мистер Хейл был разочарован тем, что его ученик несколько охладел к греческой литературе, к которой совсем недавно испытывал горячий интерес. Теперь нередко случалось так, что мистер Торнтон в последний момент присылал записку — сообщал, что очень занят и не может прийти и почитать сегодня вечером с мистером Хейлом. И хотя с другими учениками мистер Хейл проводил больше времени, ни один из них не был так близок его душе, как его первенец. Мистер Хейл загрустил: ему недоставало прежних задушевных бесед, и он невольно задумывался над тем, какой причиной вызвана такая перемена.
Однажды вечером мистер Хейл испугал Маргарет, занимавшуюся шитьем, неожиданным вопросом:
— Маргарет! У тебя есть основания думать, что мистер Торнтон неравнодушен к тебе?
Он почти покраснел, задавая ей этот вопрос. Но семена подозрений, посеянные мистером Беллом, дали всходы, и слова слетели с его уст прежде, чем он сообразил, что сказал.
Маргарет не сразу ответила, но по ее низко склоненной голове он догадался, каким будет ответ.
— Да. Я думаю… Ах, папа, наверное, я должна была рассказать тебе. — Она отложила шитье и спрятала лицо в ладонях.
— Нет, дорогая. Не думай, что я чересчур любопытен. Я уверен, ты бы рассказала мне, если бы знала, что можешь ответить ему взаимностью. Он сделал тебе предложение?
Сначала ответа не было. Но потом она тихо и неохотно произнесла:
— Да.
— И ты ему отказала?
Долгий вздох — и другое, слабое и беспомощное:
— Да.
Но не успел мистер Хейл заговорить, как Маргарет подняла голову — ее лицо раскраснелось от стыда — и, глядя ему прямо в глаза, сказала:
— Вот, папа, я и сказала тебе об этом, но больше я ничего тебе не скажу. Все это слишком болезненно для меня. Каждое слово и поступок, связанные с этим предложением, так невыразимо горьки, что мне невыносимо думать об этом. О папа, мне так жаль, что ты из-за меня потерял своего друга, но я ничего не могла поделать… И все же мне так жаль. — Она опустилась на пол и положила голову ему на колени.
— Мне тоже очень жаль, моя дорогая. Мистер Белл так напугал меня, рассказав о своем подозрении, что…
— Мистер Белл! О, мистер Белл догадался об этом?
— Вовсе нет. Но он вообразил, что ты… как бы сказать?.. что ты также расположена к мистеру Торнтону. Я знал, что этого не может быть. Я надеялся, что это всего лишь воображение. Я слишком хорошо знаю твои истинные чувства, чтобы предположить, что мистер Торнтон мог тебе понравиться. Но мне очень жаль.
Несколько минут они сидели молча и не двигаясь. Но, нежно погладив ее по щеке, мистер Хейл испугался, обнаружив, что лицо Маргарет мокро от слез. Едва он коснулся ее, она вскочила и, через силу улыбаясь, заговорила о Ленноксах, так страстно желая сменить тему разговора, что мягкосердечный мистер Хейл не стал настаивать на продолжении прежней темы.
— Завтра… да, завтра они возвращаются на Харли-стрит. О, как удивительно это будет! Интересно, какую комнату они превратят в детскую? Тетя Шоу будет счастлива, что в доме есть малыш. Представь себе, Эдит — мама! А капитан Леннокс… Интересно, чем он займется теперь, когда вышел в отставку?
— Вот что я тебе скажу, — ответил отец, вовсю стараясь поддержать ее интерес к новой теме. — Я думаю, я смог бы обойтись без тебя недели две, а ты бы съездила в Лондон и повидалась с путешественниками. Ты больше узнаешь из получасового разговора с мистером Генри Ленноксом о шансах Фредерика, чем из дюжины этих его писем. И ты на деле совместишь приятное с полезным.
— Нет, папа, ты не можешь обойтись без меня, и, более того, я не буду здесь лишней. — Помолчав, она добавила: — Я теряю надежду увидеть Фредерика. Мистер Леннокс щадит нас, но я вижу, что он сам потерял надежду найти свидетеля по прошествии стольких лет. Нет, — сказала она, — эта надежда была очень радужна и дорога нашим сердцам, но она лопнула как мыльный пузырь. И нам остается только успокаивать себя, радоваться, что Фредерик так счастлив, и дорожить друг другом. Поэтому не обижай меня, заявляя, что можешь обойтись без меня, папа, потому что, уверяю тебя, ты не сможешь.
Но сама идея сменить обстановку пустила ростки в сердце Маргарет, хоть и не в том виде, в котором предложил ее мистер Хейл. Она стала думать, как было бы прекрасно сделать что-то приятное отцу, чье здоровье, хотя он никогда не жаловался, было всерьез подорвано болезнью жены и ее смертью. Мистер Хейл регулярно встречался со своими учениками, но то, что он отдавал, не получая взамен, не могло сравниться с дружеским общением. Маргарет видела, как отец страдает, не осознавая этого. Ему недоставало общения с мужчинами. В Хелстоне всегда были поводы для обмена визитами с соседскими священниками, а поселяне, трудившиеся на полях, либо неторопливо бредущие домой по вечерам, либо присматривавшие за скотиной в лесу, охотно вступали в беседу. Но в Милтоне все были слишком заняты для неспешных бесед и обмена мыслями. Все, о чем они говорили, — это дела, насущные и повседневные. И когда с дневными делами, требующими от них напряжения ума, было покончено, они погружались в ленивое безделье до следующего утра. После того как заканчивался трудовой день, рабочие уходили кто на лекцию, кто в клуб, кто в пивную — все зависело от уровня развития. Мистер Хейл подумывал о том, чтобы прочитать курс лекций в некоторых обществах, но скорее по обязанности, чем ради удовольствия или из любви к делу. И Маргарет не сомневалась, что эта работа не принесет отцу радости, если он рассматривает ее как пустое времяпрепровождение.
ГЛАВА XLIКОНЕЦ ПУТИ
Зима приближалась к концу, дни становились длиннее, не принося с собой ни проблеска надежды, которая обычно появляется вместе с лучами февральского солнца. Миссис Торнтон больше не переступала порога их дома. Мистер Торнтон приходил изредка, но навещал он только мистера Хейла, ограничиваясь беседой в кабинете. Мистер Хейл по-прежнему был радушен с ним — сама редкость встреч, казалось, придавала им особую ценность. Со слов мистера Торнтона, о которых ей довелось услышать от отца, Маргарет поняла, что причиной его редких визитов служили не столько обида или недовольство, сколько то, что его дела осложнились во время забастовки и сейчас требовали от него больше внимания, чем прошлой зимой. Более того, Маргарет узнала даже, что время от времени он говорит о ней, притом вполне спокойно и дружелюбно, не избегая, но и не поощряя разговора на эту тему.
Она была слишком подавлена, чтобы приободрить отца. Безрадостному спокойствию настоящего предшествовал столь долгий период беспокойства, забот и горестных переживаний, что ум ее лишился прежней живости. Она попыталась заняться обучением двух младших детей Баучера и трудилась усердно и добродетельно. «Усердно» — правильное слово, поскольку ее сердце от усилий омертвело. И хотя Маргарет выполняла свои обязанности старательно, отдавая им все силы, ей по-прежнему не хватало радости, жизнь казалась ей мрачной и унылой. Единственное, что она делала охотно, движимая неосознанным благочестием, — безмолвно успокаивала и утешала своего отца. В каком бы настроении ни пребывал мистер Хейл, он всегда находил в Маргарет сочувствующего слушателя. Какое бы желание он ни высказал, она старалась предвидеть его и исполнить. Несомненно, это были скромные желания, которые всегда сопровождались колебаниями и извинениями. И все же ее отличал прекрасный и совершенный дух кротости и послушания. Март принес им вести о женитьбе Фредерика. Они с Долорес прислали им совместное письмо: она — на испанском английском, что было вполне естественно, а он — употребляя непривычные обороты и слова, что доказывало, насколько глубоко повлиял на него родной язык его невесты.
Получив известие от Генри Леннокса о том, что не стоит питать надежды на пересмотр его дела на военно-полевом суде, Фредерик послал Маргарет довольно пылкое письмо, отрекаясь от Англии. Он писал, что склонен отказаться от Англии, и заявлял, что не примет помилования, даже если таково будет решение суда, и не станет жить в Англии, даже если получит разрешение. Маргарет долго плакала, получив это письмо, но по долгом размышлении поняла, что горячность брата объяснялась жестоким разочарованием, последовавшим за крушением всех его надежд. И она утвердилась в мысли, что им ничего не остается, кроме терпения. В следующем письме Фредерик так увлеченно рассказывал о будущем, словно позабыл о прошлом, и Маргарет нашла утешение в том, что она будет терпелива за двоих. Милые, робкие письма Долорес начинали приобретать очарование и для Маргарет, и для ее отца. Молодая испанка явно стремилась произвести благоприятное впечатление на английских родственников своего мужа, и чисто женская старательность проглядывала из каждой исправленной или стертой строчки. Вдобавок к письмам, сообщавшим о бракосочетании, была приложена замечательная черная кружевная мантилья, выбранная Долорес специально для незнакомой золовки, которую Фредерик представил образцом красоты, мудрости и добродетели. После женитьбы положение Фредерика в обществе оказалось намного выше, чем можно было ожидать. «Барбур и К°» был одним из крупнейших испанских торговых домов, в котором Фредерик стал младшим партнером. Маргарет улыбнулась, а затем вздохнула, припомнив свои прежние выпады против торговли. Вот и ее preux chevalier[49] брат превратился в коммерсанта, торговца! Хотя, конечно, испанский коммерсант и милтонский фабрикант — это совсем разные, не похожие друг на друга люди! Что ж, торговец он или нет, но Фредерик был очень, очень счастлив. Долорес, должно быть, очаровательна, а ее мантилья так изысканна! И Маргарет снова вернулась к настоящему.
Этой весной мистер Хейл время от времени жаловался на одышку, что причиняла ему немалые страдания. Маргарет была менее встревожена, поскольку здоровье отца вскоре восстановилось. Но она по-прежнему желала избавить его от тягот и обязанностей и настойчиво напоминала ему о предложении мистера Белла навестить его в Оксфорде в апреле. Приглашение мистера Белла относилось и к Маргарет. Более того, он написал особое письмо, в котором потребовал, чтобы она приехала. Но Маргарет понимала, что для нее будет большим облегчением, если она останется дома одна, полностью освободившись от ответственности, чтобы отдохнуть сердцем и душой, чего ей не удавалось достичь последние два года.
Когда ее отец отправился на железнодорожную станцию, Маргарет почувствовала, каким безмерным и долгим было бремя, выпавшее на ее долю. Чувство свободы удивило, едва ли не ошеломило ее. Никто не ожидает от нее ободряющей заботы, не надеется, что она совершит чудо. Не было больной, за которую приходилось решать и думать. Теперь Маргарет могла расслабиться, помолчать, забыть обо всем, и самой ценной привилегией казалось ей то, что можно было позволить себе быть несчастной, если захочется. В прошедшие месяцы все ее личные тревоги и волнения пришлось запереть в темный чулан. Но теперь, на досуге, можно было достать их оттуда, погоревать над ними, поразмышлять над их сущностью и попытаться найти верный способ справиться с ними, чтобы обрести спокойствие. Все эти недели она смутно сознавала их присутствие, хотя они и были глубоко запрятаны. Теперь она обдумает их и найдет им надлежащее место в своей жизни. Она часами сидела без движения в гостиной, перебирая горькие воспоминания твердо и без колебаний. Только однажды она заплакала навзрыд — ее буквально обожгла мысль о недостатке веры, породившем ту низкую ложь.
Теперь она с горечью вспоминала об искушении, которому поддалась. Ее планы по спасению Фредерика провалились, и искушение обернулось насмешкой — насмешкой над ее глупостью, допускавшей, что ложь им поможет! В свете последующих событий ложь казалась такой жалкой и глупой, а вера в силу правды — такой бесконечно великой мудростью!
В нервном возбуждении Маргарет неосознанно открыла книгу отца, лежавшую на столе, и слова, попавшиеся ей на глаза, наиточнейшим образом соответствовали ее нынешнему состоянию острого самоунижения: «Мне бы не хотелось, чтобы мое сердце снова стало таким: безжизненным, бесчестным, слепым, циничным, вероломным и не признающим твоего Бога, но мне хотелось бы исправиться, измениться, встав на путь сострадания. Сейчас же, бедное мое сердце, мы сами оказались в той западне, которой так стремились избежать. Ах! Поднимемся же и выберемся из нее навсегда и, вновь уповая на милосердие Господне, будем надеяться на то, что отныне оно поможет нам стать сильнее; возвратимся на путь смирения. Смелее же, и будем уповать на наших хранителей, и да поможет нам Бог!»
«Путь смирения. Да, — подумала Маргарет, — вот то, что я упустила! Но мужайся, сердечко. Мы вернемся и, с Божьей помощью, отыщем потерянный путь».
Она встала и решила сразу же заняться какой-нибудь работой, чтобы отвлечься. Сначала Маргарет позвала Марту, чтобы потолковать с ней по душам. Ей давно хотелось понять, что таится за той серьезной, почтительной, услужливой манерой, которая скрывала истинный характер девушки. Она поняла, что Марту трудно вызвать на личный разговор, но наконец затронула верную струну, упомянув имя миссис Торнтон. Лицо Марты осветилось, и, получив одобрение, она рассказала долгую историю, как ее отец в молодости был связан с мужем миссис Торнтон… нет, он даже оказал ему какую-то любезность. Об этом Марта мало знала, потому что это случилось, когда она была маленькой девочкой. Но обстоятельства разлучили две семьи до тех пор, пока Марта не стала уже почти взрослой, ее отец «покатился под гору», а мать умерла; тогда они с сестрой — используя ее собственное выражение — «пропали бы», если бы не миссис Торнтон. Она нашла их, вспомнила о них и ухаживала за ними.
— У меня была лихорадка, я была очень слаба. И миссис Торнтон и мистер Торнтон тоже — они не знали покоя, пока не выходили меня в собственном доме, не свозили меня к морю и все такое. Доктора говорили, что можно заразиться, но это их не волновало… разве что мисс Фанни, но она тогда уехала погостить у тех, в чью семью собирается войти. Вот она боялась, но все закончилось хорошо.
— Мисс Фанни собирается замуж! — воскликнула Маргарет.
— Да, за богатого джентльмена, хотя он намного старше ее. Его зовут Уотсон. Он владеет фабриками где-то севернее Хейли. Это очень выгодный брак, несмотря на то что жених совсем седой.
После этих слов Маргарет долго молчала, и за это время к Марте снова вернулась ее замкнутость, а вместе с ней — привычная краткость ответов. Она почистила камин, спросила, в котором часу ей следует приготовить чай, и покинула комнату с тем же непроницаемым выражением лица, с каким и вошла. Маргарет пришлось побороть дурную привычку, которая появилась у нее в последнее время: она ловила себя на том, что пыталась представить, как каждое событие, связанное с мистером Торнтоном, повлияет на него, понравится оно ему или нет.
На следующий день она занималась с маленькими детьми Баучера, совершила долгую прогулку, заглянув под конец в гости к Мэри Хиггинс. К большому удивлению Маргарет, Хиггинс уже вернулся с работы. Длинный световой день ввел ее в заблуждение — час оказался поздний. Судя по его поведению, Хиггинс тоже познал силу смирения, стал спокойнее и уступчивее.
— Значит, пожилой джентльмен отправился путешествовать, вот как? — спросил он. — Малыши мне об этом сказали. Да, они все замечают, эти дети. Я подозреваю, что они будут пошустрее и посообразительнее моих девочек, хотя, может быть, так не стоит говорить, ведь одна из них уже в могиле. Лето, как я полагаю, самое время для путешествий. Мой хозяин там, в цеху, витает в каком-то своем мире.
— Поэтому вы так рано вернулись сегодня домой? — спросила Маргарет простодушно.
— Что вы в этом понимаете, — пренебрежительно сказал он. — Я не из тех, у кого два лица — одно для хозяина, а другое — для разговоров за его спиной. Раньше я считал каждый час, чтобы уйти с работы. Нет! Ваш Торнтон достаточно хорош, чтобы с ним тягаться, но слишком хорош, чтобы обманывать его. Благодаря вам я получил это место, и я очень вам признателен. У Торнтона неплохая фабрика, идет в ногу со временем. Вставай-ка, парень, и исполни свой прекрасный гимн для мисс Маргарет. Правильно. Встань как следует и вытяни правую руку, как настоящий чтец. Раз — вставай, два — подожди, три — приготовься, четыре — пошел!
Малыш произносил непонятные для него слова методистского[50] гимна, уловив лишь его мерный ритм, который он и воспроизводил с модуляциями, достойными членов парламента. Когда Маргарет зааплодировала, Николас потребовал спеть еще и еще, и, к своему большому удивлению, она заметила, что он неосознанно испытывает интерес к таким духовным предметам, которыми раньше пренебрегал.
Время чаепития уже прошло, когда Маргарет вернулась домой. Но она тут же успокоилась, вспомнив, что никого не заставляет ждать и может спокойно отдохнуть и предаться собственным мыслям, вместо того чтобы с тревогой наблюдать за другими, решая, держаться ли ей серьезно или весело. После чая она решила просмотреть большую связку писем и выбрать те, которые следовало выбросить.
Среди них нашлось несколько писем от мистера Генри Леннокса, касающихся дела Фредерика. Она внимательно их перечитала с единственным намерением — точно выяснить, насколько велики были шансы добиться оправдания ее брата. Дочитав последнее письмо и взвесив все за и против, она обратила внимание на особую сдержанность стиля. По редким личным вкраплениям можно было судить, что мистер Леннокс не забыл о том, что между ними произошло, каков бы ни был его интерес к делу Фредерика. Письма были умные, и Маргарет это сразу отметила, но в них не хватало сердечности и доброжелательности. Тем не менее эти письма нужно было сохранить, поэтому она бережно отложила их в сторону. Покончив с этим несложным делом, она погрузилась в размышления. Мысль об отсутствующем отце вдруг пришла Маргарет в голову, и она почти обвинила себя за то, что ощущала отсутствие отца как облегчение, но эти два дня снова вернули ей силу и надежду. Планы, которые раньше виделись ей непосильными, теперь казались удовольствием. Болезненная пелена спала с ее глаз, и она увидела свое положение и свой труд в истинном свете. Если б только мистер Торнтон возродил их прежнюю дружбу… нет, если б только он приходил время от времени порадовать ее отца, как это было прежде… Пусть бы она с ним не встречалась, но вся ее будущая жизнь, хотя и не блестящая в перспективе, предстала бы перед ней ясно и определенно. Вздохнув, она поднялась, чтобы отправиться спать. Несмотря на то, что Маргарет прочитала «Одного шага для меня достаточно», несмотря на молитву об отце, на сердце у нее было тревожно и тоскливо.
В тот же самый апрельский вечер мистера Хейла тоже не отпускали тревожные мысли о Маргарет. Встречи со старыми друзьями и знакомыми местами утомили его. Он преувеличивал, полагая, что из-за его переменившихся убеждений друзья отвергнут его. И хотя некоторые из них, возможно, были потрясены, огорчены или возмущены переменами в нем, но стоило им увидеть человека, когда-то любимого ими, как они забывали о его убеждениях или вспоминали о них только для того, чтобы вести себя с ним особенно деликатно и предупредительно. Мистер Хейл был знаком не со всеми — он принадлежал к одному из небольших колледжей и всегда был стеснительным и замкнутым. Но те, кто в молодости смог оценить утонченность мыслей и чувств, скрытых за его молчаливостью и нерешительностью, полюбили его всем сердцем и относились к нему с какой-то бережной нежностью, с какой относились бы к женщине. Возрождение этой любви после стольких лет и перемен потрясло его больше, чем проявление грубости или выражение неодобрения.
— Боюсь, мы переусердствовали, — сказал мистер Белл. — Сейчас вы страдаете оттого, что слишком долго дышали милтонским воздухом.
— Я устал, — ответил мистер Хейл. — Но не из-за милтонского климата. Мне уже пятьдесят пять, и этот сам по себе незначительный факт объясняет потерю сил.
— Чепуха! Мне уже хорошо за шестьдесят, а я не ощущаю потери сил, ни физических, ни душевных. Не говорите так. Пятьдесят пять! Вы еще достаточно молоды.
Мистер Хейл покачал головой:
— Эти последние несколько лет! — Минуту помолчав, он приподнялся в роскошном кресле мистера Белла и произнес с трепетной серьезностью. — Белл! Вы не должны думать, что если бы я смог предвидеть все, что последует из-за перемены убеждений и моего отказа от должности… нет! Даже если бы я знал, как она будет страдать… я бы не отказался от этого… поступка, я все равно открыто признал бы, что я больше не разделяю догматы Церкви, в которой я был священником. Если бы я даже смог предвидеть эту жесточайшую муку, знать, что обрекаю на страдания ту, которую любил, я бы сделал то же самое и открыто оставил Церковь. Я мог бы поступить иначе, действовать более мудро, заботясь о своей семье. Но я не думаю, что Бог наделил меня сверх меры силой или мудростью, — добавил он, снова погружаясь в кресло.
Мистер Белл нарочито высморкался, прежде чем ответить. Затем он сказал:
— Он дал вам силу поступить так, как подсказывала ваша совесть. И я не считаю, что мы нуждаемся в более высокой и праведной силе или особой мудрости. Я знаю, что во мне мало мудрости, и все же люди называют меня в своих дурацких книжках мудрым человеком, независимой личностью и тому подобное. Сущий дурак, который соблюдает собственный простейший закон, даже если это всего лишь вытирание ботинок о коврик перед дверью, мудрее и сильнее меня. Но люди такие простаки!
Повисло молчание. Мистер Хейл заговорил первым, развивая свою мысль:
— Да, и о Маргарет.
— Так! И о Маргарет. Так что же?
— Если я умру…
— Чепуха!
— Что с ней будет… я часто думаю? Я надеюсь, Ленноксы пригласят ее жить с ними. Я убеждаю себя, что пригласят. Тетя Шоу любила ее по-своему. Но она легко забывает тех, кого нет рядом.
— Очень распространенный недостаток. Что за люди Ленноксы?
— Он — красивый, речистый и приятный человек. Эдит — очаровательная, немного взбалмошная красавица. Маргарет любит ее всем сердцем, а Эдит — ее, насколько она вообще способна любить.
— Так вот, Хейл. Вы знаете, что ваша девочка покорила мое сердце. Я вам уже говорил. Конечно, ваша дочь, моя крестница, заинтересовала меня задолго до нашей последней встречи. Но когда я навестил вас в Милтоне, я стал ее рабом. Я, добровольная старая жертва, последовал за колесницей победителя. Действительно, она выглядит так величественно и невозмутимо, как тот, кто боролся или все еще борется, но все же безоговорочно побеждает. Да, несмотря на все, что ей пришлось пережить, таким был ее взгляд. И поэтому все, чем я владею, в ее распоряжении, если ей понадобится, и, когда я умру, перейдет к ней, захочет она того или нет. Более того, я сам буду ее preux chevalier, несмотря на мои шестьдесят лет и подагру. Говоря серьезно, мой старый друг, твоя дочь станет главной заботой в моей жизни, и я помогу ей всем, чем смогу, сделаю все, что подскажет мне моя мудрость. Но вы намного переживете меня. Вы худой, а худые всегда искушают — и всегда надувают смерть! Это такие, как я, — плотные и румяные — уходят первыми.
Если бы мистер Белл мог предсказывать будущее, он бы увидел, что факел уже потушен и ангел с печальным и невозмутимым лицом стоит очень близко и манит его друга. Этой ночью мистер Хейл положил голову на подушку и больше не поднялся. Слуга, который утром вошел к нему в комнату, не получил от него ответа. Он подошел к кровати и увидел прекрасное, спокойное лицо, бледное и похолодевшее, отмеченное несмываемой печатью смерти. Поза умершего была совершенно естественной: не было ни боли, ни борьбы. Сердце, должно быть, перестало биться, пока он спал.
Мистер Белл был потрясен и пришел в себя, только рассердившись на слугу с его неуместными предположениями.
— Провести следствие? Вздор! Не думаешь ли ты, что я отравил его! Доктор Форбс говорит, что это естественная смерть при сердечных заболеваниях. Бедный Хейл! Ты раньше времени износил свое нежное сердце. Бедный друг! Как он говорил о своей… Уоллис, собери для меня саквояж через пять минут. Я принял решение. Собери, я сказал. Я должен отправиться в Милтон ближайшим поездом.
Саквояж был собран, кеб заказан, и мистер Белл прибыл на железнодорожную станцию через двадцать минут. Лондонский поезд подошел с шумом и грохотом, отъехал назад на несколько ярдов, и нетерпеливый проводник поторопил мистера Белла занять место. Он откинулся на сиденье и попытался, закрыв глаза, понять, как живой человек, с которым он еще вчера разговаривал, сегодня оказался мертвым. И вскоре слезы появились на его седеющих ресницах, и, почувствовав их, он открыл глаза с твердой решимостью держать себя в руках. Он не намерен рыдать перед толпой незнакомцев. Кто угодно, только не он!
В вагоне не было толпы незнакомцев, только один человек сидел в другом конце вагона. Мистер Белл пригляделся к нему, чтобы узнать, кто мог стать случайным свидетелем его слабости. И за огромным листом раскрытой «Таймс» он узнал мистера Торнтона.
— Торнтон! Это вы? — спросил он, поспешно пересев к нему поближе.
Он с чувством пожимал руку мистеру Торнтону, пока внезапно не ослабил пожатие, потому что рука ему понадобилась, чтобы утереть слезы. Последний раз мистер Белл видел мистера Торнтона в компании своего друга Хейла.
— Я еду в Милтон по грустному поводу. Собираюсь сообщить дочери Хейла новость о его внезапной смерти!
— Смерти! Мистер Хейл умер?!
— Да. Я твержу себе: «Хейл умер!» — но никак не могу в это поверить. И тем не менее Хейл умер. Прошлой ночью он лег спать вполне здоровым на вид, а сегодня утром, когда мой слуга пришел разбудить его, он был уже мертв.
— Где? Я не понимаю!
— В Оксфорде. Он приехал погостить у меня. Он не был в Оксфорде семнадцать лет… и вот наконец приехал.
Почти четверть часа никто из них не произнес ни слова. Потом мистер Торнтон сказал:
— А как же она?! — и внезапно замолчал.
— Маргарет, вы имеете в виду? Да. Я собираюсь рассказать ей. Бедняжка! Он неотступно думал о ней в свой последний вечер. Боже мой! Только прошлым вечером! И как безмерно далек он сейчас! Но ради него я позабочусь о Маргарет, как о собственной дочери. Я обещал ему прошлым вечером, что буду заботиться о ней ради нее самой. Значит, я позабочусь о ней ради них обоих.
Мистер Торнтон несколько раз тщетно попытался заговорить, прежде чем смог произнести:
— Что с ней будет?
— Ее могут взять к себе два человека. Я — первый. Я бы взял к себе в компаньонки живого дракона, если бы, устроив таким образом личную жизнь, я бы смог счастливо прожить остаток лет рядом с такой дочерью, как Маргарет. Но есть еще и Ленноксы.
— Кто они? — спросил мистер Торнтон с трепетным интересом.
— О, достойные люди из Лондона, которые, похоже, посчитают, что имеют на нее большее право. Капитан Леннокс женат на ее кузине — девушке, с которой она вместе выросла. Смею сказать, они очень хорошие люди. Есть еще ее тетя, миссис Шоу. Здесь, возможно, дорога открыта, если бы я предложил этой достойной даме выйти замуж. Но это было бы a pis aller.[51] И есть еще этот брат!
