Маргарет обрадовалась, что воспоминания увели матушку от мыслей о молчании отца относительно столь важной и близкой сердцу темы. После глубоких опасений по поводу природы отступничества это обстоятельство беспокоило ее больше всего.
— Ты же знаешь, мама, как узок здесь круг общения. Ближайшие наши соседи, Горманы (кстати, мы очень редко с ними встречаемся), точно так же погружены в коммерцию, как жители Милтон-Нотерна.
— Да, — едва ли с негодованием заявила миссис Хейл. — Вот только Горманы делали кареты для половины дворян нашего графства и хоть как-то с ними общались. А фабричные? Подумать только! Кто станет носить хлопок, если может позволить себе льняное полотно?
— О владельцах хлопкопрядильных фабрик я не говорю — общаться с ними нам вряд ли придется.
— Но почему, скажи на милость, твой отец решил отправиться именно в Милтон-Нотерн?
— Отчасти потому, что этот город ничем не напоминает Хелстон, — с грустным вздохом ответила Маргарет, — а отчасти по рекомендации мистера Белла. Тот предложил папе место преподавателя.
— В Милтоне? А почему бы не поехать в Оксфорд, чтобы заниматься с джентльменами?
— Не забывай, мама, что папа оставляет церковь в силу своих взглядов. В Оксфорде сомнения пользы не принесут.
Некоторое время миссис Хейл молча поплакала, а потом наконец сквозь слезы вымолвила:
— А мебель! Как мы перевезем все вещи? Я ни разу в жизни не переезжала, а впереди всего лишь две недели!
С невыразимым облегчением Маргарет обнаружила, что горе и смятение матери перешли на практический уровень. Сама она не считала его значимым, однако старалась оказать действенную помощь: планировала, советовала и вдохновляла маму сделать как можно больше, прежде чем планы отца обретут определенность. Весь день она не отходила от матери ни на шаг, всей душой сочувствуя каждому новому повороту настроения, но с особым напряжением ждала наступления вечера, с каждым часом все острее сознавая, что после долгого утомительного дня отец должен вернуться в любящую, понимающую семью. Грустно было думать о том, какие страдания он долгое время терпел втайне от жены и дочери, но матушка ограничилась холодным замечанием в том смысле, что если бы поделился с ней, то мог бы рассчитывать на поддержку и помощь.
В коридоре послышались шаги отца, и у Маргарет затряслись поджилки. Выйти навстречу и поделиться, как все прошло, она побоялась: матушка могла впасть в состояние ревнивого раздражения — хотя и слышала, как отец помедлил, словно дожидаясь ее появления или какого-нибудь знака.
По сжатым губам и изменившемуся выражению лица матушки стало ясно, что и она слышала шаги мужа. Вскоре он открыл дверь гостиной и остановился на пороге, опасаясь войти, — бледный, осунувшийся, с испуганным взглядом, особенно жалким на лице мужчины. Но странное дело: именно выражение отчаянной неуверенности, умственной и телесной вялости тронуло сердце жены. Миссис Хейл порывисто поднялась и со слезами бросилась мужу на грудь.
— О, Ричард, Ричард! Надо было открыться мне раньше!
Позволив себе наконец оставить матушку, Маргарет бросилась наверх, упала на кровать и спрятала лицо в подушку, чтобы подавить истеричные рыдания, так долго копившиеся и теперь вот вырвавшиеся на волю. Она не знала, долго ли так пролежала. Не слышала, как горничная вошла, чтобы навести порядок в комнате, но тут же, испуганная, на цыпочках выскользнула и поделилась с миссис Диксон, что мисс Хейл плачет так, как будто сердце ее разбилось. Если не прекратит сейчас же, то непременно доведет себя до смертельной болезни. В результате Маргарет ощутила осторожное прикосновение, вздрогнула и, порывисто сев, увидела знакомую комнату и темную фигуру Диксон: та держала свечу за спиной, чтобы не потревожить распухшие от слез глаза барышни.
— О, Диксон! Я не слышала, как ты вошла! — воскликнула Маргарет, пытаясь вернуть хотя бы толику самообладания. — Уже очень поздно?
Сделав вид, что хочет встать, она спустила ноги на пол, убрала с лица мокрые спутанные волосы и попыталась показать, что ничего не случилось, что просто спала.
— Не могу сказать, который час, — горестно вздохнула Диксон. — Когда я помогала мадам переодеться к чаю, она сообщила ужасную новость, и с тех пор я потеряла счет времени. Не знаю, что теперь станет со всеми нами. Шарлотта сказала, что вы рыдаете, и я подумала: «Бедняжка! Стоит ли удивляться?» Господин решил примкнуть к диссентерам! В его-то возрасте, когда дела в церкви шли пусть и не блестяще, но вовсе не дурно! У меня был родственник, который всю жизнь работал портным, а после пятидесяти вдруг решил стать методистским проповедником. И то сказать, он толком пару штанов не умел сшить, так что удивляться не приходится. Но мой господин! Я спросила миссис: «Что бы сказал бедный сэр Джон? Он никогда не одобрял вашего замужества, но если бы мог предположить такой конец, то ругался бы еще страшнее, если это вообще возможно!»
Диксон настолько привыкла комментировать действия мистера Хейла в присутствии госпожи (которая слушала или не слушала, в зависимости от настроения), что не заметила, как гневно вспыхнули глаза Маргарет и затрепетали ресницы. Выслушивать дерзкие рассуждения об отце, да еще от прислуги? Это уж слишком!