— Какой брат? Брат ее тети?
— Нет, нет. Талантливый Леннокс — капитан глуповат, как вы, должно быть, понимаете, — молодой адвокат, который не прочь жениться на Маргарет. Я знаю, он влюблен в нее уже лет пять или больше: один из его приятелей мне так сказал. И его удерживает от этого шага только то, что она недостаточно богата. Но теперь это будет улажено.
— Как? — слишком настойчиво спросил мистер Торнтон, сознавая неуместность своего вопроса.
— Ну, она получит наследство после моей смерти. И если этот Генри Леннокс хоть наполовину хорош для нее и если он ей нравится… Что ж! Я, может быть, найду другой способ обрести дом через брак. Я ужасно боюсь быть соблазненным тетушкой, если утрачу осторожность.
Ни мистер Белл, ни мистер Торнтон не были в настроении смеяться, поэтому второй не обратил внимания на странные речи первого. Мистер Белл присвистнул, издав звук, похожий на долгий шипящий вздох, стал ерзать и пересаживаться, не находя покоя, в то время как мистер Торнтон сидел совершенно неподвижно, устремив взгляд в одну точку на газете, которую он поднял, чтобы дать себе время подумать.
— Где вы были? — наконец спросил мистер Белл.
— В Гавре. Пытался выяснить причины большого скачка цен на хлопок.
— А-а-а! Хлопок, и спекуляции, и дым, и немытые, необразованные рабочие. Бедный старина Хейл! Бедный старина Хейл! Если бы вы только знали о тех переменах, что произошли с ним в Хелстоне. Вы вообще слышали про Нью-Форест?
— Да, — бросил мистер Торнтон.
— Тогда вы можете представить разницу между Хелстоном и Милтоном. В какой части вы там были? Вы когда-нибудь бывали в Хелстоне — маленькой живописной деревушке, похожей на те, что находятся в Оденвалде?[52] Вы знакомы с Хелстоном?
— Я понял. Для него было большим потрясением покинуть Хелстон и приехать в Милтон.
Мистер Торнтон взял газету очень решительно, словно намеревался избежать дальнейшего разговора. И мистер Белл был вынужден вернуться к своему прерванному занятию — размышлению о том, как сообщить эту новость Маргарет.
Она стояла наверху у окна. Она увидела, как он выходит из экипажа, и интуитивно поняла правду. Она стояла посреди гостиной, словно ее что-то удержало от неосознанного порыва сбежать вниз, словно мысль превратила ее в камень — такой бледной и неподвижной она была.
— О, не говорите мне ничего! Я поняла все по вашему лицу. Вы бы послали… вы бы не оставили его, если бы он был жив! О папа, папа!
ГЛАВА XLIIОДНА! ОДНА!
Когда любимый голос, что для тебя был
Звонким и отрадным, внезапно исчезает
И тишина, в которой ты не смеешь плакать,
Как приступ сильной боли, оглушает…
Какая надежда? Какая помощь?
Какая музыка ворвется
В тишину — и ты очнешься?
Потрясение оказалось сильным. Маргарет впала в состояние прострации, не находя облегчения ни в слезах, ни в словах. Она лежала на диване, закрыв глаза и не разговаривая, и на вопросы отвечала шепотом. Мистер Белл растерялся. Он не отваживался ни покинуть ее, ни пригласить вместе с собой в Оксфорд, как планировал по пути в Милтон. Маргарет настолько ослабела, что и речи не могло идти о том, что она сможет выдержать глубокое душевное потрясение, столкнувшись с тяжелым зрелищем. Мистер Белл сидел у камина, размышляя, как ему лучше поступить. Маргарет лежала неподвижно и почти не дыша. Он не покидал ее, и даже обед, который Диксон, обливаясь слезами, приготовила для него внизу, не соблазнил его. Ему принесли полную тарелку какой-то еды. Обычно он был довольно привередлив и разборчив в еде и хорошо различал любые оттенки вкуса, но сейчас обильно сдобренный специями цыпленок показался ему не вкуснее древесных опилок. Мистер Белл нарезал немного мяса для Маргарет, обильно поперчил и посолил. Но когда Диксон, следуя его указаниям, попыталась накормить ее, Маргарет вяло покачала головой, и стало очевидно, что в таком состоянии еда скорее навредит ей, чем пойдет на пользу.
Мистер Белл тяжело вздохнул, поднялся и вышел вслед за Диксон из комнаты.
— Я не могу оставить ее одну. Я должен написать в Оксфорд, дабы убедиться, что необходимые приготовления сделаны, — с этим могут справиться до моего приезда. Разве миссис Леннокс не может приехать к ней? Я напишу ей и попрошу ее приехать. Рядом с девочкой должна быть подруга, хотя бы только для того, чтобы уговорить ее поплакать.
Диксон плакала за двоих. Но, утерев глаза и справившись с волнением, она объяснила мистеру Беллу, что миссис Леннокс из-за приближавшихся родов не в состоянии предпринять сейчас такое путешествие.
— Что ж, тогда остается миссис Шоу. Она ведь тоже вернулась в Англию, верно?
— Да, сэр, она вернулась. Но я не думаю, что она решится оставить миссис Леннокс в столь интересном положении, — возразила Диксон, которая не одобряла вмешательства в домашние дела незнакомца, разделившего с ней право позаботиться о Маргарет.
— В таком интересном положении… — Мистер Белл заглушил кашлем конец предложения. — Насколько мне известно, она решилась наслаждаться Венецией, Неаполем или другими папистскими местами, когда в прошлый раз ее дочь находилась в интересном положении на Корфу. И что значит это недолгое, вполне благополучное интересное положение в сравнении с положением Маргарет — без помощи, без семьи, без друзей. Она словно каменное изваяние на могиле. Уверяю вас, миссис Шоу приедет. Позаботьтесь, чтобы комната, которая ей понравится, была готова для нее к завтрашней ночи. Я позабочусь, чтобы она приехала.
И мистер Белл написал письмо, которое миссис Шоу оросила слезами, как те письма, что она получала от своего дорогого генерала, когда у него случался приступ подагры, и которые она всегда ценила и берегла. Если бы мистер Белл предоставил ей выбор, прося или убеждая ее, возможно, она бы отказалась и не приехала, хотя от всего сердца сочувствовала Маргарет. Ему пришлось резко и не вполне учтиво настоять на приезде, чтобы заставить ее преодолеть свою vis inertiae[53] и позволить горничной унести багаж после того, как та закончила укладывать сундуки. Эдит, в чепце, шали и слезах, вышла на верхнюю площадку лестницы, а капитан Леннокс пошел провожать миссис Шоу до экипажа.
— Не забудь, мама. Маргарет должна приехать и жить с нами. Шолто поедет в Оксфорд в среду, и ты должна известить его через мистера Белла, когда нам тебя ожидать. И если тебе понадобится Шолто, он сможет приехать из Оксфорда в Милтон. Не забудь, мама, ты должна привезти Маргарет.
Эдит вернулась в гостиную. Мистер Генри Леннокс сидел там, разрезая страницы нового «Ревью». Не поднимая головы, он сказал:
— Если вы не хотите надолго лишаться Шолто, Эдит, я надеюсь, вы позволите мне поехать в Милтон и оказать там посильную помощь.
— О, благодарю вас, — ответила Эдит. — Думаю, что мистер Белл сделает все, что в его силах, и больше помощи не потребуется. Однако от университетского профессора вряд ли следует ожидать находчивости. Дорогая, любимая Маргарет! Разве не замечательно, что она снова будет здесь жить? Вы с ней неплохо ладили в прошлом.
— Мы? — равнодушно спросил он, сделав вид, что его заинтересовала заметка в «Ревью».
— Ну, возможно, и нет… Я забыла. Меня интересовал только Шолто. Но разве не удачно сложилось, что моему дяде суждено было умереть именно сейчас, когда мы вернулись домой, поселились в старом доме и вполне готовы принять Маргарет? Бедняжка! Придется ей заново ко всему привыкать! Я обновлю ситец в ее спальне, и комната будет выглядеть свежее и светлее, что хоть немного развеселит кузину.
С такими же добрыми намерениями миссис Шоу ехала в Милтон, порой испытывая страх перед первой встречей и размышляя о том, что ей придется пережить. Но чаще всего она раздумывала о том, как бы поскорее увезти Маргарет из «этого ужасного места» и вернуться в уютную обстановку Харли-стрит.
— О боже! — сказала она своей служанке. — Ты только посмотри на эти трубы! Моя бедная сестра Хейл! Вряд ли я смогла бы отдыхать в Неаполе, зная, как она живет! Я должна была приехать и забрать ее и Маргарет отсюда.
А себе она призналась, что всегда считала своего зятя очень слабым человеком, но самую большую слабость он проявил, променяв очаровательный Хелстон на это ужасное место.
Маргарет все так же неподвижно, безмолвно и без слез лежала на диване. Ей сказали, что приедет тетя Шоу, но она не выразила ни удивления, ни радости, ни недовольства. Мистер Белл, к которому вернулся аппетит, оценил старания Диксон и даже насладился ее стряпней, но тщетно пытался заставить Маргарет попробовать «сладкое мясо»,[54] тушенное с устрицами. Она покачала головой с тем же молчаливым сопротивлением, как и в предыдущий день. И ему пришлось утешиться, съев все самому. Но Маргарет первая услышала, как остановился кеб, доставивший тетю со станции. У нее дрогнули веки, порозовели и задрожали губы. Мистер Белл спустился вниз встретить миссис Шоу. Когда они поднялись, Маргарет стояла, пытаясь справиться с головокружением. Увидев тетю, она пошла к ней навстречу и упала в раскрытые объятия, впервые найдя облегчение в слезах на плече тети Шоу. Мысли о тихой, размеренной любви, о привычной нежности, о родстве, необъяснимое семейное сходство взглядов, голосов, жестов — все это в тот момент так сильно напомнило Маргарет о матери, что воспоминания смягчили и растопили ее онемевшее сердце потоком горячих слез.
Мистер Белл незаметно вышел из комнаты и спустился в кабинет, где приказал разжечь камин и попытался отвлечься, снимая с полок книги и просматривая их. Каждый томик навевал воспоминания об умершем друге. Возможно, это занятие и отвлекло его от двухдневного присмотра за Маргарет, но оно не избавило от мыслей о ее отце. Он обрадовался, заслышав голос мистера Торнтона, который спрашивал разрешения войти в дом. Диксон ответила ему довольно надменно. С приездом миссис Шоу и ее служанки она вновь принялась грезить о былом великолепии рода Бересфордов, «положении» — как Диксон нравилось его называть, — которого ее юная хозяйка была лишена и которое, благодарение Богу, теперь ей возвращали. Эти грезы, о которых она с упоением рассказывала служанке миссис Шоу, между делом ловко выведывая все подробности роскошной обстановки и уклада дома на Харли-стрит в назидание Марте, сделали Диксон несколько высокомерной по отношению к жителям Милтона. Всегда испытывая благоговейный страх перед мистером Торнтоном, тут она осмелилась довольно резко заявить ему, что сегодня вечером он не сможет увидеть никого из обитателей дома. Она почувствовала себя неловко, когда ее утверждение немедленно опроверг мистер Белл, открыв дверь кабинета и пригласив гостя войти:
— Торнтон! Это вы? Зайдите на пару минут. Мне надо поговорить с вами.
Мистер Торнтон прошел в кабинет, а Диксон пришлось вернуться на кухню и восстанавливать собственное самоуважение проникновенной историей об экипаже сэра Джона Бересфорда и его шестерке лошадей, когда он был шерифом графства.
— Я уж и не помню, что собирался вам сказать. Только грустно сидеть в комнате, где все напоминает тебе об умершем друге. И к тому же Маргарет и ее тетя должны побыть в гостиной наедине.
— Миссис… ее тетя приехала? — спросил мистер Торнтон.
— Приехала? О да! Со служанкой и прочим. Наводит на мысль, что она могла бы и без приглашения приехать — в такое-то время! А теперь мне придется перебраться в «Кларендон».
— Вам не стоит перебираться в «Кларендон». У нас в доме пустуют пять или шесть комнат.
— Хорошо проветренных?
— Я думаю, в этом на мою мать вполне можно положиться.
— Тогда я только поднимусь наверх и пожелаю этой измученной девочке спокойной ночи, поклонюсь ее тете и сразу же уйду с вами.
Мистер Белл провел какое-то время наверху. Мистеру Торнтону его отсутствие показалось бесконечно долгим — у него было много дел, и он едва смог улучить минуту, чтобы забежать в Крэмптон и справиться о здоровье мисс Хейл.
Когда они вышли из дома, мистер Белл сказал:
— Меня задержали в гостиной женщины. Миссис Шоу торопится вернуться домой — как она говорит, из-за своей дочери — и хочет, чтобы Маргарет немедленно уехала с ней. Сейчас она годится для путешествия не больше, чем я — для полета. Кроме того, Маргарет говорит, и совершенно справедливо, что у нее есть друзья, которых она должна повидать… что она должна попрощаться с некоторыми людьми. Потом тетя расстроила ее жалобами, что она забывает о своих старых друзьях. А Маргарет ответила, горько рыдая, что она будет рада уехать из этого места, где так много страдала. Завтра я должен вернуться в Оксфорд и теперь не знаю, на какую чашу весов бросить свой голос.
Мистер Белл замолчал, словно задал вопрос, но не получил ответа от своего спутника, в мыслях которого эхом отдавались слова…
«Где она так много страдала». Увы! Именно такими запомнятся ей эти восемнадцать месяцев в Милтоне — для него невыразимо драгоценные даже в своей горечи, которая стоила радости всей остальной жизни. Ни потеря отца, ни потеря матери, столь же дорогих для нее, как она сама для мистера Торнтона, не могли отравить воспоминания о тех неделях, днях, часах, когда прогулка в две мили была наслаждением, потому что каждый шаг приближал его к ней. Каждый шаг этого пути был бесценным: уводя его все дальше от нее, он заставлял вспоминать подлинную грацию ее манер или приятную остроту ее характера. Да! Что бы ни происходило с ним, не относящееся к его чувствам, он никогда бы не назвал то время, когда он мог видеть ее каждый день… когда она была так близко… временем страданий. Для него это время было поистине царской роскошью, несмотря на боль и унижение, теперь же серая действительность заполнила собой все вокруг, лишив его жизнь надежд и страхов.
Миссис Торнтон и Фанни сидели в гостиной. Последняя трепетала от восторга, когда служанка разворачивала одну блестящую ткань за другой, чтобы хозяйки могли оценить, как материя для свадебного платья «играет» при свете свечей. Миссис Торнтон пыталась сочувствовать дочери, но тщетно. Она не могла думать ни о фасоне, ни о платье и искренне желала, чтобы Фанни приняла предложение брата и заказала свадебное платье у самой лучшей лондонской портнихи вместо бесконечных тягостных обсуждений, нерешительности и колебаний, которые возникали из-за желания Фанни выбирать и руководить всем самой. Мистер Торнтон был только рад оказать любезность любому здравомыслящему мужчине, которого могли бы очаровать заученные, напыщенные манеры Фанни, выделив ей достаточно средств на покупку роскошного платья, в ее глазах не менее, а может быть, и более ценного, чем сам ее избранник. Когда вошли ее брат и мистер Белл, Фанни покраснела, приторно поулыбалась и снова захлопотала над тканями, но ее натянутые манеры только напомнили мистеру Беллу о бледной, скорбящей Маргарет, которая сидела неподвижно, склонив голову, скрестив руки, в комнате, где тишина была такой звенящей, что казалось, будто этот звон вызван духами мертвых, которые все еще витают возле своих любимых. Когда мистер Белл впервые поднялся наверх, миссис Шоу спала на диване, ни один звук не нарушил тишины.
Миссис Торнтон оказала мистеру Беллу радушный прием. Принимая гостей сына, она бывала особенно любезной. И чем неожиданнее появлялся гость, тем больше удобств она старалась ему предоставить.
— Как мисс Хейл? — спросила она.
— Сломлена этим последним ударом.
— Хорошо, что у нее есть такой друг, как вы.
— Жаль, что я всего лишь ее друг, сударыня. Как ни жестоко это звучит, но ее прекрасная тетя устранила меня, вынудив уйти с поста утешителя и советчика. Кроме того, есть еще и кузены, которые требуют, чтобы Маргарет переехала в Лондон, как будто она — комнатная собачка, принадлежащая им. А она слишком слаба и несчастна, чтобы поступать по собственной воле.
— Она, должно быть, и в самом деле слаба, — сказала миссис Торнтон, подразумевая совсем иное, но сын прекрасно ее понял. — Но где, — продолжила миссис Торнтон, — были эти родственники в то время, когда мисс Хейл оказалась почти без друзей и ей пришлось пережить так много страданий? — И, не дожидаясь ответа, она вышла из комнаты, чтобы заняться домашними делами.
— Они жили за границей. У них есть права на нее. Надо отдать им должное. Тетя воспитала ее, и Маргарет со своей кузиной росли как сестры. Единственное, чем я недоволен, — тем, что не могу забрать ее к себе как собственного ребенка. И я ревную к этим людям, которые, кажется, не ценят привилегии своего права. Все было бы по-другому, если бы Фредерик потребовал, чтобы она приехала к нему.
— Фредерик?! — воскликнул мистер Торнтон. — Кто он? Какое право?.. — Он подавил свой страстный порыв.
— Фредерик, — ответил мистер Белл удивленно. — Разве вы не знаете? Это ее брат. Разве вы не слышали?..
— Я никогда прежде не слышал этого имени. Где он? Кто он?
— Несомненно, я рассказывал вам о нем, когда их семья только что переехала в Милтон… сын, который был замешан в том мятеже.
— Я впервые услышал о нем только сейчас. Где он живет?
— В Испании. Ему грозит арест, как только он ступит на английскую землю. Бедняга! Он очень расстроится, что не сможет присутствовать на похоронах отца. Нам придется довольствоваться капитаном Ленноксом, поскольку я не знаю других родственников, которых можно было бы позвать.
— Я надеюсь, мне позволено поехать?
— Конечно, благодарю вас. Вы, что ни говори, хороший человек, Торнтон. Да и Хейл любил вас. На днях в Оксфорде он говорил мне о вас. Он очень жалел, что в последнее время редко виделся с вами. Я признателен вам за то, что вы хотите оказать ему уважение.
— Но о Фредерике… Он когда-нибудь приезжал в Англию?
— Никогда.
— И он не был здесь, когда умерла миссис Хейл?
— Нет. В то время я был там. Я не виделся с Хейлом много лет, если вы помните, я приехал… Нет, я приехал уже спустя какое-то время после похорон. Но бедного Фредерика Хейла здесь точно не было. Почему вы думаете, что он был?
— Однажды я видел мисс Хейл на прогулке с молодым человеком, — ответил Торнтон. — Это было как раз в то самое время.
— О, должно быть, это был молодой Леннокс, брат капитана Леннокса. Он — адвокат, они поддерживали с Маргарет постоянную переписку. И я помню, мистер Хейл сказал мне, что, по-видимому, он приедет. Вы знаете, — сказал мистер Белл, поворачиваясь и прищуривая один глаз, чтобы всмотреться в лицо мистера Торнтона, — я однажды вообразил, что вы неравнодушны к Маргарет.
Ответа не последовало. Выражение лица не изменилось.
— И так же подумал бедный Хейл. Правда, он и не подозревал об этом, пока я не сказал ему.
— Я восхищался мисс Хейл. Как и любой другой на моем месте. Она очень хороша собой, — ответил мистер Торнтон, загнанный в угол упрямыми расспросами мистера Белла.
— И это все?! Вы говорите о ней так сдержанно — «очень хороша собой», — как будто она хороша только на вид. А я надеялся, что у вас достаточно тонкий вкус, чтобы оценить ее сердцем. Хотя я верю… на самом деле я знаю, она отказала бы вам, и все же безответная любовь к ней вознесла бы вас выше всех тех, кто никогда не любил ее. «Хороша собой», в самом деле! Вы говорите о ней так, словно оцениваете лошадь или собаку!
В глазах мистера Торнтона вспыхнул огонь.
— Мистер Белл, — сказал он, — прежде чем говорить так, вам следовало бы подумать, что не все люди склонны так открыто выражать свои чувства, как вы. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.
И хотя сердце мистера Торнтона сильно билось, как при звуке трубы, от каждого слова мистера Белла и хотя он знал, что впредь его мысли о пожилом оксфордском профессоре будут тесно связаны с тем, что наиболее дорого его сердцу, все же он так и не открыл того, что чувствует к Маргарет. Он не рассыпался в похвалах, стараясь превзойти человека, превозносившего ту, что он почитал и горячо любил. Разговор перешел на обсуждение скучных дел, которые связывали его с мистером Беллом как арендатора с хозяином.
— Что это за груда кирпичей и известкового раствора, мимо которых мы шли по двору? Требуется какой-то ремонт?
— Нет, никакого, спасибо.
— Вы что-то строите за свой счет? Если да, я очень вам обязан.
— Я строю столовую… для людей, я имею в виду… рабочих.
— Я было подумал, что вам трудно угодить, если этот дом недостаточно просторен для вас, холостяка.
— Я познакомился с необычным парнем и отправил парочку детей, которых он опекает, в школу. Так случилось, что однажды я проходил мимо их дома — просто оказался там по поводу пустяковой оплаты. И вот когда я увидел, какую гадость они едят на обед — жирное подгоревшее мясо, — это навело меня на размышления. Но только после того, как продукты подорожали этой зимой, я припомнил этот случай и подумал, что, если закупать продукты оптом и готовить сразу большое количество еды, можно сэкономить много денег и даже получить выгоду. Поэтому я поговорил со своим другом… или своим врагом — человеком, о котором я вам говорил, — и он разнес мой план по всем пунктам. В результате я отказался от этой идеи из-за ее непрактичности, а также потому, что, если бы я привел свой план в действие, пострадала бы независимость моих работников. И тут вдруг этот Хиггинс пришел ко мне и соблаговолил одобрить план — настолько похожий на мой, что я вполне мог с ним согласиться, — более того, он обеспечил одобрение еще нескольких рабочих, с которыми успел поговорить. Поначалу меня несколько возмутило его поведение, и я решил избавиться от всего этого — пусть себе сами разбираются. Но потом мне показалось ребячеством отказываться от плана, который я сам когда-то счел вполне разумным и хорошо продуманным, просто потому, что он не принес мне славы как автору. Поэтому я хладнокровно принял роль, отведенную мне, нечто вроде управляющего в клубе. Я закупаю провизию оптом и нахожу подходящую экономку или кухарку.
— Я надеюсь, вы справляетесь с вашей новой должностью. Вы хорошо разбираетесь в картофеле и луке? Но я полагаю, миссис Торнтон помогает вам закупать продукты.
— Отнюдь нет, — ответил мистер Торнтон. — Она не одобряет весь этот план, и мы никогда не говорим с ней об этом. Но я справляюсь вполне сносно, закупаю большой запас продуктов из Ливерпуля, а мясо у нашего собственного мясника. Смею заверить вас, никто не пренебрегает горячими обедами, что готовит экономка.
— В силу своей должности вы пробуете каждое блюдо, когда его приготовят? Я надеюсь, у вас есть белая палочка.
— В первое время я ограничивал свои обязанности закупками, точнее, выполнял заказы рабочих, которые они передавали через экономку, а собственные соображения держал при себе. Один раз говядина была слишком низкого сорта, другой — баранина была недостаточно жирной. Потом они, видимо, удостоверились, что я не покушаюсь на их независимость и не навязываю им своих предложений. Поэтому однажды несколько человек — и мой друг Хиггинс среди них — спросили меня, не хочу ли я зайти и перекусить. Это был очень напряженный день, но я понял, что люди обидятся, если после их попытки сблизиться я не сделаю шаг им навстречу, поэтому я пошел с ними, и никогда в своей жизни я не ел ничего вкуснее. Я сказал им — я имею в виду, ближайшим соседям по столу, поскольку я не мастер произносить речи, — что обед мне очень понравился. И с тех пор каждый раз, когда в обед входит то самое блюдо, меня непременно встречают эти парни со словами: «Хозяин, сегодня рагу на обед, не хотите зайти?» Но если бы они не приглашали меня, я бы ни за что не навязывался им, как не сел бы в казарме за общий стол без приглашения.
— Я бы сказал, что ваше присутствие как хозяина сдерживает их. Не могут же они ругать хозяев, пока вы там находитесь. Я подозреваю, что такие разговоры они ведут в те дни, когда в их меню нет рагу.
— Ну! До сих пор мы успешно справлялись со всеми затруднительными вопросами. Но если какие-то из прежних споров возникают снова, я, разумеется, высказываю свое мнение после «дня рагу». Но вы едва ли знакомы с нашими даркширскими парнями, несмотря на то что сами из Даркшира. У них и чувство юмора особое, и манера выражаться тоже! Теперь-то я со многими из них познакомился поближе, и при мне они уже свободнее разговаривают.
— Совместная трапеза лучше всего уравнивает людей. Смерть ничто по сравнению с этим. Философ умирает нравоучительно, лицемер — нарочито, простодушный — скромно, бедный идиот — слепо, как воробей падает на землю. Философ и идиот, мытарь и лицемер — все едят одинаково, если у них в порядке пищеварение, конечно. Вот теория для вашей теории.
— На самом деле у меня нет теории. Я ненавижу теории.
— Прошу прощения. Чтобы показать, как я раскаиваюсь, не примете ли вы десять фунтов на продукты, чтобы закатить пир для ваших рабочих?
— Спасибо, но я не приму. Они платят мне ренту за плиту и кухню на заднем дворе фабрики. И им придется платить еще больше за новую столовую. Я не хочу ударяться в благотворительность. Я не хочу пожертвований. Хоть единожды поступись принципом — и пойдут разговоры, а с ними исчезнет и простота отношений.
— Люди всегда обсуждают любые нововведения. Ничего с этим не поделаешь.
— Пусть вокруг этой затеи с обедом разводят всякую филантропическую суету мои враги, если они у меня есть. Но вы-то друг, и я надеюсь, что вы молча воздадите должное моему эксперименту. В сущности, это новая метла, и пока она метет достаточно чисто. Но без сомнения, со временем на нашем пути возникнет множество препятствий.
ГЛАВА XLIIIОТЪЕЗД МАРГАРЕТ
Любой пустяк в прощанья час
Становится для нас бесценным.
Миссис Шоу прониклась настолько сильным отвращением к Милтону, насколько позволяла ее кроткая натура. Город был шумным и дымным, бедняки на улицах — грязными, а богатые дамы — слишком крикливо одетыми; и на всех без исключения встречных, будь то богатые или бедные, одежда сидела мешком. Она была убеждена, что Маргарет никогда не выздоровеет, оставаясь в Милтоне. К тому же и сама она опасалась возобновления своих нервных приступов. Маргарет должна вернуться с ней в Лондон, и как можно быстрее. Она убеждала Маргарет уехать если и не в таких выражениях, то, во всяком случае, очень настойчиво, пока та, изнуренная, ослабевшая телом и духом, не сдалась, неохотно пообещав, что после среды она будет готова сопровождать тетю в Лондон, оставив Диксон разбираться со всеми делами — оплачивать счета, продавать мебель и закрывать дом. Но до того как наступила среда — эта мрачная среда, когда должны были хоронить мистера Хейла вдали от тех мест, которые ему были знакомы при жизни, и вдали от жены, одиноко похороненной среди чужаков, что сильнее всего мучило Маргарет, поскольку она считала, что, если бы не поддалась тому ошеломляющему горю в первые дни, она смогла бы все устроить по-другому, — до той самой среды Маргарет получила письмо от мистера Белла.
«Моя дорогая Маргарет,
я действительно был намерен вернуться в Милтон в четверг, но, к несчастью, произошел один из тех редких случаев, когда нас, профессоров и членов совета Плимутского университета, созывают выполнить свои обязанности, и я не могу уклониться от этого. Капитан Леннокс и мистер Торнтон находятся здесь. Первый показался мне толковым человеком, исполненным благих намерений. Он предложил поехать в Милтон и помочь вам в поисках завещания. Конечно, никакого завещания нет, иначе вы нашли бы его к этому времени, если, конечно, выполняли мои указания. Потом капитан Леннокс заявил, что сам должен сопроводить вас и свою тещу домой. И, учитывая нынешнее положение его жены, не думаю, что разумно задерживать его дольше пятницы. К тому же ваша Диксон очень надежна и способна поддержать себя и вас, пока я не приеду. Я передам дела своему милтонскому поверенному, если завещания нет, поскольку сомневаюсь, что наш бравый капитан хорошо смыслит в делах. Тем не менее усы у него замечательные. Предстоит распродажа, поэтому отберите вещи, которые вы хотите сохранить. Впрочем, можете выслать список позднее. Теперь еще два дела, и я закончу. Возможно, вам об этом еще не известно, но ваш бедный отец знал, что вы наследуете все мои деньги и имущество после моей смерти. Это не значит, что я собираюсь умереть прямо сейчас. Но я упоминаю об этом, чтобы объяснить дальнейшее. Сейчас эти Ленноксы, похоже, к вам очень привязаны, и, может, их привязанность сохранится надолго, а может, и нет. Поэтому лучше всего начать с официального соглашения. А именно: вы будете выплачивать им двести пятьдесят фунтов в год, пока будете получать удовольствие от совместного проживания. В эту сумму, конечно, включены и расходы на Диксон. Смотрите, чтобы вас не уговорили платить за нее дополнительно. Так вы не будете ни от кого зависеть и, если однажды капитан пожелает жить собственным домом, сможете уехать со своими деньгами куда-нибудь еще. Если, конечно, я вначале не потребую, чтобы вы приехали и похозяйничали у меня. Что касается одежды, Диксон, личных расходов и расходов на кондитерские — все барышни любят сладости, пока не станут благоразумнее с возрастом, — я посоветуюсь со своей знакомой и узнаю, сколько вы будете получать после своего отца, прежде чем все уладится. Вот, Маргарет, если вы дочитали письмо до этого места, то наверняка уже успели удивиться: какое право имеет этот старик так бесцеремонно вмешиваться и улаживать ваши дела? Не сомневаюсь, что удивились. И все же у этого старика есть право. Он тридцать пять лет любил вашего отца, он стоял рядом с ним в день его свадьбы. Он закрыл ему глаза в день смерти. Более того, он — ваш крестный. И так как он не может претендовать на духовное влияние, втайне признавая ваше превосходство в таких делах, он бесконечно рад оказать вам скромную помощь, обеспечив вас материально. И у этого старика нет на свете родственников: кто будет скорбеть по Адаму Беллу? А потому он уже все решил и желает только одного, и Маргарет Хейл не та девушка, чтобы ответить ему „нет“. Напишите мне ответ, хотя бы пару строк, чтобы сообщить свое решение. И не благодарите».
Маргарет взяла перо и дрожащей рукой вывела: «Маргарет Хейл не та девушка, чтобы ответить ему „нет“». Из-за слабости она не смогла придумать другого ответа, но все же расстроилась, что она отвечает ему его же словами. Однако и это небольшое усилие так утомило ее, что, даже придумай она другой ответ, она не смогла бы написать ни слова. Маргарет пришлось снова лечь и постараться не думать об этом.
— Мое дорогое дитя! Это письмо расстроило или огорчило тебя?
— Нет, — слабым голосом ответила Маргарет. — Мне станет лучше, когда завтрашний день закончится.
— Без сомнения, дорогая, тебе не станет лучше, пока я не увезу тебя из этой ужасной обстановки. Как ты смогла выдержать эти два года, я не представляю.
— А куда бы я поехала? Я не могла оставить папу и маму.
— Ну, не изводи себя, моя дорогая. Осмелюсь сказать, что все к лучшему, вот только я понятия не имела, как вы тут живете. Жена нашего дворецкого живет в лучшем доме, чем этот.
— Иногда здесь очень мило… летом. Не стоит судить по тому, как все выглядит сейчас. Я была здесь очень счастлива. — И Маргарет закрыла глаза, чтобы прекратить разговор.
Теперь в доме стало намного уютнее, чем было прежде. Вечера были прохладные, и по указанию миссис Шоу во всех спальнях разожгли камины. Она баловала Маргарет, как только могла: покупала любые лакомства или милые предметы роскоши, которые ей самой доставили бы утешение и комфорт. Но Маргарет была равнодушна к таким безделушкам. И если она обращала на них внимание, то лишь затем, чтобы выразить благодарность тете, которая во многом отказывала себе, думая о ней. Несмотря на слабость, Маргарет ощущала беспокойство. Весь день она заставляла себя не думать о церемонии, которую проводили в Оксфорде, и слонялась из комнаты в комнату, вяло откладывая в сторону те вещи, которые хотела оставить. Диксон, выполняя распоряжение миссис Шоу, ходила за ней по пятам — якобы для того, чтобы получить распоряжения, но с тайным указанием утешать Маргарет, как только потребуется.
— Эти книги, Диксон, я оставлю. А остальные ты отошлешь мистеру Беллу? Он будет дорожить ими, поскольку они принадлежали папе. Эту… мне бы хотелось, чтобы ты отправила эту книгу мистеру Торнтону после того, как я уеду. Постой, я напишу ему записку.
Она поспешно села, словно боялась передумать, и написала: «Уважаемый сэр. Несомненно, вы будете дорожить этой книгой в память о моем отце, которому она принадлежала. С уважением, Маргарет Хейл».
Она вновь принялась бродить по комнатам, с тайной нежностью разглядывая предметы, знакомые ей с детства, и не желая оставлять их — старомодные, потертые и потрепанные вещи. Больше она так и не заговорила. И Диксон доложила миссис Шоу, что сомневается, «слышала ли мисс Хейл хоть слово из того, что я ей говорила, хотя я говорила без умолку, чтобы отвлечь ее внимание». Проведя весь день на ногах, к вечеру Маргарет была физически истощена и поэтому этой ночью спала лучше, чем в предыдущие ночи после того, как ей сообщили о смерти мистера Хейла.
На следующий день за завтраком она выразила желание пойти и попрощаться с друзьями. Миссис Шоу возразила:
— Я уверена, моя дорогая, что у тебя здесь нет настолько близких друзей, чтобы навещать их так скоро, ведь ты еще не побывала в церкви.
— Но у меня остался только один сегодняшний день. Если капитан Леннокс приедет сегодня днем и если мы должны… если я действительно должна уехать завтра…
— О да. Мы уедем завтра. Я все больше и больше убеждаюсь, что этот воздух слишком вреден для тебя, из-за него ты болеешь и чахнешь. Кроме того, Эдит ждет нас, и она, может быть, ждет меня. А тебе, моя дорогая, в твоем возрасте нельзя оставаться одной. Нет, если ты должна совершить эти визиты, я пойду с тобой. Я полагаю, Диксон сможет нанять для нас экипаж?
Миссис Шоу отправилась вместе с Маргарет, взяв с собой свою служанку, чтобы та позаботилась о шалях и надувных подушках. Маргарет так тосковала, что даже не улыбнулась при виде всех этих приготовлений к двум визитам, которые она сама часто совершала в любое время дня. Она отчасти опасалась признаться, что один из двух домов, которые она собирается посетить, — это дом Николаса Хиггинса. Ей оставалось только надеяться, что тетя не решится выйти из экипажа и пройти по двору, из-за того что ветер развевал влажное белье, вывешенное сушиться на веревках, протянутых между домами, и оно могло задеть ее по лицу.
Миссис Шоу разрывалась между тягой к удобствам и желанием соблюсти приличия, как подобает почтенной женщине. Но первое чувство возобладало, и, надавав Маргарет указаний быть осторожной, чтобы не подхватить лихорадку, которая всегда таится в таких местах, тетя разрешила ей пойти туда, где она так часто бывала раньше, не заботясь о предосторожностях и не спрашивая разрешения.
Николаса не было дома, только Мэри и двое детей Баучера. Маргарет расстроилась, что не очень удачно выбрала время для визита. Мэри была недалекой, но доброй и сердечной девушкой. Как только она поняла, что мисс Хейл пришла попрощаться с ними, она начала плакать и причитать, почти не сдерживаясь, и Маргарет поняла, что бесполезно говорить с ней о тех мелочах, о которых она вспомнила, пока ехала в экипаже. Ей удалось лишь немного успокоить Мэри, пообещав, что когда-нибудь они снова встретятся, после чего Маргарет попросила передать Николасу, что ей очень хочется, чтобы он зашел навестить ее сегодня вечером, когда закончит работу.
Уже на выходе она остановилась и немного замешкалась, прежде чем сказать:
— Мне бы хотелось взять что-нибудь на память о Бесси.
Мэри тотчас преисполнилась щедростью. Что они могут дать?
Когда Маргарет выбрала маленькую простую чашку, которая, как она помнила, всегда стояла рядом с Бесси, чтобы та утоляла жажду во время лихорадки, Мэри сказала:
— Ох, возьмите что получше, это стоит всего четыре пенса!
— Это подойдет, спасибо, — ответила Маргарет и быстро вышла, пока Мэри светилась от радости, что сумела угодить гостье.
«Теперь к миссис Торнтон, — подумала она про себя. — Я должна это сделать».
Но, думая об этом, она напряглась, побледнела и с большим трудом нашла подходящие слова, чтобы объяснить своей тете, кто такая миссис Торнтон и почему она должна попрощаться с ней.
Их обеих — на сей раз миссис Шоу решила выйти из экипажа — проводили в гостиную, в которой только что разожгли камин. Миссис Шоу плотнее закуталась в шаль и передернула плечами.
— Какая холодная комната! — сказала она.
Им пришлось подождать какое-то время, пока не спустится хозяйка. Миссис Торнтон стала снисходительнее к Маргарет теперь, когда та уезжала с глаз долой. Она припомнила характер девушки, который проявлялся в разное время и в разных ситуациях не менее ярко, чем терпение, с которым та выносила долгие и тяжелые заботы. Когда она приветствовала Маргарет, ее лицо смягчилось, а в манерах отразилось что-то отдаленно напоминавшее нежность, когда она заметила бледное, распухшее от слез лицо и дрожь в голосе, которую Маргарет старательно пыталась подавить.
— Позвольте мне представить мою тетю, миссис Шоу. Завтра я уезжаю из Милтона. Я не знаю, известно ли вам об этом. Но мне хотелось еще раз увидеть вас, миссис Торнтон, чтобы… извиниться за свое поведение в нашу последнюю встречу. И я убеждена, что у вас были добрые намерения… хотя мы не поняли друг друга.
Миссис Шоу очень озадачили слова Маргарет. Благодарить за доброту! Извиняться за отсутствие хороших манер! Но миссис Торнтон ответила:
— Мисс Хейл, я рада, что вы оценили меня должным образом. Выражая несогласие с вами, я лишь следовала своему долгу. Я всегда хотела быть для вас другом. Я рада, что вы оценили мой поступок.
— Но, — сказала Маргарет, и щеки ее при этом заалели, — не оцените ли и вы меня по справедливости, поверив, что, хотя я не могу… я не решаюсь… дать вам объяснения моего поведения, я не совершила ничего предосудительного — вопреки тому, что вы обо мне подумали?
Голос Маргарет был таким мягким, а взгляд таким умоляющим, что миссис Торнтон на этот раз попала под влияние этих чар, до сих пор считая себя к ним нечувствительной.
— Да, я верю вам. Давайте не будем больше говорить об этом. Где вы собираетесь жить, мисс Хейл? Я поняла из слов мистера Белла, что вы собираетесь покинуть Милтон. Вам он никогда не нравился, — сказала миссис Торнтон, мрачно улыбнувшись, — но тем не менее не ждите, что я поздравлю вас с тем, что вы уезжаете. Где вы будете жить?
— У своей тети, — ответила Маргарет, поворачиваясь к миссис Шоу.
— Моя племянница будет жить со мной на Харли-стрит. Она для меня почти как дочь, — ответила миссис Шоу, с любовью глядя на Маргарет. — И я рада признаться, что обязана вам за всю ту доброту, что вы ей оказали. Если вы или ваш муж приедете в Лондон, мой зять и моя дочь, капитан и миссис Леннокс, я уверена, будут рады оказать вам все внимание, какое только в наших силах.
Миссис Торнтон подумала про себя, что Маргарет не позаботилась просветить свою тетю относительно родства мистера и миссис Торнтон, на которых эта аристократка распространяла свое покровительственное отношение. Поэтому она ответила довольно резко:
— Мой муж умер. Мистер Торнтон — мой сын. Я не собираюсь в Лондон, поэтому маловероятно, что я воспользуюсь вашим любезным предложением.
В этот момент мистер Торнтон вошел в комнату. Он только что вернулся из Оксфорда. Его траурный сюртук выдавал причину, по которой он там находился.
— Джон, — сказала его мать, — эта дама — миссис Шоу, тетя мисс Хейл. Мне жаль говорить, что мисс Хейл зашла попрощаться с нами.
— Итак, вы уезжаете! — сказал он тихо.
— Да, — ответила Маргарет. — Мы уезжаем завтра.
— Мой зять приедет сегодня вечером, чтобы сопроводить нас, — ответила миссис Шоу.
Мистер Торнтон отвернулся. Он не сел и, казалось, рассматривал что-то на столе, словно обнаружил нераспечатанное письмо, которое заставило его забыть о гостях. По-видимому, он даже не заметил, когда они поднялись, чтобы уйти. Тем не менее он пошел проводить миссис Шоу до экипажа. Пока экипаж подъезжал, они с Маргарет стояли рядом на ступеньках, и, возможно, у обоих в памяти возникло воспоминание о дне бунта. Для него оно было связано с разговором на следующий день, с ее пылким заявлением, что во всей этой ожесточенной и доведенной до отчаяния толпе не было человека, которого она не кинулась бы защищать так же, как его. И при этом воспоминании он нахмурился, хотя сердце его переполняла любовь.
«Нет, — сказал он себе, — однажды я уже рискнул и потерял все. Пусть она уезжает со своим каменным сердцем, со своей красотой! Какой непреклонной и жесткой она сейчас выглядит, несмотря на красоту! Она боится, что я заговорю и ей придется сурово меня осадить. Пусть уезжает. Будь она сто раз красавицей и наследницей, вряд ли она встретит сердце более преданное, чем мое. Пусть уезжает!»
Когда он прощался с ней, в его голосе не прозвучало ни сожаления, ни какого-либо другого чувства. И протянутая рука была пожата с твердой невозмутимостью и отпущена так небрежно, словно это был увядший цветок. Но больше в тот день никто из домочадцев не видел мистера Торнтона. Он был занят делами, — по крайней мере, он так сказал.
Маргарет потратила на эти визиты почти все свои силы, и ей пришлось подчиниться присмотру, ласкам и вздохам тети, причитавшей то и дело «я тебе говорила». Диксон заметила, что она была так же плоха в первый день, когда узнала о смерти отца. Они с миссис Шоу даже совещались, обсуждая, насколько необходимо повременить с предстоящей поездкой. Но когда тетя неохотно предложила Маргарет отложить отъезд на несколько дней, последняя содрогнулась, как от острой боли, и сказала:
— О нет, давайте уедем. Здесь у меня не хватит терпения. Здесь мне не станет лучше. Я хочу забыть.
Поэтому приготовления к отъезду продолжались. Приехал капитан Леннокс, привез новости об Эдит и маленьком мальчике. И Маргарет обнаружила, что равнодушный, безразличный разговор с тем, кто не старался беспрестанно выражать сочувствие, хотя и был добр к ней, пошел ей на пользу. Она поднялась, и к тому времени, когда должен был прийти Хиггинс, Маргарет уже смогла незаметно покинуть комнату и ждать у себя в спальне, пока Диксон позовет ее.
— Как! — сказал он, когда она вошла. — Подумать только, старый джентльмен умер во сне! Я был просто огорошен, когда мне рассказали. «Мистер Хейл? — переспросил я. — Тот, который был священником?» — «Да!» — ответили мне. «Тогда, — сказал я, — умер самый хороший человек, живший на этой земле, другого такого нет!» Я приходил повидать вас, сказать вам, как я сожалею, но те женщины в кухне не передали вам, что я был здесь. Они сказали, что вы больны… И так горько мне, что вы не похожи на себя. Вы станете в Лондоне знатной дамой, верно?
— Нет, не знатной дамой, — ответила Маргарет, слабо улыбаясь.
— Ясно! Торнтон сказал… спросил пару дней назад: «Хиггинс, ты видел мисс Хейл?» — «Нет, — ответил я. — Там много женщин, которые не пустят меня к ней. Но я могу и подождать, если она больна. Мы с ней знаем друг друга очень хорошо. И пускай я не могу пойти к ней и сказать об этом, она не усомнится, что мне очень жаль старого джентльмена». А он говорит: «Тебе не придется долго ждать, чтобы увидеть ее, приятель. Она не останется с нами надолго, ничего не поделаешь. У нее много важных родственников, которые заберут ее, и мы больше не увидим ее». — «Хозяин, — сказал я, — если я не увижу ее перед отъездом, я постараюсь поехать в Лондон после Троицына дня. Я не откажусь попрощаться с ней, какие бы ни были у нее родственники». Но, благослови вас Бог, я знал, что вы придете к нам. Я только пытался развлечь хозяина — и притворился, что подумал, будто вы можете уехать из Милтона, не повидав меня.
— Вы совершенно правы, — ответила Маргарет. — Вы хорошо меня знаете. И вы не забудете меня, я уверена. И если больше никто в Милтоне не вспомнит обо мне, я совершенно уверена, что будете вспоминать вы. И папу тоже. Вы знаете, каким добрым и заботливым он был. Посмотрите, Хиггинс! Вот его Библия. Я сохранила ее для вас. Мне трудно с ней расставаться, но я знаю, ему бы понравилось, что она у вас. Я уверена, что вы будете беречь ее и изучать то, что в ней написано, ради него.
— Да уж будьте уверены. Даже если бы это были каракули самого дьявола и вы попросили бы меня прочесть их ради вас и старого джентльмена, я бы прочел. Что это такое, красавица? Я не собираюсь брать от вас деньги, даже и не думайте. Мы были хорошими друзьями, меж нами не должно быть звона денег.
— Это для детей… для детей Баучера, — поспешно сказала Маргарет. — Они понадобятся им. Вы не имеете права отказываться. Я бы не предложила вам и пенни, — сказала она, улыбаясь, — не думайте, что эти деньги для вас.
— Что ж, красавица! Мне ничего не остается, как сказать: «Благослови вас Бог! Благослови вас Бог!.. И — аминь».
ГЛАВА XLIVСПОКОЙСТВИЕ, НО НЕ ПОКОЙ
Рутина дней сменяет день за днем,
Лицо одно и то же вечно в нем.
Он видит каждого, каким тот должен быть,
Но радость не полна, пока цели не достичь.
Тишина, царившая в доме на Харли-стрит, пока Эдит восстанавливала силы после родов, даровала Маргарет отдых, в котором она так нуждалась. Он дал ей время осознать внезапные перемены, которые произошли в ее жизни за последние два месяца. В одно мгновение она оказалась обитательницей роскошного дома, куда, казалось, едва проникали лишь слабые отголоски тревог и забот. Шестеренки повседневной жизни были хорошо смазаны и вращались плавно и легко. Миссис Шоу и Эдит не знали, как и угодить Маргарет после ее возвращения к ним, на котором они так настаивали. А она чувствовала, что с ее стороны неблагодарно втайне считать, что хелстонский домик, нет, даже бедный маленький дом в Милтоне, с беспокойным отцом и больной матерью, со всеми незначительными домашними заботами, более соответствует ее представлению о доме. Эдит не терпелось поскорее поправиться, чтобы заполнить спальню Маргарет всяческими удобствами, милыми безделушками, которыми изобиловала ее собственная комната. Миссис Шоу со своей горничной вовсю старалась разнообразить гардероб Маргарет и придать ему элегантность. Капитан Леннокс был приветлив, добр и хорошо воспитан. Каждый день он проводил с женой час или два в ее гардеробной, в течение следующего часа играл со своим маленьким сыном и все остальное время бездельничал в клубе, если не был приглашен на ужин. До того как Маргарет перестала нуждаться в отдыхе и покое, до того как она начала чувствовать, что жизнь ее скучна и лишена смысла, Эдит спустилась вниз и принялась участвовать в домашних делах. А Маргарет по старой привычке наблюдала, восхищалась и помогала своей кузине. Она с радостью взяла на себя обязанности секретаря Эдит — отвечала на записки, напоминала ей о встречах, заботилась о ней, когда от отсутствия развлечений кузина была склонна изображать из себя больную. Но все члены семьи вели светскую жизнь: лондонский сезон был в разгаре, и Маргарет часто оставалась дома одна. Тогда мысленно она переносилась в Милтон и размышляла над тем, как до странности непохожи были тамошняя и здешняя жизнь. Она быстро пресытилась бедной на события беззаботностью, когда не нужно было бороться или прилагать усилия. Она опасалась, что станет вялой, бесчувственной, забудет о том, что находится за пределами роскошной жизни, которая окружала ее здесь. Вероятно, в Лондоне тоже были рабочие, но она никогда их не видела. Слуги жили в своем мире, и она не знала ни их страхов, ни их надежд. Казалось, они появлялись лишь по желанию или капризу своих хозяев. В сердце и жизни Маргарет образовалась странная пустота, и когда она туманно намекнула об этом Эдит, та, утомленная танцами предыдущего вечера, вяло погладила по щеке подругу, сидевшую на своем прежнем привычном месте — на скамеечке для ног возле дивана, на котором лежала Эдит.
— Бедненькая! — сказала Эдит. — Немного грустно, что тебе приходится оставаться каждый вечер одной, когда все вокруг веселятся. Но скоро мы начнем устраивать званые обеды… как только Генри вернется из поездки, и тогда ты немного отвлечешься. Неудивительно, что ты хандришь, дорогая!
Маргарет не считала, что званые обеды окажутся панацеей. Но Эдит гордилась своими зваными обедами, «такими непохожими», как она говорила, «на прежние вдовьи обеды под маминой властью». И миссис Шоу сама, казалось, получала немалое удовольствие от разного рода приготовлений и круга знакомых, которые пришлись по вкусу капитану и миссис Леннокс, ведь она сама обычно устраивала приемы более формальные и скучные. Капитан Леннокс был всегда очень добр и по-братски относился к Маргарет. Она с нежностью относилась к нему, за исключением тех случаев, когда он слишком заботился о том, чтобы наряды и внешний облик Эдит произвели надлежащее впечатление в свете. В этот момент в Маргарет пробуждалась скрытая Вашти,[55] и она едва сдерживала свои чувства.
Каждый день Маргарет проводила час-другой в спокойствии перед подававшимся позднее обычного завтраком, который лениво съедали уставшие и наполовину проснувшиеся члены семьи. Но все же на этом неспешном завтраке ее присутствие считалось обязательным. Сразу после него обсуждались планы, не имевшие к ней отношения, но от нее ждали если не совета, то сочувствия. Маргарет писала бесчисленное множество записок, которые Эдит неизменно поручала ей, рассыпаясь в комплиментах выразительности ее стиля. Потом она немного играла с Шолто, когда тот возвращался с утренней прогулки, а помимо этого, присматривала за детьми, когда слуги обедали, затем прогуливалась в экипаже или принимала гостей. Когда тетю или кузенов приглашали на обед или на завтрак, Маргарет оставалась незанятой, правда, это бездействие утомляло ее сильнее, приводя в уныние и подрывая здоровье.
Она с нетерпением ожидала, хотя и не говорила об этом, возвращения Диксон из Милтона, где до сих пор старая служанка завершала все дела семьи Хейл. Ей не терпелось получить вести о людях, среди которых она так долго жила. Правда, Диксон в своих деловых письмах время от времени цитировала мнение мистера Торнтона о том, как ей лучше поступить с мебелью или как лучше вести себя с владельцем дома на Крэмптон-Террас. Но это имя, как и любое другое имя жителя Милтона, упоминалось лишь изредка.
Однажды вечером, сидя в одиночестве в гостиной Ленноксов, Маргарет держала в руке письма Диксон, но не читала их, а размышляла, вспоминала былые дни и представляла ту деятельную жизнь, которая навсегда была для нее потеряна. Она удивлялась, как все исчезло в этом водовороте, словно ее самой или ее отца никогда не было, спрашивала себя, скучает ли по ней кто-нибудь из тех людей (и мысли ее были не о Хиггинсе), когда неожиданно ей доложили о приходе мистера Белла. Маргарет поспешно сунула письма в свою рабочую корзинку и вздрогнула, краснея, как будто совершила что-то предосудительное.
— О, мистер Белл! Вот уж не ожидала вас увидеть!
— Я надеюсь, вы не просто удивлены, но и рады меня видеть?
— Вы ужинали? Как вы доехали? Позвольте мне заказать для вас ужин.
— Если только вы сами поужинаете. Иначе, вы знаете, мало кто так равнодушен к еде, как я. Но где все остальные? Приглашены в гости? Оставили вас одну?
— О да! И это такой отдых. Я просто размышляла… Но может быть, вы хотите перекусить? Я не знаю, есть ли что-нибудь в доме.
— Ну, говоря по правде, я поел в клубе. Только там уже не готовят так хорошо, как раньше, поэтому я подумал, что, если вы собираетесь ужинать, я мог бы к вам присоединиться. Но не беспокойтесь, не беспокойтесь! В Англии не наберется и десяти поваров, которым можно доверить приготовление пищи экспромтом. Может быть, им удалось сохранить навыки и увлеченность, но зато им изменяет чувство меры. Приготовьте мне чаю, Маргарет. Ну и о чем вы размышляли? Расскажите мне. Чьи письма, крестница, вы спрятали так поспешно?
— Всего лишь письма Диксон, — ответила Маргарет, заливаясь румянцем.
— Вот так так! И это все? Кто бы, вы думали, приехал со мной одним поездом?
— Я не знаю, — сказала Маргарет, решив не строить догадок.
— Ваш… как вы его называете? Как правильно называют брата мужа кузины?
— Мистер Генри Леннокс? — спросила Маргарет.
— Да, — ответил мистер Белл. — Вы ведь прежде были с ним знакомы, не так ли? Что он за человек, Маргарет?
— Когда-то давно он мне нравился, — ответила Маргарет, на мгновение опустив глаза. Затем она прямо посмотрела на мистера Белла и продолжила в своей обычной манере: — Вы знаете, с тех пор мы только переписывались о деле Фредерика. Но я не видела его почти три года, он, возможно, изменился. Какое мнение о нем сложилось у вас?
— Я не знаю. Сначала он усердно расспрашивал, кто я, а потом — чем я занимаюсь, но так и не позволил мне уяснить, каков он сам. Разве что это скрытое любопытство показало его не с лучшей стороны и выявило его характер. Вы находите его привлекательным, Маргарет?
— Нет! Конечно нет. А вы?
— И я — нет. Но я думал, возможно, вы могли бы… Он часто здесь бывает?
— Думаю, да, когда он в городе. Его не было в Лондоне, когда я приехала. Но… мистер Белл… вы приехали из Оксфорда или из Милтона?