— Диксон, — заговорила она тихо, как всегда говорила, когда сердилась, и в голосе послышались приглушенные раскаты надвигающейся грозы. — Ты, верно, забыла, с кем разговариваешь!
Маргарет поднялась с кровати и взглянула на горничную с подчеркнутым презрением.
— Иди! Ты совершила большую оплошность. Уверена, что, по здравом размышлении, пожалеешь о своем поведении.
Диксон медлила в нерешительности, и Маргарет настойчиво повторила:
— Оставь меня, Диксон. Хочу, чтобы ты ушла.
Горничная не знала, то ли возмутиться, то ли заплакать: сейчас сгодилось бы и то и другое, — и подумала: «Мисс Маргарет так похожа на старого сэра Джона и бедного мастера Фредерика. Странно, откуда это?» Диксон раньше ни за что не стерпела бы отповеди из уст кого бы то ни было, а сейчас смиренно ограничилась вопросом:
— Можно хотя бы расстегнуть вам платье, мисс, и расчесать волосы?
— Нет! Спасибо, не сегодня.
Маргарет сурово выпроводила служанку из комнаты и заперла дверь. С этих пор бесцеремонная Диксон прониклась к мисс глубоким почтением, утверждая, что молодая госпожа очень похожа на бедного мастера Фредерика, а на самом же деле, подобно многим, с готовностью подчинялась проявлению сильной воли.
Маргарет нуждалась в помощи Диксон на деле, а не на словах; та же, в свою очередь, считала торжественным долгом демонстрировать обиду посредством молчания. Таким образом, энергия направлялась в правильное русло. Две недели оказались чрезвычайно коротким сроком для подготовки к столь серьезному переезду. Слегка забывшись, Диксон начала было: «Любой другой джентльмен…» — но, взглянув в замкнутое, строгое лицо молодой госпожи, закашлялась и покорно приняла из рук Маргарет несколько капель настойки белокудренника, дабы остановить «легкое покалывание в груди», на которое жаловалась. Однако действительно любой другой джентльмен, кроме мистера Хейла, давно понял бы, что в столь короткий срок крайне затруднительно найти подходящий дом в Милтон-Нотерне или в любом другом городе, чтобы по необходимости перевезти мебель из Хелстона.
Ошеломленная внезапно обрушившимся грузом бесконечных решений, забот и хлопот, миссис Хейл не на шутку заболела, и Маргарет едва ли не с облегчением уложила матушку в постель и возложила все хозяйственные обязанности на себя. Диксон, верная призванию телохранительницы, посвятила себя преданному уходу за госпожой, лишь иногда появляясь из спальни, чтобы покачать головой и пробормотать несколько слов, которые Маргарет старалась не слушать. Впереди непреклонно маячила одна-единственная цель: вынужденный отъезд из родного дома. Уже получил назначение преемник мистера Хейла. В любом случае после принятого отцом решения медлить было нельзя — как ради него самого, так и по иным соображениям. По вечерам, после прощания с очередной группой прихожан и с каждым из них в отдельности, он возвращался домой все более и более расстроенным. Несмотря на неопытность в практических делах, Маргарет знала, к кому обратиться за советом. Повариха и Шарлотта с утра до вечера безропотно и самозабвенно собирали и паковали вещи. Каким-то чудесным образом редкая рассудительность Маргарет неизменно позволяла найти лучшее решение проблемы и лучший способ действия. Через неделю предстоит освободить дом. Но куда же ехать? Прямиком в Милтон или для начала еще куда-нибудь? От ответа на этот вопрос зависело такое количество дальнейших действий, что однажды вечером, несмотря на усталость и дурное настроение отца, Маргарет все-таки решилась его потревожить и в ответ услышала:
— Моя дорогая! Право, у меня слишком много забот, чтобы думать еще и об этом. Что говорит мама? Чего она хочет? Бедная Мария!
Тяжкий вздох отозвался еще более тяжким и громким вздохом: за очередной чашкой чая для миссис Хейл в комнату вошла Диксон и, услышав последние слова хозяина — в надежде на его защиту от укоризненного взгляда мисс, — осмелилась повторить:
— Моя бедная госпожа!
— Ты ведь не хочешь сказать, что ей сегодня хуже? — заметил мистер Хейл, поспешно обернувшись.
— Честное слово, не знаю, сэр. Не мне судить. Похоже, болезнь поразила не столько тело, сколько сознание.
Мистер Хейл безмерно расстроился.
— Ты бы отнесла маме чай, пока не остыл, Диксон, — посоветовала Маргарет спокойным, но властным тоном.
— О, прошу прощения, мисс! Постоянно думаю о своей бедной… о миссис Хейл.
— Папа! — заговорила Маргарет, едва служанка вышла. — Неопределенность вредит вам обоим. Разумеется, мама глубоко переживает перемену в твоих мыслях: с этим ничего не поделаешь, но сейчас обстоятельства прояснились, по крайней мере до некоторой степени. Думаю, что, если бы ты сказал, что именно можно планировать, мне удалось бы вовлечь ее в обсуждение. Она ни разу не высказывала никаких пожеланий, и вообще думает только о том, о чем нельзя не думать. Скажи, мы сразу поедем в Милтон? Ты уже снял там дом?