— Из Милтона. Разве вы не видите, какой я закопченный?
— Конечно. Но я подумала, что так, возможно, повлияли на вас оксфордские древности.
— Ну право же, помилосердствуйте! В Оксфорде я смог бы справиться со всеми домовладельцами в городе и добился бы своего с меньшими хлопотами, чем те, которые доставил мне ваш милтонский домовладелец. Он не хотел расторгать договор на аренду дома до следующего июня. К счастью, мистер Торнтон нашел для него нового арендатора. Почему вы не спрашиваете о мистере Торнтоне, Маргарет? Он доказал, что он настоящий друг, взяв на себя больше половины всех хлопот.
— И как он? Как миссис Торнтон? — спросила Маргарет поспешно и вполголоса, хотя пыталась говорить громко.
— Я полагаю, у них все в порядке. Я оставался у них в доме, пока меня не выжила беспрерывная болтовня о предстоящем замужестве этой девицы Торнтон. Это допекло даже самого Торнтона, хотя она — его сестра. Он, бывало, уходил и часами отсиживался в своей комнате. Он уже перешагнул тот возраст, когда заботят такие вещи, будь они важные или несущественные. Меня удивило, что пожилая леди заразилась от дочери страстью к флёрдоранжу и кружевам. Я думал, что миссис Торнтон более сурова.
— Она наденет любую маску, чтобы скрыть слабости своей дочери, — тихо ответила Маргарет.
— Возможно, и так. Вы изучили ее, верно? Кажется, она не слишком вас любит, Маргарет.
— Я знаю, — ответила Маргарет. — О, вот наконец и чай! — воскликнула она с облегчением.
К чаю явился мистер Генри Леннокс, который прогуливался по Харли-стрит после позднего ужина и явно ожидал застать своего брата и невестку дома. Маргарет подозревала, что, подобно ей, он рад присутствию третьего лица — это была их первая встреча с того памятного дня в Хелстоне, когда он сделал ей предложение, а она ему отказала. Она едва смогла произнести слова приветствия и радовалась, что приготовление чая позволяет ей молчать, а ему дает возможность прийти в себя. По правде говоря, этим вечером он заставил себя повернуть на Харли-стрит, чтобы выдержать неприятную встречу, неприятную даже в присутствии капитана Леннокса и Эдит и вдвойне неприятную теперь, когда Маргарет оказалась здесь единственной дамой и той, к которой ему, конечно, волей-неволей придется обращаться во время разговора. Маргарет первая пришла в себя. Преодолев робость, она начала говорить о том, что сразу же пришло ей на ум:
— Мистер Леннокс, я вам так обязана за все то, что вы сделали для Фредерика.
— Мне только жаль, что все мои попытки оказались безуспешными, — ответил он, бросив взгляд на мистера Белла, словно спрашивая, насколько откровенным он может быть в его присутствии.
Маргарет будто прочитала его мысли и обратилась к мистеру Беллу, вовлекая его в разговор и давая понять, что тому вполне известно об участии мистера Леннокса в деле Фредерика.
— Этого Хоррокса, последнего из свидетелей, оказалось так же трудно разыскать, как и всех остальных. Мистер Леннокс узнал, что он уплыл в Австралию в августе прошлого года. А за два месяца до этого, когда Фредерик был в Англии и назвал ему имена тех, кто…
— Фредерик был в Англии! Вы никогда не говорили мне об этом! — удивленно воскликнул мистер Белл.
— Я думала, вы знаете. Я даже не сомневалась, что вам рассказали. Конечно, это держалось в большом секрете, и, возможно, мне не следовало упоминать об этом, — сказала Маргарет немного испуганно.
— Я никогда не говорил об этом ни своему брату, ни вашей кузине, — сказал мистер Леннокс сухим адвокатским тоном, в котором послышался упрек.
— Не беспокойтесь, Маргарет. Я не общаюсь с болтунами, а также с теми, кто пытается вытянуть из меня сведения. Вам не нужно так пугаться из-за того, что вы выдали тайну такому преданному старому отшельнику, как я. Я никогда не упомяну, что он был в Англии. Я не поддамся искушению, поскольку меня никто и не спросит. Постойте! — Мистер Белл замолчал довольно неожиданно. — Он был на похоронах вашей матери?
— Он был с мамой, когда она умерла, — тихо ответила Маргарет.
— Конечно! Конечно! Вот почему кто-то меня спрашивал, был ли он там тогда, и я смело это отрицал… несколько недель назад… кто же это был? О! Я вспомнил!
Но он не назвал имени. И хотя Маргарет многое бы отдала, чтобы узнать, права ли она была в своих подозрениях относительно мистера Торнтона, она не могла спросить об этом мистера Белла, как бы сильно ей этого ни хотелось.
Минуту или две все молчали. Затем мистер Леннокс сказал, обращаясь к Маргарет:
— Я полагаю, раз мистеру Беллу известны все обстоятельства, связанные с затруднительным положением вашего брата, мне лучше подробно рассказать ему, как идут поиски свидетелей, которых мы надеялись вызвать в его защиту. Поэтому, если он окажет мне честь завтра позавтракать со мной, мы обсудим все тонкости этого дела.
— Мне бы хотелось услышать все подробности, если позволите. Вы не могли бы прийти сюда? Я не смею просить вас позавтракать здесь, хотя, я уверена, вам будут рады. Но позвольте мне узнать все, что можно, о Фредерике, даже если в настоящее время нет никакой надежды.
— На одиннадцать тридцать у меня назначена встреча. Но я непременно приду, если угодно, — ответил мистер Леннокс, немного помедлив, прежде чем выразить свою готовность, отчего Маргарет замкнулась в себе и почти пожалела, что обратилась с просьбой.
Мистер Белл встал и огляделся в поисках своей шляпы, которую унесли из комнаты, когда накрывали стол для чая.
— Что ж, — сказал он, — я не знаю, как намерен поступить мистер Леннокс, но я склонен вернуться домой. Я сегодня весь день путешествовал, а все эти поездки в мои шестьдесят с лишним начинают на мне сказываться.
— Полагаю, я останусь повидаться с братом и сестрой, — ответил мистер Леннокс, не собираясь уходить.
Маргарет охватили неловкость и даже страх при мысли, что ей придется остаться с ним наедине. Сцена на маленькой террасе в саду хелстонского дома была так свежа в ее памяти, что она почти не сомневалась, что и он помнит об этом.
— Пожалуйста, мистер Белл, не уезжайте, — сказала она поспешно. — Мне бы хотелось, чтобы вы повидались с Эдит. Пожалуйста! — добавила Маргарет, легко, но решительно взяв его за руку.
Мистер Белл посмотрел на нее и заметил на ее лице смятение. Он снова сел, словно ее легкое касание обладало неодолимой силой.
— Видите, какую власть она имеет надо мной, мистер Леннокс? — сказал он. — Надеюсь, вы заметили, какие выражения она выбрала: она хочет, чтобы я «повидался» с ее кузиной Эдит, которая, как мне говорили, настоящая красавица. Но, как честный человек, она поправится, когда та подойдет ко мне, и скажет, что миссис Леннокс должна «познакомиться» со мной. Видимо, я не настолько хорош собой, чтобы мне подходило слово «повидаться», да, Маргарет?
Он шутил, чтобы дать ей время справиться с волнением, которое овладело ею, когда он сказал, что уезжает. Она подхватила его шутливый тон и ответила шуткой. Мистер Леннокс про себя поражался, как мог его брат, капитан, утверждать, что Маргарет утратила былую красоту. Конечно, в своей простой черной одежде она представляла разительный контраст с Эдит, вошедшей в гостиную в белом платье с траурной повязкой и с распущенными золотистыми волосами. Эдит была сама мягкость и блеск. Она к месту улыбалась и краснела, когда ей представляли мистера Белла, беспокоясь о том, чтобы сохранить репутацию красавицы, которая не устояла бы, откажись Мардохей[56] «кланяться и падать ниц», даже будь он старым профессором колледжа, о котором никто никогда не слышал. Миссис Шоу и капитан Леннокс, каждый по-своему, оказали мистеру Беллу любезный и сердечный прием, расположив его к себе вопреки его воле, особенно когда он увидел, как естественно Маргарет заняла место сестры и дочери в этом доме.
— Какая досада, что нас не было дома, когда вы пришли, — сказала Эдит. — И вас, Генри, тоже! Хотя я не думаю, что мы бы остались дома из-за вас. Но ради мистера Белла! Ради мистера Белла и нашей Маргарет…
— Я знаю, на какие жертвы вы бы не пошли, — ответил ее деверь. — На отмену званого обеда! И еще вы бы ни за что не отказались от удовольствия надеть это прекрасное платье.
Эдит не знала, хмуриться или улыбаться. Но мистеру Ленноксу не хотелось, чтобы она выбирала первое, поэтому он продолжил:
— Вы покажете свою готовность пойти на жертву завтра утром, если, во-первых, пригласите меня на завтрак, чтобы встретиться с мистером Беллом, а во-вторых, закажете завтрак на девять тридцать вместо десяти часов. У меня есть несколько писем и бумаг, которые мне хотелось бы показать мисс Хейл и мистеру Беллу.
— Я надеюсь, мистер Белл воспользуется нашим гостеприимством, пока гостит в Лондоне, — сказал капитан Леннокс. — Мне только жаль, что мы не можем предложить ему комнату.
— Спасибо. Я очень вам обязан. Вы бы посчитали меня грубияном, если бы я согласился, но, полагаю, я должен отклонить ваше предложение, несмотря на все искушение оказаться в такой приятной компании, — ответил мистер Белл, поклонившись и втайне поздравив себя с искусным оборотом, который, если передать его простым языком, имел бы следующий смысл: «Я бы не смог вытерпеть сдержанность таких приличных и вежливых людей, как они: это было бы сродни мясу без соли. Я рад, что у них нет спальни. И как удачно я закончил предложение! Я превосходно разыграл хорошие манеры».
Мистер Белл оставался довольным собой, пока не вышел на улицу и не пошел рядом с мистером Ленноксом. Тут он внезапно вспомнил умоляющий взгляд Маргарет, когда она упросила его остаться немного дольше, а также вспомнил, как давно ему не раз намекали на то, что мистер Леннокс восхищается Маргарет. Это придало новое направление его мыслям.
— Я полагаю, вы давно знакомы с мисс Хейл. Как вы ее находите? Она поразила меня своей бледностью и нездоровым видом.
— Я бы сказал, что она выглядит замечательно. Возможно, нет, когда я только что вошел… теперь я припоминаю. Но конечно, когда она оживилась, она выглядела так же хорошо, как и прежде.
— Она через многое прошла, — заметил мистер Белл.
— Да! Я с прискорбием узнал обо всем, что ей пришлось вынести. Не только о простом и всеобщем горе, вызванном смертью, но обо всем том беспокойстве, которое причинил ей поступок отца, и потом…
— Поступок отца! — удивленно воскликнул мистер Белл. — Вас, должно быть, неверно информировали. Он вел себя как самый порядочный человек. В нем оказалось больше решимости, чем я предполагал.
— Возможно, меня неверно информировали. Но мне рассказывал его преемник в приходе — умный, здравомыслящий человек, очень деятельный священник, — что у мистера Хейла не было необходимости поступать таким образом — оставлять приход и отдавать свою семью на милость частных уроков в промышленном городе. Епископ предложил ему другой приход, это правда, но если он начал питать определенные сомнения, он мог бы остаться при них, и не было причины подавать в отставку. Но правда в том, что эти сельские священники живут так обособленно — я имею в виду, не общаются с людьми равного ума, на которых они могли бы равняться и знать, где они слишком спешат, а где слишком медлят, — поэтому они весьма склонны волноваться из-за надуманных сомнений в отношении символов веры или из-за собственных сомнительных иллюзий упускают настоящие возможности делать добро.
— Я не согласен с вами. Я не думаю, что «они» склонны поступать, как мой бедный друг Хейл. — Мистер Белл был сильно рассержен.
— Возможно, я использовал слишком общие выражения, говоря «весьма склонны». Но несомненно, их образ жизни очень часто порождает либо чрезмерную независимость, либо болезненное состояние сознания, — ответил мистер Леннокс совершенно невозмутимо.
— Например, вы не встретите независимость у юристов? — спросил мистер Белл. — И редко, как я полагаю, встретите болезненное сознание. — Он все больше и больше раздражался, забыв о своем недавно разыгранном трюке с хорошими манерами.
Мистер Леннокс заметил, что рассердил своего собеседника. И так как он говорил преимущественно только для того, чтобы говорить что-то во время их совместной прогулки, то ему было безразлично, насколько точно он понял вопрос, поэтому он спокойно согласился, сказав:
— Несомненно, есть что-то прекрасное в человеке возраста мистера Хейла, оставившего свой дом спустя двадцать лет, оставившего привычный уклад жизни ради идеи, которая, возможно, ошибочна — но это не имеет значения — и непостижима. Им нельзя не восхищаться, но в этом восхищении есть примесь жалости, что-то подобное можно испытывать к Дон Кихоту. Он был таким джентльменом! Я никогда не забуду благородного гостеприимства, которое он оказал мне в тот последний день в Хелстоне.
Немного успокоенный, но по-прежнему недовольный, мистер Белл, чтобы убаюкать угрызения совести, поскольку он тоже подумывал, что в поступке мистера Хейла была толика донкихотства, проворчал:
— Да! А вы не знаете Милтона. Он совсем не похож на Хелстон! Я не был в Хелстоне уже много лет, но ручаюсь, он все еще стоит на месте… каждая палка и каждый камень… что и в прошлом веке, не то что Милтон! Я езжу туда каждые четыре-пять лет… я родился там… и все же уверяю вас, я часто теряюсь… среди множества складов, что построены на месте фруктового сада моего отца. Расстанемся здесь? Что ж, доброй ночи, сэр. Я полагаю, завтра утром мы увидимся на Харли-стрит.
ГЛАВА XLVНЕ ТОЛЬКО СОН
Где те звуки, что нас бодрили,
Когда мы были молодыми?
Последний отзвук уж исчез,
И тех, кто слушал, больше нет.
Позвольте мне закрыть глаза и помечтать.
Мысль посетить Хелстон возникла у мистера Белла после разговора с мистером Ленноксом, и всю ночь она не давала ему покоя даже во сне. Он снова стал младшим преподавателем в колледже, в котором теперь был профессором. У него снова были длинные каникулы, и он проводил их со своим недавно женившимся другом — гордым мужем и счастливым викарием Хелстона. Они совершали невероятные прыжки через журчащие ручьи, отчего казалось, что парят в воздухе целый день. Времени и пространства не существовало, хотя все вокруг выглядело совсем как настоящее. Каждое событие измерялось движением души. Деревья были великолепны в своем осеннем одеянии, теплый аромат цветов и трав сладко одурманивал… молодая жена занималась домом, досадуя на слишком скромный достаток и гордясь своим красивым и любящим мужем. Сон был так похож на явь, что, когда мистер Белл проснулся, его настоящая жизнь показалась ему сном. Где он находится? В тесной, прекрасно обставленной комнате лондонского отеля! Где те, что говорили с ним, двигались рядом с ним, дотрагивались до него всего мгновение назад? Мертвы! Погребены! Потеряны навек, навсегда, пока суждено существовать земле. Он уже старик, который совсем недавно еще был полон сил. Невыносимо думать о том, что в этой жизни он остался совершенно одиноким. Мистер Белл поспешно поднялся, стараясь забыть о том, что уже никогда не повторится, и поторопился одеться к завтраку на Харли-стрит.
Он не мог уследить за всеми юридическими тонкостями, от которых глаза Маргарет расширялись, а губы бледнели по мере того, как по воле судьбы самые незначительные факты, которые помогли бы оправдать Фредерика, один за другим превращались в ничто. Даже хорошо поставленный, профессиональный голос мистера Леннокса смягчился, когда он сообщил своей клиентке, что последняя надежда угасла. Нельзя сказать, что Маргарет совершенно об этом не догадывалась. Но история, полная все новых и новых разочарований, преподносилась с такой безжалостной точностью, лишая всех надежд, что несчастная девушка просто не выдержала и расплакалась. Мистер Леннокс перестал читать.
— Мне лучше не продолжать, — сказал он встревоженно. — С моей стороны было глупо это предлагать. Лейтенант Хейл… — Даже это упоминание воинского звания, которого его так жестоко лишили, было для Маргарет утешением. — Лейтенант Хейл сейчас счастлив, более уверен в своем счастливом будущем, чем когда он служил на флоте, и, без сомнения, принял родину жены как свою собственную.
— Так и есть, — ответила Маргарет. — С моей стороны слишком эгоистично сожалеть об этом, — она попыталась улыбнуться, — и все же он потерян для меня, и я так одинока.
Мистер Леннокс вернулся к своим бумагам. Мистер Белл прочистил нос, но тоже хранил молчание. И Маргарет через минуту-другую, по всей видимости, пришла в себя. Она очень вежливо поблагодарила мистера Леннокса за его труды, поскольку поняла, что из-за ее слез он мог вообразить, будто причинил ей лишнюю боль. И все же это была боль, без которой она себя не представляла.
Мистер Белл подошел к ней попрощаться.
— Маргарет! — сказал он, теребя в руках перчатки. — Я завтра собираюсь поехать в Хелстон, взглянуть на старые места. Вы бы не хотели поехать со мной? Или это причинит вам много боли? Скажите, не бойтесь.
— О мистер Белл, — произнесла Маргарет, не в силах продолжить.
Она взяла его старую подагрическую руку и поцеловала ее.
— Ну хватит, хватит. Достаточно, — сказал он, краснея от неловкости. — Я полагаю, ваша тетя Шоу доверяет мне. Мы отправимся завтра утром и, думаю, будем там около двух часов. Мы перекусим и закажем обед в маленькой гостинице… «Леннард Армз», как обычно бывало… а сами пойдем и нагуляем аппетит в лесу. Вы это выдержите, Маргарет? Я знаю, это будет испытанием для нас обоих, но, по крайней мере, для меня это будет удовольствием. И там мы пообедаем… это будет всего лишь оленина, если мы сможем ее достать… затем я немного вздремну, а вы тем временем сходите и проведаете старых друзей. Я доставлю вас в целости и сохранности, но, чтобы исключить железнодорожные случайности, я застрахую вашу жизнь на тысячу фунтов перед поездкой и тем самым успокою ваших родственников. Но так или иначе, я верну вас миссис Шоу к ланчу в пятницу. Итак, если вы скажете «да», я поднимусь наверх и сообщу ей об этом.
— Я даже не могу выразить, насколько мне нравится эта идея, — ответила Маргарет сквозь слезы.
— Ну, раз так, докажите вашу благодарность и приберегите ваши слезы на следующие два дня. Иначе я буду чувствовать себя неважно из-за потоков слез, а я этого не люблю.
— Я не пролью ни слезинки, — ответила Маргарет, моргая, чтобы стряхнуть слезы с ресниц, и попыталась улыбнуться.
— Вот и умница. Тогда мы поднимемся наверх и все уладим.
Маргарет дрожала от нетерпения, пока мистер Белл обсуждал свой план с тетей Шоу, которая поначалу была удивлена, потом нерешительна и озадачена и в конце концов уступила больше напору мистера Белла, чем своему собственному убеждению. Она не могла решить для себя, правильно это или нет, прилично или неприлично, пока не получила достаточно заверений в безопасном возвращении Маргарет и благоприятном исходе задуманного, но, придя к решению, сказала, что была уверена в добрых намерениях мистера Белла и что она сама желает, чтобы Маргарет сменила обстановку после всего, что ей пришлось пережить.
ГЛАВА XLVIПРОШЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ
В те далекие, счастливые дни
Я вновь осмелюсь заглянуть,
Друзей ушедших не вернуть,
Как далеко теперь они.
Навеки дружбой с ними связан,
Я счастье нахожу лишь в том,
Что проведу остаток дней,
Душою крепко к ним привязан.
Маргарет была готова задолго до назначенного часа, у нее было достаточно времени, чтобы тихо, втайне от всех поплакать, когда же кто-то находился рядом, она радостно улыбалась. Маргарет тревожилась, как бы они не опоздали на поезд. Но нет! Они прибыли вовремя, и она наконец вздохнула свободно и почувствовала себя совершенно счастливой, сидя в вагоне напротив мистера Белла и увлеченно рассматривая пробегающие мимо знакомые станции. Старые провинциальные южные городки и деревушки спали в лучах теплого солнца, которое окрасило в ярко-красный цвет их черепичные крыши, так отличавшиеся от холодных шиферных крыш севера. Стаи голубей парили над этими заостренными, причудливыми фронтонами, медленно садились то там, то здесь, ерошили свои мягкие блестящие перья, подставляя каждое перышко приятному теплу. На станциях было мало людей, и казалось, что они слишком ленивы, чтобы путешествовать. Не было ни суеты, ни суматохи, к которым Маргарет привыкла во время своих двух путешествий по Лондонской и Северо-Западной веткам. Позднее в этом же году эту железнодорожную линию наводнят богатые искатели удовольствий, но торговцев, постоянно снующих по своим делам, будет значительно меньше, чем на северных направлениях. Здесь почти на каждой станции стояли, засунув руки в карманы, один-два праздных наблюдателя, настолько увлеченных созерцанием, что путешественники гадали, что они будут делать, когда поезд уйдет. Разве что разглядывать опустевшие рельсы, несколько сараев, одно-два дальних поля. Горячий воздух дрожал над покоем золотых полей, фермы одна за другой оставались позади, напоминая Маргарет немецкие идиллии из «Германа и Доротеи»[57] и «Эванджелины».[58] Но и от этой иллюзии она очнулась. Настало время сойти с поезда, чтобы добраться до Хелстона. И теперь острые чувства сжимали ее сердце, боль это была или удовольствие, она едва ли могла сказать. Каждая миля вызывала у нее воспоминания, от которых она не отказалась бы ни за что на свете, но каждое воспоминание заставляло ее оплакивать «те дни, что больше не вернутся» с невыразимой тоской. Последний раз она видела эти места, когда уезжала с отцом и матерью: и день, и время года навевали тоску, в ней самой не осталось надежды, но тогда рядом с ней были родители. Теперь она одна, сирота, а они покинули ее, исчезли с лица земли. Ей было больно видеть хелстонскую дорогу, залитую солнечным светом: каждый поворот, каждое знакомое дерево сохранили летнюю красоту прежних лет. Природа не изменилась — она осталась вечно молодой.
Мистер Белл знал, о чем думает Маргарет, и благоразумно молчал. Они доехали до «Леннард Армз». Наполовину ферма, наполовину гостиница стояла немного в стороне от дороги, как бы говоря, что хозяин не так уж зависим от путешественников, чтобы навязывать им свои услуги. Они сами должны найти его. Дом стоял напротив деревенской лужайки, и прямо перед ним возвышалась вековая липа, обнесенная скамейкой, и густая крона скрывала грозный герб Леннардов. Дверь гостиницы была широко распахнута, но никто не торопился встретить путешественников. Когда появилась хозяйка — они уже многое успели рассмотреть, — она оказала им сердечный прием, как будто они были долгожданными гостями, извинилась, что задержалась, объяснив, что сейчас время сенокоса и мужчинам в поле нужно было отослать провизию. Она была слишком занята — укладывала еду в корзины — и не услышала шума экипажа, который, съехав с основной дороги, катил по мягкому дерну.
— Боже мой! — воскликнула она, когда солнечный луч осветил лицо Маргарет. — Это мисс Хейл! — воскликнула она, подбегая к двери, и позвала свою дочь: — Дженни! Иди сюда, иди сюда быстрее, это мисс Хейл!
А затем она подошла к Маргарет и пожала ей руки с материнской нежностью:
— Как вы все? Как викарий и мисс Диксон? Главным образом викарий! Господь благослови его! Мы никогда не перестанем жалеть, что он уехал.
Маргарет сделала попытку заговорить, чтобы рассказать ей о смерти отца — миссис Пуркис, видимо, знала о смерти миссис Хейл, поскольку не упомянула ее имени, — но у нее перехватило горло от нахлынувших эмоций, и она, указав на свой глубокий траур, смогла произнести только одно слово: «Папа».
— Конечно же, сэр, этого не может быть! — сказала миссис Пуркис, поворачиваясь к мистеру Беллу, чтобы тот подтвердил ее горькое сомнение. — Весной сюда приезжал джентльмен… возможно, не далее как прошлой зимой… он рассказывал нам о мистере Хейле и мисс Маргарет. И он сказал, что миссис Хейл умерла, бедняжка. Но он ни словом не обмолвился, что викарий болен!
— Как бы то ни было, это так, — ответил мистер Белл. — Он умер совершенно неожиданно, когда приехал ко мне в Оксфорд. Он был хорошим человеком, миссис Пуркис, многие из нас были бы рады уйти так же мирно, как он. Успокойтесь, Маргарет, дорогая! Ее отец был моим старинным другом, она — моя крестница, поэтому я решил, что мы поедем и посетим старые места. Я помню по прежним временам, что вы можете предоставить нам удобные комнаты и накормить превосходным обедом. Я вижу, вы не помните, меня зовут Белл, и раза два, когда пасторат бывал полон, я ночевал здесь и пробовал ваш прекрасный эль.
— Конечно. Прошу прощения. Но вы понимаете, я разговаривала с мисс Хейл. Позвольте мне проводить вас в комнату, мисс Маргарет, где вы сможете снять шляпку и умыться. Только сегодня утром я опустила несколько бутонов свежесрезанных роз в кувшин с водой, может, кто-нибудь приедет, подумала я, и нет ничего прекраснее, чем весенняя вода с запахом мускусной розы. Подумать только, викарий умер! Что ж, конечно, мы все умрем. Только тот джентльмен сказал, что мистер Хейл немного оправился после смерти жены.
— Спуститесь ко мне, миссис Пуркис, после того, как проводите мисс Хейл. Я хочу посоветоваться с вами насчет обеда.
Маленькое створчатое окно в комнате Маргарет было почти целиком оплетено розами и лозой, но, отодвинув их в сторону и немного распахнув створки, она увидела верхушки печных труб пасторского дома над деревьями и различила хорошо знакомые силуэты сквозь листву.
— Да, — сказала миссис Пуркис, разглаживая постель и отправляя Дженни за охапкой полотенец, надушенных лавандой, — времена изменились, мисс. У нашего нового викария семеро детей, и он еще пристраивает детскую для будущих детей как раз там, где в прежние времена были беседка и кладовка для инструментов. Он встроил новые камины и вставил зеркальное стекло в гостиной. Он и его жена — деятельные люди и сделали много хорошего, по крайней мере, они говорят, что это — хорошо. А я бы сказала, что они перевернули все вверх дном ради пустяка. Новый викарий — трезвенник, мисс, и мировой судья, а у его жены много рецептов экономной кулинарии и выпекания хлеба без дрожжей. И они оба так много говорят, и оба одновременно, что противоречат друг другу. До тех пор пока они не приехали, все здесь жили мирно и каждый считал, что есть вещи, о которых можно иметь собственное мнение. А теперь он отбирает фляжки у косарей и заглядывает в них. А потом поднимает шум из-за того, что в них не имбирное пиво, но я тут ни при чем. Моя мама и моя бабушка до меня посылали косарям отличный солодовый ликер и принимали сенну в качестве слабительного, когда заболевали. И мне следует поступать так же, как они, хотя миссис Хепворт усиленно предлагает мне засахаренные фрукты вместо лекарства, которые, как она говорит, намного приятнее, только я им не доверяю. Но я должна идти, мисс, хотя мне многое хочется услышать. Я скоро вернусь к вам.
Мистер Белл приготовил клубнику со сливками, черный хлеб и кувшин молока для Маргарет, чтобы она подкрепилась, когда спустится вниз, а стилтонский сыр и бутылку портвейна — для подкрепления собственных сил. После этого деревенского завтрака они отправились на прогулку, не зная толком, куда пойти, так много старых знакомых мест им хотелось посмотреть.
— Пройдем мимо прихода? — спросил мистер Белл.
— Нет, не сразу. Мы пойдем вот этой дорогой и сделаем круг, чтобы выйти к нему, — ответила Маргарет.
Местами старые деревья срубили еще до осени. Грубо сколоченные дома поселенцев и старый, развалившийся коттедж снесли. Маргарет опечалилась и оплакивала их, как старых друзей. Они прошли мимо того места, где она рисовала с мистером Ленноксом в тот памятный день. Белого векового бука, со шрамами, оставленными молнией на стволе, у корней которого они сидели, больше не было. Старик, который жил в коттедже-развалюхе, умер. Коттедж снесли, а на его месте построили новый — аккуратный и прочный. На том месте, где рос бук, был разбит маленький сад.
— Я и не думала, что прошло так много времени, — сказала Маргарет и, помолчав и вздохнув, отвернулась.
— Да! — ответил мистер Белл. — Первые изменения в привычных вещах удивляют молодых, но с возрастом мы теряем способность удивляться. Я принимаю как должное перемены во всем, что вижу. Непрочность всего, что создано человеком, привычна для меня, а для вас это ново и тягостно.
— Давайте навестим маленькую Сьюзан, — предложила Маргарет, ведя своего спутника по травянистой дороге и направляясь под тень лесной просеки.
— С удовольствием, хотя я даже не представляю себе, кто такая маленькая Сьюзан. Но я люблю всех Сьюзан просто ради Сьюзан.
— Моя маленькая Сьюзан расстроилась, когда я уехала, не попрощавшись с ней. С тех пор я чувствую себя виноватой, что причинила ей боль, которой можно было избежать, сделай я хоть малое усилие со своей стороны. Но туда далеко идти. Вы уверены, что не устанете?
— Вполне. То есть если вы не будете идти так быстро. Видите ли, здесь не на что смотреть, что могло бы извинить меня за то, что я остановился перевести дыхание. Вот если бы я был Гамлетом, принцем Датским, вы бы подумали, что я могу романтично прогуливаться с человеком «тучным и одышливым».[59] Пожалейте мою дряхлость ради него.
— Я пойду медленнее исключительно ради вас. Вы мне нравитесь в двадцать раз больше, чем Гамлет.
— Из принципа, что живой осел лучше мертвого льва?
— Возможно, и так. Я не разбираюсь в своих чувствах.
— Я доволен, что пришелся вам по душе даже без подробного изучения того материала, из которого я сделан. Только нам не нужно идти улиточным шагом.
— Хорошо. Идите своим шагом, а я пойду за вами. Или останавливайтесь и погружайтесь в размышления, как Гамлет, с которым вы себя сравнили, если я иду слишком быстро.
— Спасибо. Но так как моя мать не убивала моего отца и не выходила после этого замуж за моего дядю, я не знаю, о чем мне следует поразмыслить, разве что о том, насколько велики наши шансы хорошо пообедать. Что вы думаете об этом?
— Я надеюсь на это. Миссис Пуркис — хорошая кухарка, если верить общественному мнению Хелстона.
— Но как вы считаете, ей может помешать весь этот сенокос?
Маргарет понимала, что мистер Белл любезно пытается вести беззаботный разговор, стараясь отвлечь ее от размышлений о прошлом. Но она скорее бы прошла этими дорогими ее сердцу тропинками в молчании, даже пожелала бы остаться одна, не опасайся она показаться неблагодарной.
Они дошли до коттеджа, где жила вдова — мать Сьюзан. Сьюзан не было дома. Ее отправили в приходскую школу. Маргарет расстроилась, и бедная женщина, заметив это, начала извиняться.
— О, все в порядке, — ответила Маргарет. — Я очень рада это слышать. Я могла бы догадаться. Только она обычно оставалась с вами дома.
— Да, так и было. Я очень скучаю по ней. По вечерам я обычно учила ее тому, что знаю сама. Конечно, этого было мало. Но она постепенно становилась такой полезной, что нынче я без нее как без рук. Зато теперь она знает гораздо больше меня, — вздохнула мать.
— Может, я ошибаюсь, — проворчал мистер Белл. — Не обращайте внимания на мои слова. Я уже долго живу на этом свете. Но я должен сказать, что ребенок становится лучше, проще и образованнее, оставаясь дома, помогая своей матери, изучая вместе с ней по вечерам главу из Нового Завета, чем в любой школе.
Маргарет не хотелось поощрять его на разговор, отвечая ему и таким образом поддерживая его спор с матерью. Поэтому она повернулась к ней и спросила:
— Как поживает старая Бетти Барнс?
— Я не знаю, — ответила женщина довольно резко. — Мы не друзья.
— Почему? — спросила Маргарет, которая в прежние времена выступала в деревне в роли миротворца.
— Она украла моего кота.
— Она знала, что он ваш?
— Я не знаю. Полагаю, что нет.
— И что? Она не отдала его вам, когда вы сказали, что он ваш?
— Нет! Потому что она сожгла его.
— Сожгла?! — в один голос воскликнули Маргарет и мистер Белл.
— Поджарила его! — объяснила женщина.
Но это ничего не объяснило. Расспросив ее, Маргарет добилась от нее ужасной правды: цыганка-предсказательница убедила Бетти Барнс одолжить ей воскресную одежду мужа, пообещав, что честно вернет ее в субботу вечером, прежде чем Гудмэн Барнс обнаружит пропажу. Встревоженная исчезновением цыганки с одеждой и испугавшись гнева мужа, Бетти обратилась к колдовству. По одному дикому деревенскому суеверию вопли кота, сваренного или зажаренного живьем, заставят, так сказать, силы тьмы исполнить желания палача. Бедная вдова, очевидно, тоже верила в действенность колдовства. Возмущало ее только то, что для жертвоприношения из всех других выбрали именно ее кота. Маргарет в ужасе выслушала ее и тщетно попыталась вразумить. Постепенно она заставила женщину принять очевидные факты, логическая связь и выводы из которых были очевидны для самой Маргарет. Но в результате смущенная женщина просто повторила свое первое утверждение, а именно «конечно, это было очень жестоко, и ей бы не хотелось так поступать, но нет ничего другого, что может дать человеку то, чего он желает. Ей говорили об этом всю жизнь, но все равно это было жестоко с ее стороны». Маргарет в отчаянии оставила свои попытки переубедить ее и ушла с тяжелым сердцем.
— Вы порядочная девушка и не торжествуете победу надо мной, — сказал мистер Белл.
— Почему? Что вы имеете в виду?
— Меня самого. Я ошибался насчет обучения. Любое обучение лучше, чем воспитывать ребенка в таком грубом язычестве.
— О, я помню. Бедная маленькая Сьюзан! Я должна навестить ее. Вы не против, если мы зайдем в школу?
— Ничуть. Мне любопытно посмотреть, чему ее учат в школе.
Они не слишком много разговаривали, но продолжили свой путь через лощину, поросшую лесом; даже под его мягкой зеленой сенью Маргарет не могла избавиться от шока и боли, вызванных рассказом о такой жестокости. В то же время сама манера изложения выдавала полное отсутствие воображения и сострадания к бедному животному.
Гул голосов, напоминавший жужжание роя пчел, стал громче, как только они вышли из леса на открытую зеленую лужайку, на которой находилась школа. Дверь была широко распахнута, и они вошли. Проворная дама в черном, заметив гостей, приветливо их встретила, ведя себя как хозяйка. Так же по-хозяйски, как Маргарет помнила, ее мать обыкновенно встречала гостей, когда кто-то из редких посетителей, заблудившись, заходил посмотреть школу, только манеры у матери были более кроткими и мягкими. Маргарет сразу же догадалась, что это была жена нынешнего викария — преемница ее матери, и, будь это возможно, избежала бы разговора. Но через минуту она подавила это чувство и скромно вышла вперед, почувствовав на себе знакомые взгляды и услышав приглушенный шепот: «Это мисс Хейл». Жена викария услышала имя, и ее поведение стало более дружелюбным. Маргарет постаралась убедить себя, что в поведении жены викария не чувствовалось снисходительности. Женщина протянула руку мистеру Беллу и сказала:
— Надо думать, это ваш отец, мисс Хейл. Я заметила сходство. Я очень рада вас видеть, сэр, и викарий тоже будет рад.
Маргарет объяснила, что это не ее отец, и, запинаясь, поведала о смерти мистера Хейла, размышляя, как бы отец перенес поездку в Хелстон, если бы таковая произошла. Она не слышала, что говорила миссис Хепворт, предоставив мистеру Беллу отвечать на вопросы, а сама тем временем искала взглядом старых знакомых.
— А! Я вижу, вам хотелось бы провести занятие, мисс Хейл. Я знаю это по себе. Первый класс, встаньте для урока по грамматике с мисс Хейл.
Бедная Маргарет, чей визит был воспоминанием и ни в коей мере не проверкой, чувствовала себя так, будто ее поймали в ловушку. Но на нее смотрели в радостном ожидании когда-то хорошо знакомые ей личики малышей, которых некогда торжественно крестил ее отец, и она села, почти растерянно всматриваясь в повзрослевшие лица девочек, незаметно от всех подержала Сьюзан за руку, пока первый класс искал свои книги, а жена викария подошла так близко к мистеру Беллу, насколько леди может себе позволить, и, держа его за пуговицу, объясняла ему фонетическую систему, а потом пересказывала разговор, который у нее состоялся по этому поводу с инспектором.
Маргарет склонилась над книгой и ничего не видела, только слышала гул детских голосов, «как в прежние времена», подумала она, и на ее глаза навернулись слезы, как вдруг повисла пауза — одна из девочек запнулась, не зная, как назвать слово «а».
— «А» — неопределенный артикль, — тихо сказала Маргарет.
— Прошу прощения, — сказала жена викария, вся внимание, — но мы преподаем по Милсому, который называет «а»… кто помнит?
— Абсолютное прилагательное, — ответило полдюжины голосов одновременно. И Маргарет села сконфуженная. Дети знали больше, чем она.
Мистер Белл отвернулся и улыбнулся.
За весь урок Маргарет больше не произнесла ни слова. Но как только он закончился, она тихо подошла к своим любимицам и немного поговорила с ними. Из девочек они уже превращались в девушек, что казалось внезапным, потому что ее память не сохранила воспоминаний об их постепенном взрослении, так же как они успели забыть ее за три года отсутствия. Все же Маргарет была рада снова увидеть их всех, хотя к удовольствию примешивалась печаль. Когда занятия в школе закончились, был еще ранний летний вечер. И миссис Хепворт предложила Маргарет и мистеру Беллу проводить ее до пастората и посмотреть на… слово «улучшения» почти слетело у нее с языка, но она заменила его более осторожным словом «новшества», которые вносил в хозяйство нынешний викарий. Маргарет эти новшества, которые вмешались в ее теплые воспоминания о прежнем доме, нимало не занимали. Но ей захотелось еще раз увидеть старый дом, несмотря на боль, которую она наверняка испытает при этом свидании.
Пасторат так изменился и внутри и снаружи, что испытываемая боль оказалась слабее, чем она ожидала. Место уже не было прежним. Сад, газон, бывало так изящно подстриженный, что даже опавший розовый лепесток казался пятнышком, нарушающим порядок и гармонию, были усеяны детскими вещами. Сумка мраморных шариков — здесь, обруч — там, соломенная шляпа висела на розовом кусте, как на вешалке, сломав длинные красивые ветки, усыпанные цветами, за которыми в прежние времена так любовно ухаживали. Маленькая квадратная прихожая, застланная половиками, была заполнена атрибутами веселого, здорового, буйного детства.
— Ах, — сказала миссис Хепворт, — вы должны простить нас за беспорядок, мисс Хейл. Когда детскую закончат, я буду настаивать на порядке. По-моему, мы переделываем под детскую вашу комнату. Как вы обходились без детской, мисс Хейл?
— Нас было только двое, — ответила Маргарет. — Я так понимаю, у вас много детей?
— Семеро! Посмотрите! С этой стороны мы прорубили окно с видом на дорогу. Мистер Хепворт тратит неимоверное количество денег на этот дом. Но на самом деле он был едва ли пригоден для жилья, когда мы приехали… я имею в виду, для такой большой семьи, как наша, конечно.
Каждая комната в доме подверглась перестройке, кроме той, о которой говорила миссис Хепворт, — бывшего кабинета мистера Хейла. Зеленый полумрак и восхитительная тишина этого места располагали, как он говорил, к созерцанию, но, возможно, в некоторой степени формировали характер, более подходящий для размышлений, чем для действий. Новое окно выходило на дорогу и имело много преимуществ, на которые указала миссис Хепворт. Из него можно было видеть «заблудших овец» ее мужа, которые незаметно, как они, вероятно, надеялись, брели к притягательной пивной, в то время как на самом деле за ними наблюдали. Деятельный викарий следил за дорогой даже во время написания традиционных проповедей и всегда держал под рукой шляпу и трость, чтобы преследовать своих прихожан, которым приходилось бежать со всех ног, чтобы скрыться в «Веселом лесничем» прежде, чем викарий-трезвенник остановит их. Все члены семьи были энергичны, проворны, громкоголосы, добродушны и не слишком беспокоились о деликатности своих манер. Маргарет боялась, что миссис Хепворт поймет, что мистер Белл притворяется, выражая восхищение всем тем, что особенно раздражало его вкус. Но нет! Она восприняла все буквально и без малейшего сомнения, на что Маргарет не могла не указать ему, когда они медленным шагом возвращались из дома священника в гостиницу.
— Не ругайте меня, Маргарет. Это все из-за вас. Если бы она не показала вам все новшества с таким явным ликованием, не указала, какие улучшения будут тут или там, я мог бы вести себя хорошо. Но если вам хочется продолжить читать мне наставления, оставьте их на послеобеденное время, когда они навеют на меня сон и поспособствуют моему пищеварению.
Они оба устали, а Маргарет устала настолько, что не захотела выходить, как прежде собиралась, чтобы совершить еще одну пешую прогулку среди лесов и полей, расположенных рядом с домом ее детства. И вообще этот визит в Хелстон оказался не совсем… совсем не таким, как она ожидала. Всюду были перемены — незначительные, но все было пронизано ими. Семьи изменились — кто-то уехал, умер или женился, — а дни, месяцы и годы произвели те естественные перемены, которые незаметно переносят нас от детства к юности, а оттуда через зрелость к тому возрасту, откуда мы падаем, как спелые фрукты, в тихую матушку-землю. Места изменились: срубленное дерево или спиленная ветка пропускали длинные солнечные лучи там, куда раньше свет не проникал. Дорогу выровняли и сузили, а тропинку, бегущую в густой траве рядом с дорогой, отгородили и привели в порядок. И это называлось улучшениями. Но Маргарет тосковала по прежней живописности, полумраку и обочине, утопавшей в густой траве. Она сидела у окна на маленькой скамеечке, печально вглядываясь в сгущавшуюся ночную тень, которая так гармонировала с ее грустными мыслями. Мистер Белл крепко спал после непривычной для него дневной прогулки. Наконец его разбудила румяная деревенская девушка, которая принесла поднос с чаем. Однообразие ее повседневной жизни в качестве прислуги приятно нарушилось сегодняшним участием в сенокосе.
— Эй! Кто здесь! Где мы? Кто это… Маргарет? О, теперь я все вспомнил. Я не мог понять, что это за женщина сидит в такой скорбной позе, сложив руки на коленях, и так пристально смотрит перед собой. На что вы смотрели? — спросил мистер Белл, подходя к окну и становясь позади Маргарет.
— Ни на что, — ответила она, быстро поднявшись и стараясь говорить по возможности бодро.
— В самом деле, не на что! Унылые деревья на заднем фоне, белое белье на изгороди из шиповника и пространство, полное сырого воздуха. Закройте окно, подойдите и приготовьте чай.
Какое-то время Маргарет молчала. Она играла чайной ложечкой, почти не слыша того, о чем говорил мистер Белл. Он возразил ей, и она ответила ему той же вежливой улыбкой, как если бы он согласился с ней. Потом она вздохнула и, отложив ложечку, начала ни с того ни с сего говорить взволнованно, что явно указывало на то, что некоторое время она размышляла о том, о чем ей хотелось бы поговорить:
— Мистер Белл, вы помните, что мы говорили о Фредерике прошлым вечером, не так ли?
— Прошлым вечером… О чем то бишь? О, я вспомнил. По-моему, это произошло неделю назад. Как же, помню, помню, мы говорили о нем, бедняге.
— Да… а вы не помните, что мистер Леннокс сказал о его пребывании в Англии, когда умерла наша дорогая мама? — спросила Маргарет тише обычного.
— Припоминаю. Я не слышал об этом прежде.
— А я думала… я всегда считала, что папа рассказал вам об этом.
— Нет! Он никогда не рассказывал. Но к чему все это, Маргарет?
— Я хочу вам кое-что рассказать, как я нехорошо, неправильно поступила тогда, — сказала Маргарет, вдруг подняв на него ясные, честные глаза. — Я солгала. — Она густо покраснела.
— По правде говоря, я признаю, что сам поступал дурно. Чего я только не наговорил за долгие годы своей жизни… не все так открыто, как вы, я полагаю, но поступая бесчестно, скрытно, убеждая людей не верить правде и поверить в ложь. Вы знаете, кто отец лжи, Маргарет? Вот! Очень много людей, считающих себя очень хорошими, странным образом связаны с ложью, неравными браками и изгнанными троюродными кузенами. Зараженная ложью кровь бежит во всех нас. Мне следовало догадаться, что вы так же далеки от представления об этом, как большинство людей. Что! Вы плачете, дитя? Нет, мы не будем больше говорить об этом, если такой разговор доводит вас до слез. Осмелюсь сказать, вы сожалели об этом и больше так не поступите, и это было давно. Короче говоря, я хочу, чтобы этим вечером вы были веселой, а не печальной.
Маргарет вытерла глаза и попыталась говорить о другом, но неожиданно снова расплакалась:
— Пожалуйста, мистер Белл, позвольте мне поговорить с вами об этом… вы могли бы мне немного помочь. Нет, не помочь мне, но если бы вы знали правду, возможно, вы могли бы поправить меня… — сказала она, от отчаяния не в состоянии выразиться более точно.
Мистер Белл стал серьезным.
— Расскажите мне об этом, дитя, — сказал он.
— Это длинная история. Когда Фред приехал, мама была очень больна, а я была вне себя от беспокойства и боялась, что, возможно, подвергла его опасности. Мы встревожились после ее смерти… Диксон встретила кое-кого в Милтоне — человека по имени Леонардс, который знал Фреда и который, кажется, имел на него зуб… во всяком случае, его привлекала награда, обещанная за поимку Фредерика. Из-за этой новой опасности я подумала, что Фреду лучше поспешить в Лондон, где, как вы поняли из вчерашнего разговора, он должен был посоветоваться с мистером Ленноксом о том, насколько велики его шансы оправдаться, если он предстанет перед судом. Поэтому мы, то есть я и он, пошли на железнодорожную станцию. Был вечер, уже стало темнеть, но было еще достаточно светло. Мы пришли слишком рано и пошли прогуляться в поле рядом со станцией. Я так опасалась этого Леонардса, который, я знала, находился где-то поблизости. А потом, когда мы были в поле и красное заходящее солнце светило мне в лицо, кто-то на лошади проехал по дороге недалеко от перелаза, возле которого мы стояли. Я увидела, что всадник смотрит на меня, но сначала я не узнала его — солнце светило мне в глаза, — но через мгновение ослепление прошло, и я увидела, что это был мистер Торнтон, и мы раскланялись…
— И он, конечно, видел Фредерика, — сказал мистер Белл, помогая ей, как он считал, закончить рассказ.
— Да, а потом на станции к нам подошел человек — он выпил и нетвердо стоял на ногах. Он попытался схватить Фреда за ворот, и, когда Фред вырвался, тот человек потерял равновесие и упал с края платформы. Не далеко и не глубоко — не более трех футов. Но, мистер Белл… Так или иначе, это падение убило его!
— Как неловко. Это был тот самый Леонардс, я полагаю. И как Фред спасся?
— О, он уехал сразу же после падения, которое, мы думали, не причинит этому несчастному никакого вреда, кроме легких ушибов.
— Но он не сразу умер?
— Нет! Через два-три дня. А потом… о мистер Белл! Теперь самое худшее, — сказала она, нервно сплетя пальцы вместе. — Пришел полицейский инспектор и обвинил меня в том, что меня видели в компании молодого человека, который, ударив или толкнув Леонардса, послужил причиной его смерти. Это было ложное обвинение, но мы не знали, что Фред уже уплыл, он мог все еще оставаться в Лондоне, и его могли арестовать по этому ложному обвинению, а то, что Фред и есть лейтенант Хейл, которого обвиняли в участии в том мятеже, тотчас бы обнаружили, и его могли казнить. Все эти мысли пронеслись у меня в голове, и я ответила, что это была не я. Я не была на железнодорожной станции той ночью. Я ничего не знаю об этом. Я не думала ни о чем другом, кроме того, как спасти Фредерика.
— Я скажу, что это было правильно. Я бы поступил так же. Вы забыли о себе, думая о другом. Я надеюсь, что поступил бы так же.
— Нет, вы бы так не сделали. Это было неправильно, нехорошо. В то самое время Фред был уже в безопасности за пределами Англии, а я в своем безрассудстве забыла, что есть другой свидетель, который может подтвердить, что я была там.
— Кто?
— Мистер Торнтон. Вы знаете теперь, что он видел меня рядом со станцией. Мы кивнули друг другу.
— Что ж! Ему ничего не было известно о той стычке и смерти того пьяного парня. Я полагаю, расследование ни к чему бы не привело.
— Нет! Расследование, о котором они начали говорить, было приостановлено. Мистер Торнтон все знал об этом деле. Он был магистратом и выяснил, что не падение стало причиной смерти. Но еще раньше он узнал, что я солгала. О мистер Белл! — Маргарет внезапно закрыла лицо руками, словно желая спрятаться от воспоминаний.
— Вы все ему объяснили? Вы рассказали ему, что вы поступили так непреднамеренно?
— Что мне недостало веры и я хваталась за грех, чтобы удержаться от падения? — горько произнесла она. — Нет! Как я могла это сделать? Он ничего не знал о Фредерике. Чтобы восстановить свое доброе имя в его мнении, должна ли я была рассказать ему секрет нашей семьи — и тем самым уменьшить шансы Фредерика на полное оправдание? Напоследок Фред велел мне хранить его визит в тайне от всех. Видите, папа никому не сказал, даже вам. Нет! Я смогла вынести стыд… по крайней мере, я думала, что смогу. И я вынесла его. Мистер Торнтон больше никогда не будет меня уважать.
— Он уважает вас, я уверен, — ответил мистер Белл. — Конечно, это немного объясняет то, что… Но он всегда говорил о вас с уважением и почтением, хотя теперь я понимаю некоторые оговорки в его словах.
Маргарет не ответила, не следила за тем, что говорил мистер Белл, потеряла нить разговора. Вскоре она сказала:
— Вы не расскажете мне, что вы имели в виду под «оговорками» в его словах, когда он говорил обо мне?
— О! Просто он рассердил меня, когда отказался присоединиться к моим восхвалениям в ваш адрес. Старый дурак, я считал, что все думают так же, как я. А он явно не мог согласиться со мной. Это меня озадачило. Но он, должно быть, был в полном недоумении, если происшедшее нисколько ему не объяснили. Прежде всего, ваша прогулка с молодым человеком втайне от всех…
— Но он мой брат! — удивленно воскликнула Маргарет.
— Верно. Но откуда было мистеру Торнтрну узнать об этом?
— Я не знаю. Я и не думала ни о чем подобном, — покраснев, ответила Маргарет, задетая и обиженная.
— И возможно, он никогда бы не подумал, если бы не ложь, которая в данных обстоятельствах, тут я согласен с вами, была необходима.
— Она была не нужна. Теперь я знаю это. Я горько раскаиваюсь, что солгала.
Повисло долгое молчание. Маргарет заговорила первая:
— Поскольку мало вероятности, что мы встретимся с мистером Торнтоном… — Ее голос прервался.
— Я бы сказал, что есть много гораздо более невероятных вещей, — ответил мистер Белл.
— Но я уверена, что больше не увижу его. Все же, так или иначе, никому не понравится так низко пасть в… во мнении друга, как упала я. — Ее глаза наполнились слезами, но голос оставался твердым, и мистер Белл не смотрел на нее. — А теперь, когда Фредерик потерял всякую надежду и почти потерял желание оправдать себя и вернуться в Англию, было бы справедливо все объяснить. Будьте любезны, если сможете, если будет возможность… не навязывайте ему объяснение, но расскажите ему все обстоятельства, а также что это я разрешила вам поведать ему обо всем, потому что считаю, что ради папы мне нельзя потерять его уважение, хотя, вероятно, мы никогда больше не встретимся.
— Конечно. Я полагаю, он должен знать. Мне бы не хотелось, чтобы на вас упала даже тень подозрения. Он не знал, что и думать, когда увидел вас наедине с молодым человеком.
— Что касается этого, — сказала Маргарет довольно надменно, — я полагаю, «Honi soit qui mal у pense».[60] Все же я бы предпочла, чтобы вы все объяснили, если для этого представится удобный случай. Я не то чтобы хочу очистить себя от подозрения в непристойном поведении… если бы я считала, что он подозревал меня в этом, мне было бы безразлично его доброе мнение… нет! Чтобы он мог узнать, какое искушение я испытывала и как попалась в ловушку, почему я тогда сказала неправду, одним словом.
— За которую я не виню вас. Это не моя предвзятость, я уверяю вас.
— Что мне до мнения или суждения других людей о правильности или неправильности моего поступка, когда я сама в глубине души сознаю, совершенно убеждена, что поступила дурно. Но мы больше не будем говорить об этом, с вашего разрешения. Все уже сделано — мой грех совершен. Теперь мне придется нести этот груз и всегда быть по возможности честной.
— Очень хорошо. Если вам нравится терзать и упрекать себя, да будет так. Моя совесть всегда крепко заперта, как пружина в коробке, потому что когда она выскакивает, то поражает меня своим размером. Поэтому я снова уговариваю ее уменьшиться, как рыбак уговаривал джинна. «Замечательно, — говорю я, — думать, что вы спрятаны надолго в таком маленьком сосуде, чтобы забыть о вашем существовании. Прошу вас, сэр, вместо того чтобы с каждым разом расти все больше и больше и ставить меня в тупик своими неясными очертаниями, не могли бы вы еще раз сжать себя до прежних размеров?» И когда я снова ее закрываю, разве я не ставлю печать на сосуд и не забочусь о том, как бы снова ее не открыть и не пойти против Соломона, мудрейшего из людей, запершего ее там.
Но Маргарет не улыбнулась ему в ответ. Она едва ли слушала, что говорил мистер Белл. Она думала только об одном: что она лишилась доброго мнения мистера Торнтона, он разочаровался в ней. Она не думала, что объяснение может вернуть ей его любовь, нет, но его уважение и доброе мнение, которое, она надеялась, заставит его пожелать, в духе прекрасных строк Джералда Гриффина:
Повернуться и поглядеть мне вослед,
Услышав мое имя.
При мысли об этом у Маргарет перехватывало дыхание и она чувствовала комок в горле. Она пыталась утешиться мыслью о том, что, как бы плохо он о ней ни думал, это не может изменить ее. Но это была недостойная уловка, иллюзия, которая не устояла перед силой раскаяния. Двадцать вопросов мистеру Беллу готовы были сорваться с ее языка, но ни один из них она не задала. Мистер Белл подумал, что она устала, и рано отправил ее в комнату, где, прежде чем пойти спать, она долго просидела у открытого окна, вглядываясь в пурпурный купол неба, где зажигались звезды, мерцали и исчезали за огромными тенистыми деревьями. Всю ночь на земле горел маленький огонек — свеча в ее бывшей комнате, которая сейчас служила детской для нынешних обитателей дома священника, пока не построят новую. Ощущение перемены, личной незначительности, недоумения и разочарования переполняло Маргарет. От прежнего ничего не осталось. И осознание этого непостоянства причиняло Маргарет больше боли, чем если бы все, что было ей знакомо, просто изменилось до неузнаваемости.
«Теперь я начинаю понимать, какими блаженными… великолепными и гармоничными должны быть слова „И ныне, и присно, и во веки веков“. Предвечный! „Из века в век Ты — Бог“. Это небо надо мной выглядит так, как будто не менялось, но все же оно не такое. Я так устала, так устала, что меня уносит водоворотом жизни, в которой ничто не остается прежним — ни человек, ни место. Это похоже на круг, в котором постоянно вращаются жертвы страсти. Принадлежи я к другой религии, я бы постриглась в монахини. Я ищу неземной стойкости в земном постоянстве. Будь я католичкой, я бы стала монахиней, чтобы унять свое сердце, оглушив его сильным ударом. Но я стала бы тосковать по себе подобным. Нет, не по себе подобным, поскольку никогда мое сердце не исполнится иной любовью, кроме любви к ближнему. Может, так и должно быть, может, нет. Сегодня вечером я не могу этого решить».
В тоске она легла спать, в тоске проснулась через четыре-пять часов. Но утро принесло надежду и более радостный взгляд на мир.
«В конце концов, это правильно, — сказала она себе, прислушиваясь к голосам игравших детей, пока одевалась. — Если бы мир оставался неизменным, он бы деградировал и погряз в пороках. Несмотря на мое болезненное отношение к переменам, прогресс кажется мне правильным и необходимым. Я не должна думать так много о том, как обстоятельства подействовали на меня. Лучше думать о том, как они действуют на других, если мне хочется сохранить справедливость в суждениях и надежду в сердце». И с улыбкой она вышла в гостиную и поприветствовала мистера Белла.
— А, юная мисс! Вы поздно легли прошлой ночью, поэтому поздно встали утром. У меня есть для вас новость. Что вы думаете о приглашении на обед? Утренний визит, буквально по росе. Здесь уже побывал викарий — он зашел по пути в школу. Полагаю, чтобы прочитать нашей хозяйке лекцию о трезвости на благо косарей. Словом, он был здесь еще до девяти, когда я спустился вниз. И нас пригласили отобедать у них сегодня.
— Но Эдит ждет моего возвращения, я не могу пойти, — ответила Маргарет, радуясь, что у нее есть хороший предлог отказаться.
— Да, я знаю. Я так и сказал ему. Я подумал, вы не захотите пойти. Но если вы захотите, приглашение остается в силе.
— О нет! — сказала Маргарет. — Давайте придерживаться нашего плана. Давайте отправимся в двенадцать. С их стороны очень любезно, но я в самом деле не могу пойти.
— Очень хорошо. Не переживайте. Я все устрою.
До того как они уехали, Маргарет незаметно прошла на задворки сада викария и сорвала маленький колючий отросток жимолости. Она бы не сорвала цветок вчера из страха, что ее заметят и ей придется объяснять свои мотивы и чувства. Возвращалась она через выгон — и в этом месте еще сохранилось прежнее очарование. Обычные звуки казались там более музыкальными, чем где-либо еще, свет — более золотистым, жизнь — более спокойной и полной блаженства. Вспоминая свои вчерашние чувства, Маргарет сказала себе: «Я ведь тоже постепенно меняюсь — в одном, в другом: то я разочарована и раздражена, потому что все оказывается не таким, как я себе рисовала, то действительность оказывается прекрасней, чем я представляла ее. О Хелстон! Никогда мне не полюбить другое место так, как тебя».
Несколько дней спустя она обрела равновесие души и решила, что очень рада была снова повидать Хелстон. Для нее он останется самым красивым местом в мире, но там было столько воспоминаний, связанных с прошлым, особенно с отцом и матерью, что вряд ли она когда-нибудь сможет снова вернуться туда, даже представься возможность поездки, подобной той, что они совершили с мистером Беллом.
ГЛАВА XLVIIНАСТОЯТЕЛЬНАЯ ПОТРЕБНОСТЬ
Опыт, как бессильный музыкант, держит
Терпенья струны в своих руках.
И звуки, что понять не в силах Бога.
И волею своей он их ослабит
В унылом и запутанном миноре.
Примерно в то же самое время Диксон вернулась из Милтона и вновь поступила в услужение к Маргарет. Она привезла несчетное количество милтонских историй: как Марта переехала в дом к мисс Торнтон, когда та вышла замуж; подробный рассказ о подружках невесты, платьях и завтраках и о том, как в Милтоне считают, что мистер Торнтон устроил слишком пышную свадьбу, учитывая, что он много потерял из-за последней забастовки и ему пришлось платить за несоблюдение условий контрактов; и о том, как мало денег выручили с продажи мебели, за которой Диксон так заботливо ухаживала, и как это досадно, если вспомнить, сколько богатых людей живет в Милтоне; как миссис Торнтон пришла однажды и задешево купила две или три вещи, а на следующий день пришел мистер Торнтон и, желая приобрести несколько вещиц, предложил — вопреки ожиданиям и к удовольствию очевидцев — большую цену, чем, по мнению Диксон, восстановил справедливость. Если миссис Торнтон заплатила слишком мало, мистер Торнтон заплатил слишком много. Мистер Белл прислал всевозможные указания относительно книг, но их было трудно понять — уж очень он причудливый джентльмен. Если бы он приехал сам, от этого было бы больше толку, но письма всегда только запутывают дело. Диксон мало рассказывала о Хиггинсах. Ее памяти был присущ аристократический уклон, что делало ее ненадежной всякий раз, когда дело касалось простолюдинов. Она полагала, что с Николасом было все в порядке. Он несколько раз приходил и спрашивал, нет ли весточки от мисс Маргарет… единственный человек, который справлялся о ней, кроме мистера Торнтона. А Мэри? О, разумеется, она в порядке — здоровенная, неряшливая девица. Она слышала, или, возможно, это ей только приснилось, хотя было бы странно, если бы ей снились сны, связанные с такими людьми, как Хиггинсы, что Мэри пошла работать на фабрику мистера Торнтона, потому что ее отец хотел, чтобы она научилась готовить. Но что эта бессмыслица могла означать, она не знала. Маргарет согласилась с ней, что история по своей запутанности действительно больше похожа на сон. Все же ей было приятно, что теперь рядом с ней есть та, с которой она могла поговорить о Милтоне и о людях, живущих там. Диксон не очень любила разговоры на эту тему, желая стереть ту часть своей жизни из памяти. Ей больше нравилось вспоминать слова мистера Белла, из которых она вывела, что он намерен сделать Маргарет своей наследницей. Но молодая хозяйка не одобряла этих предположений и не потакала ее лукавым расспросам, в какую бы форму — подозрения или утверждения — они ни были облечены.
Все это время Маргарет испытывала странное необъяснимое желание услышать, что мистер Белл уехал по своим делам в Милтон. Из разговора, состоявшегося между ними в Хелстоне, они оба хорошо понимали, что объяснение, о котором она просила, должно быть дано мистеру Торнтону в личной беседе, но даже в таком случае никоим образом не должно быть ему навязано. Мистер Белл был не любитель вести переписку, но время от времени, пребывая в хорошем настроении, писал длинные или короткие письма, и хотя Маргарет, получая от него весточки, не питала никакой определенной надежды, она всегда откладывала их с легким сожалением. Он пока не собирался в Милтон, — во всяком случае, он ничего об этом не писал. Что ж, ей придется быть терпеливой. Рано или поздно туман должен рассеяться. Письма мистера Белла были теперь совсем на него не похожи: короткие, иногда даже чуть ли не жалобные, с налетом горечи, что так не вязалось с его натурой. Он не надеялся на будущее, скорее, сожалел о прошлом и тяготился настоящим. Маргарет заподозрила, что он, должно быть, неважно себя чувствует, но в ответ на свой вопрос о его здоровье она получила короткую записку, в которой говорилось, что у него старомодная болезнь, которая называется хандрой. Он страдает от этого, и пусть она сама решит, душевная это тоска или физическая, но ему хотелось бы побаловать себя брюзжанием и не докладывать каждый раз о своем здоровье.
Следуя просьбе мистера Белла, Маргарет больше не спрашивала его о здоровье. Как-то Эдит случайно проболталась о своем разговоре с мистером Беллом во время его последнего визита в Лондон, из которого Маргарет заключила, что он намерен взять ее с собой осенью в Кадис, чтобы она навестила своего брата и невестку. Она спрашивала и переспрашивала Эдит до тех пор, пока кузина не устала и не заявила, что больше ничего не помнит. «Он сказал лишь только, что подумывает поехать и лично услышать рассказ Фредерика о мятеже. И что это была бы неплохая возможность для Маргарет познакомиться со своей невесткой. Что он всегда куда-нибудь ездит во время летних каникул и не видит причин, почему бы ему не съездить в Испанию. Это все». Эдит надеялась, что беспокойство Маргарет вызвано нежеланием девушки покидать их. А потом, не зная, что еще можно предпринять, расплакалась и сказала, что заботилась о Маргарет больше, чем Маргарет о ней. Маргарет успокаивала кузину всеми возможными способами, но едва ли она смогла бы объяснить Эдит, как эта мысль о поездке в Испанию — всего лишь Chateau en Espagne[61] — увлекала и радовала ее. Эдит была склонна считать удовольствие, получаемое без ее участия, безусловным оскорблением или в лучшем случае свидетельством безразличия. Поэтому Маргарет пришлось утаивать свою радость, но она находила отдушину, расспрашивая Диксон, когда та одевала ее к обеду, не хотелось бы той увидеть мастера Фредерика и его жену.
— Она католичка, мисс, верно?
— Полагаю, что… да, конечно! — ответила Маргарет, на мгновение обескураженная этим вопросом.
— И они живут в католической стране?
— Да.
— Тогда, боюсь, я должна сказать, что мне моя душа дороже, чем мастеру Фредерику — его собственная. Я бы находилась в постоянном страхе, мисс, как бы меня не обратили в их веру.
— Ну, — ответила Маргарет, — я еще не знаю, поеду ли я, но если я поеду, думаю, что я не такая уж знатная дама, чтобы не обойтись без тебя в путешествии. Нет, добрая старая Диксон, у тебя будет длительный отпуск, если мы поедем. Но я боюсь, придется долго ждать этого «если».
Диксон не понравились эти слова. Во-первых, ей не нравилось, что Маргарет в шутку называла ее «доброй старой Диксон» всякий раз, когда хотела быть особенно убедительной. Она знала, что мисс Хейл была склонна ласково называть всех людей, что пришлись ей по душе, «старыми», но Диксон всегда передергивало, когда это слово применяли к ней. Ей было немногим больше пятидесяти, и, как она считала, это была самая лучшая пора жизни. Во-вторых, ей не понравилось, что ее слова так легко приняли на веру. Несмотря на весь ужас, втайне она испытывала интерес к Испании, инквизиции и католическим таинствам. Поэтому, откашлявшись, словно показывая свою готовность покончить с трудностями, она спросила мисс Хейл, не думает ли та, что, если постараться не встречаться со священниками и не входить в их церкви, опасность, что ее обратят в другую веру, будет не столь велика? Мастер Фредерик, без сомнения, принял странное решение.
— Я полагаю, что именно любовь склонила его к тому, чтобы переменить веру, — ответила Маргарет, вздыхая.
— И правда, мисс! — сказала Диксон. — Что ж! Можно держаться подальше от священников и церквей, но любовь подкрадывается неожиданно! Думаю, лучше мне туда не ехать.
Маргарет боялась позволить себе часто думать о поездке в Испанию. Но эти мысли отвлекали от охватившего ее настойчивого желания все объяснить мистеру Торнтону. Мистер Белл, кажется, сейчас безвыездно живет в Оксфорде и не планирует в ближайшее время поездку в Милтон, и что-то необъяснимое, казалось, удерживало Маргарет от вопросов или намеков на вероятность такой поездки. Также не позволила она себе упомянуть о том, что Эдит рассказала ей о его намерении — возможно, всего лишь о минутном порыве — поехать в Испанию. В тот солнечный, беззаботный день в Хелстоне он ни разу не обмолвился об этом. Возможно, это был всего лишь каприз, но, если бы он оказался правдой, какой бы это был замечательный способ уйти от монотонности настоящего, которое начинало угнетать ее.
Одним из самых больших удовольствий в жизни Маргарет в это время был ребенок Эдит. Он был гордостью и игрушкой для обоих родителей, пока вел себя хорошо. Но мальчик был очень упрям, и, как только он начинал неистово капризничать, Эдит быстро утомлялась и в отчаянии вздыхала:
— О боже, что мне с ним делать? Маргарет, пожалуйста, позвони в колокольчик, чтобы пришла Хэнли.
Но Маргарет, пожалуй, больше любила малыша, когда он проявлял свой характер, чем когда был паинькой. Она уносила его в комнату, где, проявляя непреклонность, иногда действуя обаянием или хитростью, усмиряла его, целовала и гладила до тех пор, пока он, потершись своим раскрасневшимся и заплаканным личиком о ее щеки, не засыпал у нее на руках или на плече. Это были самые приятные моменты для Маргарет. Ей довелось испытать то чувство, которого, как она полагала, будет навсегда лишена.
Частые визиты мистера Генри Леннокса вносили приятное разнообразие в привычный уклад дома. Маргарет находила его менее сердечным, хотя и более значительным, чем прежде. Но его развитый ум, вкус, богатые и разнообразные знания придавали иной оттенок довольно скучным беседам. Маргарет заметила, что он с легким пренебрежением относится к своему брату и невестке, к их образу жизни, который он, похоже, считал легкомысленным и пустым. Раза два в присутствии Маргарет он спросил своего брата довольно резким тоном, всерьез ли тот намерен оставить службу. И на ответ капитана Леннокса, что у него достаточно средств к существованию, мистер Леннокс поджал губы и спросил:
— Это все, для чего ты живешь?
Но братья были сильно привязаны друг к другу, как два человека, один из которых всегда ведет другого, а этот последний терпеливо довольствуется тем, что его ведут. Мистер Леннокс преуспел в своей деятельности, с точным расчетом укрепляя все те связи, что могли со временем сослужить ему службу. Он был человек проницательный, дальновидный, здравомыслящий, саркастичный и гордый. После того долгого разговора о деле Фредерика, который состоялся в первый вечер в присутствии мистера Белла, Маргарет общалась с ним лишь изредка, да и то только потому, что они состояли в родственных отношениях с одной и той же семьей. Но для нее этого было достаточно, чтобы отбросить робость, а для него — смирить задетую гордость и тщеславие. Они, конечно, постоянно встречались, но ей казалось, что он избегает оставаться с ней наедине. Маргарет предполагала, что он так же, как и она, чувствует, что они странным образом во многом разошлись в своих прежних мнениях и вкусах.
И все же, когда он говорил необычайно хорошо или шутил в своей замечательной остроумной манере, ей на мгновение казалось, что его взгляд в первую очередь останавливается на ее лице. И что в семейных беседах, в которых им постоянно приходилось вместе участвовать, ее мнение было единственным, к которому он прислушивался с уважением, более внимательно, потому что оно высказывалось неохотно и далеко не всегда.
ГЛАВА XLVIII«ЧТОБЫ ИСЧЕЗНУТЬ НАВСЕГДА»[62]
Мой друг и друг моего отца!
Я не могу с тобой расстаться!
Я не показывал, а ты не знал,
Как дорог ты был мне.
В успех званых обедов, которые устраивала миссис Леннокс, каждый вносил свою лепту: ее подруги — красоту, капитан Леннокс — живые новости о событиях дня. А мистер Генри Леннокс и несколько преуспевающих мужчин, которых принимали как его друзей, привносили остроумие, талант, глубокие и обширные знания, которыми они обладали в достаточной степени, чтобы не казаться педантами и не обременять легкого течения беседы.
Обеды были восхитительные. Но даже их великолепие не могло приглушить неудовлетворенность Маргарет. Любой талант, любое чувство, любое достижение, нет, даже всякое стремление к добродетели разжигали в ней костер. Потаенный, священный огонь пожирал самого себя с треском и россыпью искр. Беседуя об искусстве, гости выражали лишь свои эмоции, подробно останавливаясь на внешних впечатлениях, вместо того чтобы извлекать из него уроки. Они с энтузиазмом обсуждали высокие материи, находясь в компании, и не вспоминали о них, оставаясь в одиночестве. Они расточали свои комплименты в подходящих к случаю словах. Однажды, когда джентльмены вернулись в гостиную, мистер Леннокс подошел к Маргарет и впервые с тех пор, как она вернулась на Харли-стрит, намеренно обратился к ней:
— Вам не понравилось то, что Ширли говорил за обедом.
— Разве? Мое лицо, должно быть, чересчур выразительно, — ответила Маргарет.
— Как и всегда. Оно не утратило своей выразительности.
— Мне не понравилось, — торопливо сменила тему Маргарет, — как он защищал, пусть даже в шутку, то, что было неверно — вопиюще неверно.
— Но это было очень умно. Как уместно было каждое слово! Вы помните удачные эпитеты?
— Да.
— Вам бы хотелось добавить, что вы считаете их оскорбительными. Пожалуйста, не стесняйтесь в выражениях, хотя он и мой друг.
— Вот! Вы говорите тем же тоном, что и… — Она неожиданно замолчала.
Какое-то время он ждал, как Маргарет закончит свое предложение, но она только покраснела и отвернулась. Но тем не менее успела услышать, как мистер Леннокс тихо и отчетливо произнес:
— Если мой тон или образ мыслей вам не нравятся, вы скажите об этом, чтобы дать мне возможность научиться тому, что вас порадует.
За все эти недели не было никаких известий о поездке мистера Белла в Милтон. В Хелстоне он говорил, что мог бы отправиться туда в самое ближайшее время. Но он, должно быть, до сих пор ведет дела по переписке, думала Маргарет. Она знала, что он желал бы избежать поездки в город, который ему не нравился, и вряд ли представлял, какую необъяснимую важность она придавала объяснению, которое должно быть передано только на словах. Она знала, что он поймет, что это необходимо и что это должно быть сделано. Но когда — летом, осенью или зимой — не имело для него значения. Стоял август, но о путешествии в Испанию, о котором он намекнул Эдит, речи не заходило. Маргарет пыталась примириться с тем, что и эта иллюзия тает.
Но однажды утром она получила письмо, в котором мистер Белл сообщал, что на следующей неделе намерен приехать в столицу. Он хотел поделиться с ней планом, который придумал. Кроме того, он собирался немного подлечиться, поскольку согласился с ней, что приятнее думать, будто это его здоровье больше его виновато в том, что он порою бывал таким раздражительным и сердитым. Письмо было написано с напускной веселостью, как позднее заметила Маргарет, но в то время ее внимание отвлекло восклицание Эдит:
— Приедет в Лондон! О боже! А меня так измучила эта жара, что во мне не осталось сил еще на один обед. Кроме того, все разъехались, кроме нас, глупых, которые не могут определиться, куда поехать. Ему некого будет представить.
— Я уверена, что он предпочел бы приехать и пообедать с нашей семьей, а не с самыми приятными незнакомцами, которых ты пригласишь. Кроме того, если он нездоров, ему будет не до приглашений. Я рада, что он наконец признался. Я поняла, что он болен, по тону его писем, и все же он не ответил мне, когда я спросила его об этом, а больше мне не у кого было спросить.
— Не думаю, что он очень болен, иначе он не стал бы думать об Испании.
— Он никогда не упоминал об Испании.
— Нет, но его план, которым он собирается поделиться, наверняка об этом. Но ты бы и в самом деле поехала в такую погоду?
— С каждым днем становится прохладнее. Да! Подумай об этом! Я только боюсь, что думала и желала этого слишком сильно… так сознательно увлеклась этой идеей, что за этим, несомненно, последует разочарование… или же удовлетворение, судя по письму, хотя на самом деле оно не доставляет мне удовольствия.
— Но это суеверие, я уверена, Маргарет.
— Нет, я так не думаю. Однако оно должно послужить мне предупреждением и удержать меня от необузданных желаний. Это что-то вроде «Дай мне детей, а если не так, я умираю».[63] Боюсь, что я бы закричала: «Позволь мне поехать в Кадис, а если не так, я умираю!»
— Моя дорогая Маргарет! Тебя уговорят остаться здесь. И потом, что я буду делать? О! Как бы мне хотелось найти мужчину, за которого ты могла бы здесь выйти замуж, чтобы я была уверена, что ты не уедешь!
— Я никогда не выйду замуж!
— Чепуха и еще раз чепуха! Как говорит Шолто, ты так притягиваешь людей к этому дому, что мужчины будут рады побывать у нас в следующем году ради тебя.
Маргарет выпрямилась и высокомерно произнесла:
— Знаешь, Эдит, мне иногда кажется, что твоя жизнь на Корфу научила тебя…
— Чему?
— Только грубости!
Эдит расплакалась и с пылкостью заявила, будто бы кузина разлюбила ее и больше не считает своей подругой, однако на остаток дня Маргарет, выразившаяся столь грубо для того, чтобы облегчить свою раненую гордость, покончила с рабством у Эдит. А тем временем эта юная леди, переполненная горестными чувствами, словно жертва лежала на диване, порой тяжело вздыхая, пока наконец не заснула.
Мистер Белл не приехал даже в тот день, на который во второй раз перенес свой визит. На следующее утро пришло письмо от Уоллиса, его слуги, сообщавшего, что хозяин уже некоторое время неважно себя чувствовал и лишь поэтому откладывал поездку. И что в то самое время, когда ему нужно было выезжать в Лондон, с ним случился удар. На самом деле, добавлял Уоллис, доктора считают, что он не сможет пережить ночь и что, возможно, к тому времени, как мисс Хейл получит это письмо, его бедного хозяина уже не станет.
Маргарет получила это письмо за завтраком и сильно побледнела, прочитав его, затем молча протянула листок Эдит и вышла из комнаты.
Эдит была ужасно потрясена, прочитав письмо, и зарыдала, как маленький испуганный ребенок, чем чрезвычайно озадачила своего мужа. Миссис Шоу завтракала в своей комнате и поручила зятю примирить жену с мыслью, что впервые в жизни ей придется столкнуться со смертью. Человек, который собирался обедать с ними сегодня, умирает или уже лежит мертвый! Прошло какое-то время, прежде чем Эдит вспомнила о Маргарет. Она вскочила и поспешила наверх в комнату кузины. Диксон упаковывала туалетные принадлежности, а Маргарет поспешно надевала шляпку, без конца утирая слезы дрожащими руками, отчего с трудом завязала ленты.
— О дорогая Маргарет! Как ужасно! Что ты делаешь? Ты уезжаешь? Шолто протелеграфирует и сделает все, что ты пожелаешь.
— Я еду в Оксфорд. Через полчаса будет поезд. Диксон предложила поехать со мной, но я могу поехать сама. Я должна еще раз с ним увидеться. Кроме того, возможно, ему стало лучше и за ним требуется уход. Он был для меня как отец. Не останавливай меня, Эдит.
— Но я должна. Маме это совсем не понравится. Пойди и скажи ей об этом, Маргарет. Ты не знаешь, куда ты едешь. Я бы не возражала, если бы у него был собственный дом, но если он живет в колледже… Пойдем к маме и спросим ее, прежде чем ты уедешь. Это не займет и минуты.
Маргарет уступила и опоздала на поезд. Из-за внезапности отъезда миссис Шоу пришла в замешательство и занервничала, и драгоценное время было упущено. Но через пару часов отправлялся другой поезд, и после долгих споров о приличиях было решено, что капитан Леннокс будет сопровождать Маргарет, раз уж она настаивала на своем решении уехать — одна или с сопровождением — следующим поездом. Друг ее отца, ее собственный друг находился при смерти — мысль об этом предстала перед ней с такой ясностью, что Маргарет поразилась твердости, с которой отстаивала свое право на независимый поступок. И за пять минут до отправления поезда она уже сидела в вагоне напротив капитана Леннокса.
Мысль о том, что она настояла на своем, впоследствии всегда служила ей утешением, хотя она приехала только для того, чтобы услышать, что ночью мистер Белл умер. Маргарет увидела комнаты, которые он занимал, и вспоминала о них потом с большей любовью.
Перед отъездом Маргарет и капитан Леннокс обещали Эдит вернуться к обеду, если их опасения оправдаются. Поэтому неторопливый осмотр комнаты, в которой умер ее отец, и тихое прощание с добрым стариком, который так часто находил для нее приятные слова, умел развеселить и развлечь, пришлось прервать.
Капитан Леннокс заснул по пути домой, и Маргарет могла вволю поплакать, вспоминая этот роковой год и все горести, что выпали на ее долю. Не успевала она оправиться от одной потери, как следовала другая, не вытесняя одно горе другим, а заново вскрывая едва затянувшиеся раны и чувства. Но, вернувшись и услышав нежные голоса тети и Эдит, веселое ликование маленького Шолто, увидев хорошо освещенные комнаты и их хозяйку, прелестную в своей бледности и проявлявшую сестринское сочувствие, Маргарет очнулась от тяжелого состояния почти суеверной безнадежности и начала ощущать вокруг себя радость и счастье. Она заняла место Эдит на диване, и Шолто подучили очень осторожно поднести тете Маргарет чашку чая. И к тому времени, когда она поднялась к себе переодеться, она уже смогла возблагодарить Бога за то, что Он избавил ее доброго друга от продолжительной или мучительной болезни.
Когда наступила ночь — священная ночь — и весь дом затих, Маргарет наслаждалась красотой Лондона в столь поздний час. Земные огни отражались бледным розовым цветом в мягких облаках, что тихо выплывали в белом лунном свете из теплого сумрака, неподвижно простиравшегося над горизонтом. Эту комнату Маргарет занимала во времена своего детства, которое переросло в девичество, когда чувства и сознание впервые пробудились в полную силу. Она вспомнила, что в одну из подобных ночей она пообещала себе жить такой же смелой и благородной жизнью, какой живут героини из романов, о которых она читала или слышала, жизнью sans peur et sans reproche.[64] Тогда ей казалось, что стоит только пожелать — и такая жизнь будет достигнута. А теперь она узнала, что стоит не только желать, но еще и молиться, — это было необходимое условие для настоящей героической жизни. Доверяя себе, она ошиблась. Как последствия ее греха, все оправдания, все искушения навсегда останутся неизвестны человеку, в чьих глазах она так низко пала. В конце концов она осталась лицом к лицу со своим грехом. Она знала, почему она согрешила. Добрая софистика мистера Белла, что почти все люди повинны в том, что совершают дурные поступки, и что мотив облагораживает порок, никогда не имела для нее большого значения. Ее первая мысль о том, как бы бесстрашно она рассказала всю правду, если бы все знала, казалась слабой и жалкой. Нет, даже ее стремление рассказать правду, как обещал сделать мистер Белл, что немного оправдало бы ее в глазах мистера Торнтона, было лишь малым и незначительным утешением теперь, когда смерть снова научила ее, какой должна быть жизнь. Если бы весь мир говорил, действовал или хранил молчание с намерением обмануть, если бы самые дорогие интересы находились под угрозой, а самые дорогие жизни — в опасности, если бы никто не узнал о ее правде и лжи, чтобы платить ей уважением или презрением, оставив ее наедине с Богом, она бы молилась, чтобы у нее были силы говорить и поступать всегда правильно.
ГЛАВА XLIXВЕЯНИЕ ПОКОЯ
По солнечному пляжу она медленно брела,
От нерешимости порою замирая.
Печаль ее была спокойна и светла.
— Разве Маргарет не наследница? — прошептала Эдит мужу, оставшись с ним наедине вечером после печального путешествия в Оксфорд.
Она притянула к себе его голову и, встав на цыпочки, попросила не возмущаться, прежде чем осмелилась задать ему этот вопрос. Капитан Леннокс тем не менее оказался в неведении. Если он что-то и слышал, то забыл. В любом случае профессор из маленького колледжа не мог много зарабатывать; с другой стороны, капитан всегда был против того, чтобы Маргарет платила за проживание, и двести пятьдесят фунтов в год казались какой-то до нелепости избыточной суммой, учитывая, что Маргарет к тому же не пила вина. Расстроенная Эдит опустилась на землю — ее романтическая надежда лопнула как мыльный пузырь.
Неделю спустя она вприпрыжку подбежала к мужу и присела перед ним в реверансе:
— Я права, а вы — не правы, благороднейший капитан. Маргарет получила письмо от юриста, и она — наследница по завещанию. Состояние по наследству — около двух тысяч фунтов, а остальное — около сорока тысяч — собственность в Милтоне согласно текущей стоимости.
— В самом деле?! И как она воспринимает свою удачу?
— Кажется, она с самого начала знала, что будет наследницей, только не представляла, что наследство такое большое. Она очень бледна и говорит, что боится. Но это, знаешь ли, чепуха и скоро пройдет. Я оставила маму рассыпаться в комплиментах и ускользнула, чтобы рассказать тебе.
По общему согласию впредь предполагалось считать мистера Леннокса юридическим советником Маргарет. Она была настолько несведуща во всех делах, что почти с каждым вопросом ей приходилось обращаться к нему за помощью. Он стал ее поверенным, он приходил к ней с бумагами на подпись. Он никогда не был так счастлив, как в это время, обучая ее премудростям закона.
— Генри, — произнесла однажды Эдит лукаво, — вы знаете, как я надеялась и ждала, чем закончатся все эти беседы с Маргарет?
— Нет, не знаю, — ответил он, краснея. — И я прошу вас не рассказывать мне.
— Что ж, очень хорошо. Тогда мне не придется просить Шолто не приглашать к нам так часто мистера Монтегю.
— Как хотите, — ответил он с напускной холодностью. — То, о чем вы думаете, может произойти, а может и нет. Но на этот раз, прежде чем довериться, я подожду, когда у моих надежд появится прочное основание. Приглашайте кого хотите. Может быть, я веду себя не по-рыцарски, Эдит, но, если вы вмешаетесь, вы все испортите. Долгое время Маргарет избегала меня, и только-только ее сердце Зенобии[65] стало оттаивать. В ней есть задатки Клеопатры, если бы только она была большей язычницей.
— Что касается меня, — жестко ответила Эдит, — я очень рада, что она — христианка. Я знаю очень немного таковых.
Этой осенью Маргарет не поехала в Испанию. Хотя до последнего она надеялась, что какой-нибудь счастливый случай вызовет Фредерика в Париж, куда она с легкостью могла найти для себя сопровождающего. Вместо Кадиса ей пришлось довольствоваться Кромером.[66] К этому месту были привязаны тетя Шоу и Ленноксы. Им всем хотелось, чтобы она поехала с ними, а потому им даже в голову не пришло, что у нее могут быть свои собственные желания. Возможно, Кромер был в некотором смысле наилучшим выходом для Маргарет. Ей нужно было отдохнуть и восстановить силы.
Среди прочего ей пришлось расстаться с надеждой на то, что мистер Белл расскажет мистеру Торнтону о тех событиях в ее семье, что предшествовали несчастному случаю, из-за которого умер Леонардс. Каким бы ни было его мнение, как бы оно ни изменилось относительно нее, Маргарет хотелось, чтобы он правильно понял мотивы ее поступка. Это доставило бы ей удовольствие, это даровало бы ей покой, которого она будет лишена, пока не сможет предать эти воспоминания забвению. С тех пор прошло много времени, и она не видела иного пути объясниться, кроме того, который был потерян со смертью мистера Белла. Она должна просто признать, что ее, как и многих других, неправильно поняли. Но даже когда ей удалось убедить себя в том, что ее случай отнюдь не редкий, ее сердце не стало меньше болеть, желая, чтобы однажды — спустя многие годы, — до того, как он умрет, он узнал бы, какое сильное искушение она испытала. Но это желание было тщетным, подобно многим другим. И когда Маргарет приучила себя к этой мысли, она всем сердцем и всеми помыслами обратилась к той жизни, что предстояла ей, и решила постараться прожить ее наиболее достойным образом.
Она просиживала долгие часы на пляже, рассматривая волны, монотонно набегавшие на покрытый галькой берег. Она всматривалась в далекие валы, сияние небес и слушала, сама того не осознавая, вечный неумолчный псалом. И постепенно она успокоилась, не зная как и почему. Маргарет безучастно сидела на земле, обхватив руками колени, пока тетя Шоу делала покупки, а Эдит и капитан Леннокс катались верхом, уезжая далеко вдоль берега или в сторону суши. Сиделки, прогуливавшиеся со своими подопечными, неоднократно проходили мимо нее и удивленно перешептывались, обсуждая, что эта дама так долго рассматривает день за днем. Когда семья собралась за обедом, Маргарет была такой молчаливой и отрешенной, что Эдит предположила, будто кузина хандрит, и с большой радостью приветствовала предложение мужа пригласить мистера Генри Леннокса приехать в Кромер на неделю по возвращении из Шотландии в октябре.
Это время размышлений дало Маргарет возможность расставить события прошлого и будущего по своим местам — по мере их возникновения и по важности. Часы, проведенные у моря, не прошли для нее даром — это понял бы любой, обладающий проницательностью и желанием прочитать выражение, которое порой появлялось на лице Маргарет. Эта перемена особенно поразила мистера Генри Леннокса.
— Я полагаю, море пошло на пользу мисс Хейл, — сказал он, когда Маргарет вышла из комнаты, оставив его в семейном кругу. — Она выглядит на десять лет моложе, чем в то время, когда жила на Харли-стрит.
— Это из-за шляпки, которую я ей подарила, — ликуя, произнесла Эдит. — Я знала, что шляпка пойдет ей, с той самой минуты, как увидела ее.
— Прошу прощения, — сказал мистер Леннокс со снисходительным пренебрежением, как всегда говорил с Эдит. — Но я думаю, что знаю разницу между прелестным платьем и прелестной женщиной. Никакая шляпка не сделает глаза мисс Хейл такими блестящими и все же такими мягкими, а ее губы — такими яркими и алыми… и не наполнит ее лицо светом и умиротворением. Она все больше становится похожей, — он понизил голос, — на ту самую Маргарет Хейл из Хелстона.
С этого времени умный и честолюбивый мужчина приложил все усилия, чтобы завоевать Маргарет. Ему нравилась ее очаровательная внешность. Он увидел глубину ее ума, который, как он считал, можно было направить на то, чтобы впитать все, к чему он всем сердцем стремился сам. Он считал богатство Маргарет только частью ее совершенства и все же вполне осознавал то влияние, которое обеспечит ему, бедному адвокату, ее богатство. Со временем он добьется надлежащего успеха и уважения, что позволит ему возместить ей сторицей тот первый шаг к богатству, которым он будет ей обязан. По возвращении из Шотландии он побывал в Милтоне по делам, связанным с ее собственностью. И с проницательностью опытного юриста, готового всегда принимать и взвешивать случайности, он понял, что наибольшую ценность имел ежегодный доход с земли и имущества, которыми она владела в этом процветающем и растущем городе. Он обрадовался, заметив, что нынешние отношения между ним и Маргарет — юридическим советником и клиентом — постепенно вытесняют воспоминания о том несчастливом и неудачном дне в Хелстоне. У него появилась исключительная возможность близко общаться с ней, помимо родственных встреч между семьями.
Маргарет желала только одного — слушать как можно дольше его рассказы о Милтоне, хотя он не видел никого из тех людей, которых она знала очень хорошо. Когда о Милтоне говорили ее тетя и кузина, Маргарет слышала в их тоне неприятие и презрение — именно те чувства, которые она сама испытывала первое время по приезде туда и о которых она стыдилась вспоминать. Но мистер Леннокс, казалось, превзошел Маргарет в своем восхищении Милтоном и его жителями. Их энергия, их сила, их упорное мужество в борьбе за выживание, их кипучая деятельность привлекли и покорили его. Мистер Леннокс без устали говорил о жителях Милтона и не видел, сколь эгоистичными и меркантильными были те непосредственные цели, к которым они стремились, прилагая поистине неутомимые усилия, до тех пор пока Маргарет, несмотря на испытываемое удовольствие, откровенно не указала, что все, чем можно восхищаться в Милтоне, запятнано грехом. Но все же Генри Леннокс заметил, что обсуждение некоторых особенностей даркширского характера неизменно возвращает свет ее глазам и окрашивает щеки румянцем.
Вернувшись в город, Маргарет выполнила одно из принятых на побережье решений и взяла свою жизнь в собственные руки. До поездки в Кромер она была так же послушна распоряжениям тети, как та маленькая испуганная девочка, которая, засыпая, плакала в первую ночь в детской на Харли-стрит. Но в эти серьезные часы раздумий она поняла, что должна сама отвечать за свою жизнь и за свои поступки. Она попыталась решить самую трудную проблему для женщин: какую долю покорности и какую — свободы можно себе позволить, занявшись какой-нибудь деятельностью. Миссис Шоу была добродушной, и Эдит унаследовала это прелестное семейное качество. Сама Маргарет, возможно, имела наихудший характер из них троих: ее проницательность и чересчур живое воображение сделали ее вспыльчивой, а стремление к уединению, чтобы избежать сочувствия, воспитало в ней гордость. Но искреннее добродушие и в прежние времена придавало ее манерам неотразимость даже в редкие минуты упрямства. А теперь, не поколебленная даже тем, что принято называть приличным состоянием, она своим обаянием заставила неуступчивую тетю подчиниться своей воле. Так Маргарет добилась признания своего права следовать своим собственным представлениям о долге.
— Только не стань чересчур эмансипированной, — умоляла Эдит. — Мама хочет, чтобы у тебя был собственный лакей. Без сомнения, ты не очень обрадуешься, поскольку от них одно расстройство. Только постарайся ради меня, дорогая, не становись слишком эмансипированной. Это единственное, о чем я прошу. С лакеем или без, не будь чересчур эмансипированной.
— Не бойся, Эдит. Я упаду в обморок тебе на руки, когда слуги будут обедать, при первой же возможности. И потом, когда Шолто станет играть с огнем, а малыш плакать, ты вдруг захочешь, чтобы рядом оказалась эмансипированная женщина, готовая к любой неожиданности.
— А ты не станешь слишком благонравной, чтобы шутить и веселиться?
— Нет. Я буду веселее, чем была, ведь теперь я иду своей дорогой.
— И ты не станешь слишком важничать и позволишь мне покупать для тебя платья?
— На самом деле я собираюсь покупать их самостоятельно. Ты пойдешь со мной, если захочешь. Но никто не угодит мне так, как я сама.
— О! Я боялась, что ты начнешь одеваться в коричневые и серые цвета, чтобы не было видно грязи, которую ты непременно соберешь в тех местах. Я рада, что ты собираешься сохранить привязанность к некоторым суетным предметам роскоши, как в былые времена.
— Я останусь прежней, Эдит, насколько вы с тетей способны себе это представить. Только раз у меня нет ни мужа, ни ребенка, чтобы исполнять свои природные обязанности, я должна кем-то стать, а не только заказывать платья.
На семейном совете, состоявшем из Эдит, ее матери и мужа, было решено, что, возможно, все эти желания только больше привяжут Маргарет к Генри Ленноксу. Они удерживали ее подальше от тех друзей, у которых могли оказаться подходящие для женитьбы сыновья или братья. Было отмечено, что ни в каком другом обществе она не находит такого удовольствия, какое испытывает в обществе Генри, принадлежавшего их собственной семье. Других поклонников, привлеченных ее красотой или молвой о богатстве, отталкивала ее неосознанно пренебрежительная улыбка, и они обращали свои взоры на других красавиц, менее привередливых, или наследниц с большим состоянием. Между Генри и Маргарет постепенно установились более близкие отношения, но ни он, ни она не допускали ни малейшего намека на развитие этих отношений.
ГЛАВА LПЕРЕМЕНЫ В МИЛТОНЕ
Так идем мы вверх, вверх, вверх.
А так идем мы вниз, вниз, вниз!
Тем временем в Милтоне дымили трубы, а непрерывный гул, мощный стук и головокружительное вращение машин постоянно соперничали друг с другом. Бесчувственными и бесцельными оставались только дерево, железо и пар, занятые бесконечным трудом. Но выносливость их монотонной работы соперничала с неутомимой стойкостью сильных людей, которые осознанно и целенаправленно были заняты бесконечными поисками… Чего? На улицах было мало праздношатающихся людей, никто не гулял просто ради удовольствия. Лица выражали сосредоточенность и беспокойство. Новостей искали с пылкой жадностью. Люди отталкивали друг друга на рынке и на бирже, как они это делали в жизни, охваченные эгоизмом соперничества. Над городом нависло уныние. Покупателей приезжало мало, а на тех, кто приезжал, продавцы смотрели с подозрением. Кредит был ненадежен, и даже у самых стойких состояния могли пострадать из-за банкротства транспортных компаний в близлежащем порту. До сих пор в Милтоне не было случаев банкротства, но из-за безмерных спекуляций, которые, как выяснилось, закончились неудачей в Америке и даже в Англии, стало известно, что некоторые торговые дома в Милтоне должны понести большие убытки, поэтому каждый день на лицах людей читался вопрос: «Что нового? Кто разорен? Как это коснется меня?» И если двое или трое собирались вместе, они скорее обсуждали имена тех, кто оставался на плаву, чем осмеливались намекнуть на тех, кто, по их мнению, был разорен, поскольку даже ленивое дуновение ветерка могло в такие времена послужить причиной падения тех, кто в других обстоятельствах мог бы пережить бурю, — один утопающий тянет за собой других. «Торнтон вне опасности, — говорят они. — У него большое дело, расширяется с каждым годом, при всем уме и дерзости он такой предусмотрительный!» Потом один отводит другого в сторону и, наклонив голову к уху своего собеседника, говорит: «У Торнтона большое дело, но он тратит всю свою прибыль на его расширение. У него нет отложенного капитала. За эти два года он обновил станки, они обошлись ему… не представляешь во что!.. ты человек умный!» Говоривший, мистер Харрисон, был брюзгой, он унаследовал богатство отца, нажитое торговлей, и боялся его потерять, изменив свои деловые методы на другие, более масштабные. И все же он завидовал каждому пенни, что зарабатывали другие, более смелые и дальновидные.
Но правда состояла в том, что мистер Торнтон испытывал большие затруднения. Он отчетливо сознавал свое самое уязвимое место — гордость за свою безупречную коммерческую репутацию, которую он создал собственным трудом. Хозяин собственной судьбы, он приписывал заслуги не особым достоинствам или собственным качествам, а силе, которую, как он верил, коммерция придает каждому предприимчивому, честному и настойчивому человеку, чтобы тот смог подняться с колен, увидеть и понять великий замысел земных свершений и честно и благоразумно пользоваться большей властью и влиянием, чем позволяет любой другой образ жизни. Повсюду, на Востоке и на Западе, где никто его лично не знал, его имя было уважаемо, его просьбы исполнялись, а его слово ценилось на вес золота. Именно эту цель поставил когда-то перед собой мистер Торнтон, начиная жизнь коммерсанта. «Купцы ее были князьями»,[67] — прочитала его мать вслух, словно это был звук трубы, призывающий ее мальчика на борьбу. Он, в отличие от многих других — мужчин, женщин и детей, — был обращен вдаль и чужд и закрыт для ближнего окружения. Он добился, чтобы его имя приобрело вес в чужих странах за далекими морями, стал главой фирмы, о которой будет знать не одно поколение. Долгие безмолвные годы ушли у него на то, чтобы достичь первых проблесков нынешнего положения здесь, в его родном городе, на его фабрике, среди его рабочих. И он, и они жили параллельными жизнями — очень близкими, но никогда не пересекающимися — пока случай, или так казалось, не свел мистера Торнтона с Хиггинсом. Однажды столкнувшись лицом к лицу, как мужчина с мужчиной, как личность с личностью, они оба признали, что «в каждом из нас есть душа»,[68] что было совсем не в характере как хозяина, так и рабочего. Это было первым шагом. И только теперь, когда опасение утратить отношения, сложившиеся в последнее время между ним и двумя-тремя рабочими, из-за планов — дорогих его сердцу экспериментов, которые так грубо отвергли, даже не испытав, добавляло новых мучений тому едва уловимому страху, что время от времени охватывал его. Только теперь мистер Торнтон понял, сколь значительную пользу принесло ему его положение, которого он достиг в последнее время, просто потому, что он сблизился с рабочими и обрел такую сильную власть среди породы людей странных, рассудительных и невежественных одновременно, но, помимо всего, обладающих характером и способностью сильно чувствовать.
Мистер Торнтон размышлял над своим положением милтонского промышленника. Забастовка, происшедшая полтора года назад или больше (сейчас стояла поздняя весна с непривычно холодной погодой), та забастовка, случившаяся, когда он был молод (а теперь он стар), помешала ему выполнить несколько крупных заказов. Он вложил большую часть капитала в новые и дорогие станки, а также закупил много хлопка для выполнения заказов по контракту. Мистер Торнтон не смог их выполнить из-за полного отсутствия практического опыта у тех ирландских рабочих, которых он привез. Большая часть продукции была испорчена и непригодна для отправки торговому дому, который гордился тем, что предлагал только превосходный товар. Долгие месяцы затруднений, вызванных забастовкой, стали препятствием на пути мистера Торнтона. И часто, когда его взгляд останавливался на Хиггинсе, он мог гневно заговорить с ним без всякой видимой причины, просто осознавая всю серьезность ущерба, причиненного забастовкой, в которой участвовал Хиггинс. Но когда мистер Торнтон стал замечать свою вспыльчивость, он решил сдерживать гнев. Он бы не почувствовал удовлетворения, если бы стал избегать Хиггинса. Он должен был убедиться, что он хозяин своему собственному гневу, позволив Хиггинсу приходить к нему всякий раз, когда это дозволялось жесткими условиями труда или у мистера Торнтона появлялась свободная минута. И со временем он с удивлением заметил, что его негодование ушло. Как получилось, что два таких человека, как он и Хиггинс, занятые одним и тем же делом, стремившиеся — каждый по-своему — к общей цели, смотрели на положение и обязанности друг друга совершенно по-разному? С тех пор и зародились их взаимоотношения, которые хотя и не смогут предотвратить будущих разногласий во взглядах и поступках, если таковые возникнут, но, во всяком случае, дадут возможность обоим — и хозяину, и рабочему — смотреть друг на друга с большим пониманием и симпатией и относиться друг к другу с большей добротой и терпением. Кроме того, улучшение отношений между мистером Торнтоном и его рабочими выявило их незнание реального положения дел каждой из сторон.
Но сейчас наступил один из тех периодов спада торговли, когда падение цен на рынке обесценило все крупные состояния. У мистера Торнтона капитал уменьшился почти вполовину. Заказы не поступали, и он потерял доход с капитала, вложенного в станки. Более того, получить уплату за выполненные заказы было трудно. Постоянно увеличивались расходы на обслуживание фабрики. Затем нужно было оплатить счета за хлопок, который он закупил. Денег было недостаточно, он мог взять в долг только под непомерный процент и к тому же не мог ничего продать из своей собственности. Но мистер Торнтон не отчаивался, день и ночь он прилагал все силы, чтобы предугадать и предусмотреть все неожиданности. Он по-прежнему держался с домочадцами спокойно и мягко. С рабочими фабрики он был немногословен, но к тому времени они уже хорошо его узнали. И эти краткие и точные ответы они выслушивали скорее с сочувствием к довлевшим над ним заботам, чем с прежней едва подавляемой враждебностью, которая некогда тлела, готовая разгореться при случае грубыми словами и претензиями. «Хозяину за многим надо присматривать», — сказал как-то Хиггинс, услышав краткий, резкий вопрос мистера Торнтона, почему не выполнили его приказание, и услышал подавленный вздох, что вырвался у хозяина, когда тот проходил по цеху, где работало несколько человек. Хиггинс и еще один рабочий остались сверхурочно в этот вечер, не сказав никому, чтобы доделать оставшуюся работу. И мистер Торнтон никогда бы об этом не узнал, если бы не надсмотрщик, которому он отдавал приказание в первую очередь, сам не рассказал об этом.
«Думаю, я знаю, кто огорчился бы, увидев нашего хозяина в таком мрачном настроении. Доброе сердце старого священника не выдержало бы, если бы он увидел тот угрюмый взгляд нашего хозяина, что видел я», — думал Хиггинс, в один из дней догоняя мистера Торнтона на Мальборо-стрит.
— Хозяин, — сказал он, останавливая своего нанимателя, шедшего быстрым, решительным шагом; тот от неожиданности вздрогнул и недовольно посмотрел на Хиггинса, словно мыслями он был далеко. — Вы что-нибудь слышали о мисс Маргарет в последнее время?
— О ком? — переспросил Торнтон.
— О мисс Маргарет… мисс Хейл, дочери старого священника. Вы хорошо знаете, кого я имею в виду, если только немного подумаете… — В тоне, которым были произнесены эти слова, не было и тени неуважения.
— Ах да! — И вдруг холодная, скованная морозом маска тревоги исчезла с лица мистера Торнтона, словно мягкий летний ветерок развеял все его тревоги. И хотя его губы были по-прежнему сжаты, глаза по-доброму улыбнулись собеседнику. — Ты знаешь, Хиггинс, она ведь теперь мой арендодатель. Время от времени я получаю известия о ней от ее агента. У нее все хорошо, она среди друзей… спасибо, Хиггинс.
Это «спасибо», которым мистер Торнтон нерешительно закончил свои слова, все же прозвучало с такой теплотой, которая натолкнула на догадку проницательного Хиггинса. Возможно, это была всего лишь призрачная надежда, но он подумал, что последует за ней, чтобы выяснить, куда она его выведет.
— И она не вышла замуж, хозяин?
— Нет еще. — На лицо мистера Торнтона снова набежала тень. — Об этом поговаривают, как я понимаю, для объединения семьи.
— И она больше не вернется в Милтон, я полагаю?
— Нет!
— Постойте, хозяин! — Подойдя совсем близко, Хиггинс спросил: — А молодого джентльмена оправдали? — Намекая на свою осведомленность, он подмигнул мистеру Торнтону, что добавило еще больше таинственности. — Молодого джентльмена, я имею в виду мастера Фредерика, как они называли его… ее брата, он был здесь, вы знаете.
— Был здесь…
— Да, конечно, когда умерла миссис. Вы не бойтесь, я никому не скажу. Мэри и я, мы давно об этом знали, только мы молчали, потому что об этом стало известно, когда Мэри работала в их доме.
— И он был здесь. Это был ее брат?!
— Ну конечно, я думал, вы слышали об этом, иначе я бы и словом не обмолвился. Вы знали, что у нее есть брат?
— Да, я знал о нем. И он был здесь, когда умирала миссис Хейл?
— Ну уж нет! Я не собираюсь больше ничего рассказывать. Может быть, я уже навлек на них беду, потому что они держали это в секрете. Я только хотел поинтересоваться — оправдали ли его?
— Об этом мне неизвестно. Как и обо всем прочем. О том, что мисс Хейл теперь мой арендодатель, я узнал от ее юриста.
Он расстался с Хиггинсом, оставив его в замешательстве, и отправился по делам, как и намеревался до того, как с ним заговорили.
«Так это был ее брат, — произнес про себя мистер Торнтон. — Я рад. Может, я больше никогда не увижу ее, но это утешение… облегчение… Я знал, что она не может вести себя нескромно, и все же я жаждал убедиться. Теперь я счастлив!»
Эта тонкая золотая нить протянулась сквозь темную паутину его настоящего, что с каждым днем становилось все мрачнее и безрадостнее. Посредник мистера Торнтона слишком доверял Американскому торговому дому, который рухнул вместе с другими как карточный домик: падение одной карты повлекло за собой падение других. Как обстояли дела у мистера Торнтона? Сможет ли он выстоять?
Ночь за ночью он брал деловые книги и документы в свою комнату и просиживал за ними очень долго, когда вся семья уже спала. Он думал, что никто не знает о его занятиях в ночные часы. Однажды утром, когда дневной свет проник сквозь щели ставней, а он еще не ложился и с безнадежным равнодушием подумывал, можно ли обойтись без пары часов отдыха, которые у него оставались до того, как снова начнется суета дневных забот, дверь комнаты отворилась — на пороге стояла его мать, одетая так же, как и в предыдущий день. Она спала не больше, чем он. Их взгляды встретились. Их лица были холодны, суровы и бледны из-за долгого бодрствования.
— Мама, почему ты не спишь?
— Джон, сынок, — сказала она, — ты думаешь, я могу спокойно спать, пока ты бодрствуешь, весь в заботах? Ты не рассказывал мне о том, что тебя тревожит. Но эти последние дни тебя что-то мучит.
— Торговля плохо идет.
— И ты боишься…
— Я ничего не боюсь, — ответил он и, подняв голову, больше не опустил ее. — Теперь я знаю, что больше никто из-за меня не пострадает. Это меня беспокоило.
— Но как ты выстоишь? Ты будешь… это будет банкротство? — Ее спокойный голос непривычно дрожал.
— Нет, не банкротство. Я должен оставить дела, но я заплачу всем рабочим. Я мог бы рассчитаться… я испытываю жестокое искушение…
— Как? О Джон! Сохрани свое имя, рискни всем ради этого. Как ты сможешь это сделать?
— Мне предложили участвовать в очень рискованной спекуляции. Но если все удастся, я смогу поправить свои дела, так что никто не узнает, в каком затруднении я нахожусь. Тем не менее, если она закончится неудачей…
— Если она закончится неудачей… — повторила миссис Торнтон и, подойдя к сыну, накрыла его ладонь своей рукой, ее взгляд был полон огня. Она затаила дыхание, чтобы дослушать его слова.
— Честных людей разоряют жулики, — мрачно продолжил он. — В моем нынешнем положении деньги моих кредиторов в сохранности до последнего фартинга. Но я не знаю, где мне найти деньги… возможно, они все потрачены и я сейчас без гроша. Поэтому я должен рисковать деньгами моих кредиторов.
— Но если все удастся, они ничего не узнают. Спекуляция — это так рискованно? Конечно нет, или ты просто никогда не задумывался об этом. Если она удастся…
— Я буду богатым человеком, но моя совесть не будет спокойна.
— Что ж! Ты никому не причинишь вреда.
— Нет, но мне придется рискнуть разорением многих людей ради собственного ничтожного обогащения. Мама, я принял решение! Ты не будешь сильно сожалеть, покидая этот дом, правда, дорогая мама?
— Нет! Но если ты изменишь самому себе, это разобьет мне сердце. Что тут можно поделать?
— Оставаться тем же Джоном Торнтоном в любых обстоятельствах. Пытаться поступать правильно, совершать грубые ошибки, а затем стараться быть храбрым, чтобы все исправить. Но это трудно, мама. Я так много работал и планировал. Я слишком поздно нашел новые возможности, а теперь все пропало. Я слишком стар, чтобы начать все заново, как прежде. Это тяжело, мама.
Он отвернулся от нее и закрыл лицо руками.
— Я не могу понять, — сказала она с мрачной безнадежностью в голосе, — что происходит. Вот мой мальчик — хороший сын, справедливый человек с нежным сердцем, — и он терпит неудачу во всем, к чему стремится: он полюбил женщину, а ее мало трогает его чувство, словно он какое-нибудь ничтожество; он трудится, а его труд не приносит успеха. Другие процветают и обогащаются, и их жалкие имена не задевает тень стыда.
— Стыд никогда не касался меня, — тихо ответил он.
Но она продолжила:
— Порой я удивлялась, куда девалась справедливость, а теперь я даже не верю, что она вообще есть в этом мире. Теперь и ты это узнал. Ты, мой родной Джон Торнтон. Мы с тобой можем стать нищими… мой дорогой сын!
Она обняла его и поцеловала сквозь слезы.
— Мама, — сказал он, нежно обнимая ее, — кто определил мою судьбу?
Она покачала головой. С этих пор она не станет обращаться к религии.
— Мама, — продолжил он, поняв, что она не ответит, — я тоже был непокорным, но я стараюсь больше таким не быть. Помоги мне, как ты помогала, когда я был ребенком. Тогда ты говорила много хороших слов… когда мой отец умер и мы жили без удобств, которых вскоре снова будем лишены, и уже навсегда. Тогда ты произносила смелые, благородные, искренние слова, мама, которые я никогда не забывал, хотя, возможно, они были обманом. Поговори опять со мной как прежде, мама. Не позволяй мне думать, что мир слишком ожесточил наши сердца. Если бы ты снова повторила те хорошие слова, я бы с детской наивностью вновь доверился Богу. Я бы произнес их сам для себя, но из твоих уст они звучат иначе, если вспомнить все заботы и испытания, которые тебе пришлось вынести.
— Я вынесла много испытаний, — ответила миссис Торнтон, рыдая, — но ни одно из них не было таким жестоким. Видеть, как тебя лишили места, которое принадлежит тебе по праву! Я могла бы сказать эти слова себе, но не тебе, Джон. Не тебе! Бог посчитал нужным быть очень жестоким к тебе, очень жестоким.
Миссис Торнтон сотрясалась от судорожных рыданий. В конце концов воцарившаяся тишина поразила ее, и она затихла, прислушиваясь. Ни звука. Она огляделась. Ее сын сидел за столом, сложив руки на столе и низко склонив голову.
— О Джон! — воскликнула миссис Торнтон и приподняла его голову.
На его лице застыло такое холодное, бледное уныние, что на мгновение ей показалось, что это выражение — предвестник смерти. Но как только жесткие черты его лица разгладились, лицо приобрело естественный цвет и она увидела, что он снова пришел в себя, все мирские огорчения превратились в ничто перед осознанием великого благословения в том, что он просто находится рядом с ней. Она возблагодарила Бога за это, и только за это с таким рвением, которое рассеяло все мятежные чувства в ее душе.
Ему не хотелось говорить. Но он подошел к окну и распахнул ставни, впустив красноватый свет восхода в комнату. Но ветер дул с востока. Погода вот уже несколько недель стояла пронизывающе холодная. В этом году не будет спроса на легкие летние товары. Не стоит надеяться на возрождение торговли.
Разговор с матерью послужил для мистера Торнтона большим утешением, он убедился, что, как бы впредь они ни умалчивали обо всех тревогах, все же они понимают чувства друг друга и живут если не в гармонии, то, по крайней мере, не в разногласии друг с другом. Муж Фанни рассердился на Торнтона из-за его отказа поучаствовать в спекуляции и, хотя имел такую возможность, отказался помочь ему наличными, которые в действительности приберег для своих собственных рискованных операций.
В конце концов мистеру Торнтону оставалось сделать только то, чего он опасался уже много недель. Ему пришлось оставить дело, которым он так долго занимался, добившись большого уважения и успеха, и подыскивать должность подчиненного. Фабрика Мальборо и смежный с нею дом были в долгосрочной аренде. Их, должно быть, снова сдадут в аренду. Мистеру Торнтону незамедлительно предложили выбрать должность. Мистер Хэмпер был бы только рад заполучить его, надежного и опытного, в партнеры к своему сыну, для которого он открывал дело с большим капиталом в соседнем городе. Но молодой человек был недостаточно сведущ в коммерции и совершенно безграмотен в том, что касалось любых других обязанностей, кроме получения денег, и проявлял жестокость как в удовольствиях, так и в наказаниях. Мистер Торнтон отказался разделить партнерство, которое нарушило бы некоторые его планы, пережившие утрату состояния. Он бы скорее согласился стать только управляющим, обладающим определенной властью и не имеющим отношения к деньгам, чем связался бы с тираническими наклонностями богатого партнера, с которым он бы поссорился через несколько месяцев.
Поэтому он выдержал с полным смирением новости с биржи об огромном богатстве, которое его зять получил благодаря дерзкой спекуляции. В течение нескольких дней об этом только и говорили. Успех сопровождался непомерным восхищением. Мистер Уотсон оказался мудрее и дальновиднее всех.
ГЛАВА LIВСТРЕЧА
Держись, храбрец! Сильны мы будем и спокойны,
Владея взглядами и языком достойно,
Не дай предательскому чувству овладеть тобой,
Она всегда была и есть и будет дорогой.
Стоял жаркий летний вечер. Эдит дважды заходила в спальню Маргарет: сначала в домашнем платье, а потом уже одетая к обеду. В первый раз в комнате никого не оказалось. Во второй раз Эдит застала там Диксон, которая раскладывала платье Маргарет на кровати, но самой Маргарет не было. Эдит пребывала в нетерпении:
— О Диксон! Только не эти ужасные голубые цветы к этому матово-золотистому платью. Что за вкус! Подожди минуту, я принесу тебе несколько цветков граната.
— Это не матово-золотистый цвет, мэм. Это соломенный цвет. И голубой всегда подходит к соломенному цвету.
Но Эдит принесла яркие, алые цветы прежде, чем Диксон успела ей что-то возразить.
— Где мисс Хейл? — спросила Эдит, примерив украшение. — Не представляю, — продолжила она раздраженно, — как моя тетя разрешает ей бродить по Милтону! Я всегда боюсь услышать, что в этих ужасных местах, в которые Маргарет заходит, она столкнулась с чем-то ужасным. Я бы никогда не осмелилась гулять по этим улицам без слуги. Они не годятся для леди.
Диксон все еще была обижена на то, что пренебрегли ее вкусом, поэтому ответила довольно резко:
— По-моему, неудивительно, когда я слышу, как много дамы говорят о настоящих леди… когда они сами такие робкие, хрупкие и утонченные… я говорю, по-моему, неудивительно, что больше на земле нет святых…
— О Маргарет, вот и ты! Я так тебя ждала. Но как твои щеки раскраснелись от жары, бедная девочка! Только представь, что сделал этот скучный Генри. Он преступил все границы, хоть он и мой деверь. Как раз когда мой вечер был так прекрасно подготовлен — именно для мистера Колтхерста, — пришел Генри с извинениями, это правда, и, воспользовавшись твоим именем для отговорки, спросил меня, может ли он привести того мистера Торнтона из Милтона — твоего арендатора, ты знаешь, — который сейчас находится в Лондоне по каким-то юридическим вопросам. Это нарушит количество гостей.
— Я откажусь от обеда. Я не хочу обедать, — сказала Маргарет тихо. — Диксон может принести мне чашку чая сюда, и я спущусь в гостиную к тому времени, как ты подойдешь. Я в самом деле буду рада прилечь.
— Нет, нет! Так не пойдет. Ты и правда выглядишь немного нездорово, но это просто из-за жары, и мы не можем обойтись без тебя. Опусти цветы немного ниже, Диксон. Они так ярко пламенеют в твоих черных волосах, Маргарет. Ты знаешь, мы рассчитывали, что ты побеседуешь о Милтоне с мистером Колтхерстом. О! Ну конечно! Этот человек, мистер Торнтон, тоже приехал из Милтона. Думаю, в конце концов все обернется к лучшему. Мистер Колтхерст сможет расспросить его по всем интересующим вопросам, и будет забавно услышать в следующей речи мистера Колтхерста в палате, как он объединит твои впечатления о Милтоне и познания этого мистера Торнтона. Да, пожалуй, это удачная идея Генри. Я спросила его, не будет ли стыдно за этого человека. И он ответил: «Нет, если у тебя есть здравый смысл, сестричка». Надеюсь, он способен выговаривать все звуки, что редко можно ожидать от даркширца, а, Маргарет?
— Мистер Леннокс не сказал, почему мистер Торнтон приехал в Лондон? Его юридические вопросы связаны с собственностью? — Голос Маргарет звучал неестественно.
— О! Он обанкротился или что-то в этом роде, Генри рассказывал тебе в тот день, когда у тебя болела голова… что же это было? Вот, это превосходно, Диксон. Мисс Хейл просто неотразима, разве нет? Мне бы хотелось быть такой же величественной, как королева, и такой же смуглой, как цыганка, Маргарет.
— Но что мистер Торнтон?
— О, я плохо разбираюсь в юридических вопросах. Генри ничего так не желает, как самому рассказать тебе об этом. Из того, что он говорил, у меня создалось впечатление, что мистер Торнтон разорен, но заслуживает всяческого уважения, и я должна быть вежлива с ним. И так как я не знаю, как себя вести, я пришла к тебе за помощью. А теперь спускайся со мной и отдохни на диване четверть часа.
Пользуясь своей привилегией родственника, мистер Леннокс пришел рано, и Маргарет, краснея, начала расспрашивать его о том, что ей хотелось узнать о мистере Торнтоне.
— Я думаю, он приехал по вопросу о передаче в субаренду собственности — фабрики Мальборо, дома и прилегающих построек. Он не в состоянии оплачивать аренду. Нужно просмотреть документы об аренде и составить соглашения. Я надеюсь, Эдит примет его должным образом. Как я понял, ее сильно огорчила бесцеремонность, с которой я осмелился попросить приглашение для него. Но я подумал, что вам бы хотелось оказать ему внимание: любой порядочный человек оказал бы уважение человеку, который переносит неудачу с таким редким достоинством, — понизил голос мистер Леннокс.
Завершив разговор, он поднялся и представил мистера Торнтона, вошедшего в этот момент в комнату, Эдит и капитану Ленноксу.
Маргарет с тревогой смотрела на мистера Торнтона, пока он был занят церемонией. Прошло уже больше года с тех пор, как она видела его в последний раз, и события последнего времени сильно изменили его. Он по-прежнему выделялся прекрасной фигурой и безупречным внешним видом среди других мужчин, двигался непринужденно и естественно. Но время и заботы не прошли для него бесследно. Благородное спокойствие, написанное на его лице, чувство врожденного достоинства и мужественная сила производили впечатление на всех, кто знал о его затруднительном положении. Войдя в комнату, мистер Торнтон с первого взгляда нашел там Маргарет. Он заметил, как внимательно она слушала мистера Генри Леннокса. И подошел к ней, держась со спокойствием старого друга. С первых его слов ее щеки загорелись румянцем, который не сходил с них весь вечер. Казалось, ей нечего сказать ему. Она разочаровала мистера Торнтона тем безразличием, с которым расспрашивала его о старых знакомых из Милтона, задав вопросы, которых требовали приличия. Но вошли остальные — более близкие друзья дома, чем он, — и он отступил на задний план, время от времени разговаривая с мистером Ленноксом.
— Вам не кажется, что мисс Хейл выглядит прекрасно? — спросил мистер Леннокс. — Думаю, Милтон ей совсем не подходил. Когда она вернулась в Лондон, я подумал, что никогда не видел, чтобы кто-то так изменился. Сегодня же она просто светится. И она стала намного крепче. Прошлой осенью она уставала от прогулки в пару миль. А в пятницу вечером мы прогулялись в Хэмпстед и обратно. И в субботу она выглядела так же хорошо, как сейчас.
«„Мы?!“ Кто? Они вдвоем?»
Мистер Колтхерст был очень умным человеком и влиятельным членом парламента. Он хорошо разбирался в характерах людей и был поражен суждением, которое мистер Торнтон высказал за обедом. Он спросил у Эдит, что это за джентльмен, и, к своему удивлению, по тону его восклицания «О, вот кто это!» она поняла, что имя мистера Торнтона из Милтона было отнюдь не так незнакомо ему, как она предполагала. Ее обед проходил гладко. Генри был в хорошем настроении, замечательно проявляя свое бесстрастное, язвительное остроумие. Мистер Торнтон и мистер Колтхерст нашли одну или две обоюдно интересные темы, которые лишь затронули, оставив их для более личного послеобеденного разговора. Маргарет прекрасно выглядела в украшении из цветков граната. Она сидела, откинувшись на спинку стула, и мало разговаривала, но Эдит не беспокоилась — разговор тек плавно и без ее вмешательства. Маргарет наблюдала за лицом мистера Торнтона. Он не смотрел в ее сторону, поэтому она могла незаметно наблюдать за ним, отмечая изменения, которые произошли в нем даже за это короткое время. Только при самой неожиданной остроте мистера Леннокса на его лице вспыхивало прежнее выражение истинного удовольствия: в глазах появлялся веселый блеск, губы расплывались в великолепной улыбке, и на мгновение его взгляд неосознанно обращался к ней, как будто он ждал от нее понимания. Но когда их взгляды встречались, выражение его лица менялось. Оно снова становилось серьезным и озабоченным, и мистер Торнтон старательно не смотрел в ее сторону за обедом.
Кроме членов семьи, на обеде присутствовали еще две дамы, и, когда они вместе с тетей Шоу и Эдит поднялись в гостиную, Маргарет с неохотой взялась за рукоделие. Спустя некоторое время вошли джентльмены, мистер Колтхерст и мистер Торнтон были заняты разговором. Мистер Леннокс подошел к Маргарет и тихо произнес:
— Я действительно думаю, что Эдит обязана поблагодарить меня за мой вклад в ее вечер. Вы даже не знаете, какой приятный, рассудительный человек ваш арендатор. Он оказался именно тем, кто предоставил Колтхерсту все сведения, которые тот хотел получить. Я не представляю, как он умудрился не справиться со своими делами.
— С его силами и возможностями вы бы преуспели, — ответила Маргарет.
Мистеру Ленноксу очень не понравился тон, которым она ответила, хотя сами слова пришлись ему по душе.
Так как он замолчал, до них долетел отголосок разговора, который вели у камина мистер Колтхерст и мистер Торнтон:
— Уверяю вас, я слышал, об этом говорили с большим интересом… я бы даже сказал — с любопытством. Я слышал, как ваше имя часто упоминалось во время моего короткого пребывания по соседству…
Следующие несколько слов слушатели пропустили, а потом услышали, как мистер Торнтон ответил:
— Во мне нет ничего особенного… Если обо мне говорят подобным образом, то они ошибаются. Я не спеша принимаюсь за новые проекты и считаю, что неловко позволять себе быть известным даже среди тех людей, которых я желаю знать и с которыми я бы не скрытничал. Тем не менее, несмотря на все эти препятствия, я понимал, что я на правильном пути и что, начав дружить с одним, я знакомлюсь со многими другими. Преимущества были взаимными: мы и осознанно, и неосознанно учились друг у друга.
— Вы сказали «учились». Я надеюсь, вы намерены продолжать тот же курс?
— Надо остановить Колтхерста, — поспешно сказал мистер Леннокс. И неожиданным, но все же уместным вопросом он повернул русло разговора, чтобы мистеру Торнтону не пришлось испытать унижение, признав неудачу в ведении дел и последующее разорение.
Но как только вновь возникшая тема разговора исчерпала себя, мистер Торнтон возобновил беседу с того места, на котором его прервали, и ответил на вопрос мистера Колтхерста:
— Я потерпел неудачу в делах, и мне пришлось расстаться с положением хозяина. В Милтоне я ищу такое место, где мог бы работать под началом человека, который охотно передал бы мне ведение дел. Я не предлагаю поспешно воплощать в жизнь непродуманные теории. Мое единственное желание — иметь возможность наладить общение с рабочими, не сводя их исключительно к денежным отношениям. Но, судя по тому, какую важность приписывают этому намерению некоторые наши фабриканты, сокрушенно качая головами, едва я заговорю о каких-либо экспериментах в этом направлении, можно подумать, что это та самая точка, которую искал Архимед, чтобы повернуть земную ось.
— Я заметил, вы употребляете слово «эксперименты», — сказал мистер Колтхерст, изысканно подчеркивая уважительное отношение к собеседнику.
— Потому что я убежден, что именно так их и следует рассматривать. Я не уверен в последствиях, к которым они приведут. Но я уверен, что их следует опробовать. Я пришел к убеждению, что никакие общественные институты, какими бы мудрыми они ни были и сколько бы усилий ни потребовалось для их устройства и воплощения, не смогут объединить классы, пока не создадут условий для непосредственного личного контакта между представителями разных классов. Личное общение — истинное дыхание жизни. Рабочий человек едва ли способен понимать и чувствовать, сколько приходится его нанимателю трудиться в своем кабинете над планами развития производства. Готовый план подобен станку, который можно пускать в дело, как только в нем возникнет необходимость. И рабочие принимают такой план, как они принимают станок, не осознавая, какого умственного напряжения требует доведение его до совершенства. Но я бы предложил идею, разработка которой с необходимостью сопровождалась бы личным общением. Поначалу не все пошло бы гладко, но с каждым новым шагом все больше людей проявляли бы интерес, и наконец все стали бы желать успеха этой разработке и захотели бы принять в ней участие. Но даже тогда, я уверен, идея потеряет свою жизнеспособность, как только ее перестанет поддерживать тот всеобщий интерес, который неизменно заставляет людей находить средства и пути к пониманию друг друга притираться к характерам и личностям друг друга и даже к особенностям нрава или речи. Нам следует научиться лучше понимать друг друга и, осмелюсь сказать, больше нравиться друг другу.
— И вы думаете, такие отношения могут предотвратить повторение забастовок?
— Вовсе нет. Я могу надеяться лишь на то, что рабочие перестанут вкладывать в забастовки ту жестокую, мстительную ненависть, которой они до сих пор отличались. Оптимистичный человек мог бы вообразить, что более близкое и более доброжелательное общение между классами могло бы положить конец забастовкам. Но я не оптимист.
Внезапно, осененный новой идеей, он прошел туда, где сидела Маргарет, и заговорил без предисловия, словно знал, что она прислушивалась к их разговору:
— Мисс Хейл, у меня есть документ, подписанный по кругу моими рабочими и, как я подозреваю, составленный Хиггинсом, в котором они подтверждают свое желание работать на меня, если я снова получу право нанимать рабочих от своего имени. Правда, неплохо?
— Да, совершенно верно. Я очень рада за вас, — ответила Маргарет, подтверждая слова выразительным взглядом, однако тут же потупилась, поскольку ответный взор Торнтона был слишком красноречив.
Он мгновение смотрел на нее, словно не знал, что ответить. Потом вздохнул:
— Я знал, что вам понравится. — С этими словами он отвернулся и больше не заговаривал с ней до тех пор, пока не пришло время для официального прощания.
После его ухода Маргарет с некоторой нерешительностью сказала мистеру Ленноксу, заливаясь румянцем от волнения, которого не сумела подавить:
— Могу я поговорить с вами завтра? Мне нужна ваша помощь… в одном вопросе.
— Конечно. Я приду в любое удобное для вас время. Вы не доставите мне большего удовольствия, если воспользуетесь моей помощью. В одиннадцать? Очень хорошо.
Его глаза светились ликованием. Она училась полагаться на него! Казалось, что теперь каждый день будет только придавать ему уверенности, без которой он не решился бы снова сделать ей предложение.
ГЛАВА LII«ТУЧИ РАССЕЯЛИСЬ»[69]
Ради радости иль горя, ради страха иль надежды,
Ради дня грядущего или настоящего,
В мире иль в борьбе, в бурю или в солнце.
На следующее утро Эдит ходила на цыпочках и сдерживала громкие восклицания Шолто, словно любой неосторожный шум мог помешать беседе в гостиной. Уже пробило два часа, а они все еще сидели там, и двери были закрыты. Вскоре на лестнице послышались торопливые мужские шаги, и Эдит выглянула из комнаты.
— Ну что, Генри? — спросила она, вопросительно глядя на него.
— Все в порядке! — довольно коротко ответил он.
— Приходите обедать!
— Нет, спасибо, не могу. Я и так потерял слишком много времени.
— Значит, это еще не решено, — уныло произнесла Эдит.
— Нет! Ничего не решено. Это никогда не будет решено, если под «этим» вы имеете в виду то, о чем я догадываюсь. Этого не будет никогда, Эдит, поэтому выбросьте это из головы.
— Но ведь это было бы прекрасно для всех нас, — взмолилась Эдит. — Я всегда была бы спокойна за детей, если бы Маргарет поселилась рядом со мной. К тому же я боюсь, что она уедет в Кадис.
— Что ж, когда я надумаю жениться, я постараюсь найти девушку, которая знает, как управляться с детьми. Это все, что я могу обещать. Мисс Хейл никогда не выйдет за меня. И я не стану ее просить.
— Но тогда о чем вы разговаривали?
— О тысяче вещей, которых вам не понять: об инвестициях, аренде, ценах на землю.
— Ну и уходите, раз так. Вы с ней невыносимо глупы, если все это время говорили на такие скучные темы.
— Ладно, я ухожу. Но я приду завтра и приведу с собой мистера Торнтона, чтобы еще раз поговорить с мисс Хейл.
— Мистера Торнтона?! А он какое отношение имеет к этому?
— Он — арендатор мисс Хейл, — ответил мистер Леннокс, отворачиваясь. — И он желает отказаться от аренды.
— Что ж! Ладно, подробностей я все равно не пойму, поэтому можете мне ничего больше не говорить.
— Важно, чтобы вы поняли одно: позвольте нам, как сегодня, занять дальнюю гостиную и пусть нам никто не мешает. Ведь обычно дети и слуги ходят туда-сюда и невозможно спокойно обсуждать дела. А мы наметили на завтра вопросы чрезвычайной важности.
Никто так и не узнал, почему мистер Леннокс не явился на условленную встречу на следующий день. Мистер Торнтон пришел минута в минуту, и, заставив его прождать почти час, Маргарет вошла в комнату, бледная и взволнованная.
Она поспешно заговорила:
— Мне очень жаль, что не пришел мистер Леннокс… он мог бы объяснить все лучше, чем я. Он — мой советник в этом…
— Простите, что своим приходом доставил вам беспокойство. Может, мне пойти в контору мистера Леннокса и попытаться найти его?
— Нет, благодарю вас. Я хотела сказать вам, что мне жаль терять такого арендатора, как вы. Но мистер Леннокс говорит, что все наладится…
— Откуда об этом знать мистеру Ленноксу, — спокойно ответил мистер Торнтон. — Он слишком счастлив и удачлив в том, что для него важно, и не поймет, каково это — осознавать, что ты больше не молод, но оказался на той самой отправной точке, которая требует надежд и энергии молодости… чувствовать, что прошла половина жизни, а ничего не сделано… ничего не осталось от утраченных возможностей, кроме горьких воспоминаний о том, что такие возможности были. Мисс Хейл, я предпочел бы не знать мнения мистера Леннокса о моих делах. Счастливые и успешные люди легкомысленно относятся к неудачам других.
— Вы несправедливы, — мягко возразила Маргарет. — Мистер Леннокс говорил только о возможности возместить… возместить не только то, что вы потеряли… не говорите ничего, пока я не закончу… пожалуйста, не перебивайте! — Снова взяв себя в руки, она дрожащими пальцами перебирала какие-то юридические документы и выписки счетов. — О! Вот оно! И… он составил для меня предложение… жаль, что его здесь нет… если вы возьмете мои деньги, восемнадцать тысяч пятьдесят семь фунтов, которые лежат сейчас в банке без всякой пользы и приносят мне только два с половиной процента… вы смогли бы заплатить мне куда больший процент и продолжили бы руководить фабрикой Мальборо.
Под конец она заговорила гораздо более отчетливым и уверенным голосом. Мистер Торнтон молчал, а она продолжала просматривать документы. Она изо всех сил старалась, чтобы ее слова прозвучали как обычное деловое предложение, от которого основную выгоду получала она сама. Она все всматривалась и всматривалась в этот документ, и ее сердце замерло, когда заговорил мистер Торнтон. Его голос звучал хрипло и прерывался от нежности:
— Маргарет!
Она только на миг взглянула на него и тут же закрыла лицо руками, пряча глаза, светившиеся счастьем. Подойдя ближе, он повторил ее имя, вложив в него все свои чувства:
— Маргарет!
Все ниже и ниже клонилась к столу голова, все надежнее и крепче прижимались к лицу ладони. Мистер Торнтон подошел к ней вплотную. Он опустился подле нее на колени и на одном дыхании прошептал ей на ухо:
— Берегись… Если ты не ответишь, я предъявлю на тебя права самым дерзким образом… Если я должен уйти, лучше прогони меня сразу… Маргарет!..
На третий зов она повернулась к нему, все еще прижимая к лицу изящные белые ладони, и положила голову ему на плечо, словно пряталась от него даже там. Столь сладостным было для него прикосновение ее нежной кожи, что это даже превосходило желание любоваться ее румянцем и глазами, полными любви. Он крепко прижал ее к себе. Оба молчали. Наконец она прошептала еле слышно:
— О мистер Торнтон, я недостойна!
— Недостойна! Не смейся, это я тебя недостоин.
Он нежно отвел ее руки от лица и положил их себе на плечи так, как когда-то сделала она, защищая его от бунтовщиков.
— Помнишь, любимая? — пробормотал он. — И помнишь, какой дерзостью я отплатил тебе на следующий день?
— Я помню лишь, какие несправедливые слова говорила тебе…
— Посмотри на меня! Подними голову. Я хочу что-то тебе показать!
Она наконец подняла на него глаза, заливаясь прелестным румянцем от смущения.
— Узнаешь эти розы? — спросил он, доставая свою записную книжку, в которой бережно хранил несколько увядших цветков.
— Нет, — ответила она с наивным любопытством. — Я их тебе подарила?
— Нет! Ты не дарила мне роз, гордячка. Но возможно, ты была знакома с их родственницами.
Маргарет на минуту задумалась, потом легкая улыбка тронула ее губы:
— Неужели из Хелстона? Я узнаю глубокие выемки на лепестках. О! Ты там был?! Когда ты там был?
— Я хотел увидеть место, где Маргарет выросла и стала такой, какая она есть. Я должен был увидеть Хелстон, пусть даже в самые худшие времена, когда я и надеяться не смел назвать ее своей. Я поехал туда, вернувшись из Гавра.
— Ты должен мне их отдать, — сказала она, с мягкой настойчивостью пытаясь забрать их из его руки.
— Хорошо. Только ты должна заплатить мне за них!..
— Как мне сказать об этом тете Шоу? — прошептала она спустя несколько мгновений восхитительной тишины.
— Позволь мне поговорить с ней.
— О нет! Я должна сказать ей сама… но что она скажет?
— Могу предположить. Ее первым восклицанием будет: «Этот мужчина!»
— Замолчи! — сказала Маргарет. — Иначе я покажу тебе, как твоя мать произнесет с негодованием: «Эта женщина!»