Когда она вошла, Николас и Бесси сидели в креслах возле камина: он курил, а она слегка раскачивалась.
Николас вынул трубку изо рта, встал, предложил свое место гостье, а сам облокотился о камин.
Маргарет спросила о здоровье Бесси.
— Настроение неважное, а самочувствие лучше, — ответил Николас. — Очень не любит забастовки, считает, что любой ценой надо сохранять мир и покой.
— При мне это уже третья забастовка, — вздохнула Бесси, как будто этот ответ все объяснял.
— Третий удар — решающий. Вот увидите, обязательно добьем хозяев. Сами прибегут и попросят вернуться на наших условиях. Вот и все. Раньше у нас ничего не получалось, но сейчас все спланировано как надо.
— Зачем вы бастуете? — спросила Маргарет. — Забастовка — это прекращение работы ради получения более высокого жалованья. Верно? Не удивляйтесь моему невежеству. Там, откуда я приехала, о забастовках не слышали.
— Хотелось бы мне там оказаться, — грустно заметила Бесси. — Но мне не пристало жаловаться: это последняя забастовка на моем веку. Не успеет она закончиться, как я окажусь в величественном городе — святом Иерусалиме.
— Мечтает только о будущем — о настоящем и слышать не хочет. Зато мне приходится стараться в поте лица. По-моему, синица в руке лучше журавля в небе. Так что по поводу забастовки наши мнения расходятся.
— Но если бы в тех краях, откуда я приехала, начались забастовки, то сено так и осталось бы на лугах, урожай сгнил бы в полях, а семена испортились в закромах.
— И?.. — вопросительно произнес Хиггинс, снова засовывая в рот трубку.
— Что стало бы с фермерами? — уточнила Маргарет.
Хиггинс выпустил кольцо дыма.
— Полагаю, им пришлось бы или продать фермы, или повысить рабочим жалованье.
— Предположим, второй вариант для них по той или иной причине неприемлем, а продать фермы вот так, сразу, невозможно, как бы они того не желали. Стало быть, в этом году у них уже ни сена, ни урожая. Откуда же возьмутся деньги, чтобы платить рабочим на будущий год?
Хиггинс долго молчал, попыхивая трубкой, и наконец проговорил:
— Не знаю, как обстоят дела у вас на юге. Слышал, что люди там слабые, хилые: не видят, когда их обманывают, и чуть что, сразу умирают. Мы здесь совсем другие: быстро понимаем, если кто захочет обвести вокруг пальца, — и готовы стоять до конца. Решительно бросаем станки и заявляем: «Ты, хозяин, можешь нас убить, но обмануть не удастся!» И в этот раз, черт возьми, у них ничего не получится!
— Если бы я могла жить на юге! — мечтательно вздохнула Бесси.
— Там тоже жизнь не сахар, — возразила Маргарет. — Всюду свои печали. Людям приходится работать от темна до темна, а еды, чтобы подкрепить силы, у них мало.
— Зато там чистый воздух, — сказала Бесси, — нет этого ужасного, несмолкающего шума и несносной духоты.
— Выходить в поле приходится в любую погоду: и в дождь, и в холод, и в зной. Молодые могут это выдержать, но с возрастом становится все труднее: ревматизм и другие болезни раньше времени отнимают силы, — и все же люди вынуждены или продолжать тяжкий труд, или идти в работный дом.
— Мне казалось, вы преданы своему югу, — заметил Николас.
— Так и есть, — с улыбкой согласилась Маргарет, признавая собственную непоследовательность. — Просто хочу сказать, Бесси, что повсюду есть как хорошее, так и плохое, да и проблем хватает.
— Говорите, на юге никогда не бастуют? — неожиданно спросил Николас.
— Нет! — решительно ответила Маргарет. — Наверное, там у рабочих больше рассудительности.
— А по-моему, — запальчиво возразил, яростно выколачивая из трубки пепел, Николас, — дело не в большом уме, а в трусости.
— Ах, папа! — воскликнула Бесси. — Чего вы добьетесь своей забастовкой? Вспомни первую — когда умерла мама. Как мы тогда голодали, особенно ты! Но ничего не вышло: почти все вернулись на свои места за прежнее жалованье, а те, кто не пожелал, умирали с голоду или ходили с протянутой рукой.
— Да, — согласился мистер Хиггинс, — ту забастовку плохо организовали: за дело взялись дураки и предатели, — но в этот раз будет иначе.
— Однако вы до сих пор так и не сказали, чего требуете, — настойчиво повторила Маргарет.
— Понимаете, несколько фабрикантов договорились снизить жалованье, которое платили два последних года, чтобы увеличить свои доходы. Вышли к нам и заявили, что мы должны согласиться получать меньше, но мы этого не потерпим: откажемся работать и посмотрим, что они тогда скажут. Лучше с голоду умрем! Хотят убить гусыню, что несет золотые яйца? На здоровье!
— Значит, готовы умереть, лишь бы доказать свою правоту?
— Нет, — решительно возразил Николас. — Готов умереть, но не сдаться. Почему для солдата это доблесть, а для бедного ткача — нет?
— Но солдат погибает на поле боя, защищая других людей.
Хиггинс мрачно рассмеялся:
— Милая, вы еще очень молоды, но все же ответьте: можем ли мы втроем — Бесси, Мэри и я — прожить на шестнадцать шиллингов в неделю? Разве я за себя переживаю? Нет, за других, — не хуже того солдата. Вот только он сражается за тех, кого в глаза не видел и о ком даже ни разу не слышал, а я защищаю соседа Джона Бучера с больной женой и восемью малыми детьми. И не его одного, пусть он и слабак, не способный обслужить больше двух станков, но и всех других тоже. Я ратую за справедливость: почему мы должны получать меньше, если производство развивается, а прибыль растет?
— Не спрашивайте меня, — пожала плечами Маргарет, — я ничего в этом не понимаю. Спросите лучше кого-нибудь из ваших хозяев. Они наверняка смогут объяснить, почему приняли решение сократить жалованье. Скорее всего, у них были серьезные основания для столь серьезного шага.
— Вы здесь чужая, вот и все! — презрительно заключил Николас. — Надо же такое сказать: «Спросите хозяев», — еще не хватало! Да они ответят, чтобы мы занимались своим делом и не совали нос, куда не надо. Наше дело — вкалывать от зари до зари, а их — жиреть и богатеть. Вот и вся правда.
Даже понимая, что раздражает собеседника, Маргарет решила не сдаваться:
— Возможно, из-за состояния торговли — ухудшения реализации продукции — они не могут позволить себе сохранить прежний уровень оплаты.
— Состояние торговли! Вот так хозяева и водят нас за нос. Я говорю о жалованье. Вся продукция продается, а нас все пугают кризисом и, как непослушных детей, грозят оставить без сладкого, чтобы хорошо себя вели. Говорю вам, что их единственная цель — нажива. Поэтому нам остается одно: твердо стоять на своем и храбро сражаться — не только за себя, но и за других тоже, — за справедливость и честный труд. Благодаря нам они имеют прибыль, а значит, мы должны получить свою долю. В этот раз речь не идет о выживании: удалось кое-что скопить, — а потому будем биться до конца. Ни один рабочий не войдет в цех, если хозяин не пообещает платить сумму, которую определили профсоюзы. Поэтому я и говорю: ура забастовке! Пусть они — Торнтон, Сликсон, Хампер и другие — задумаются, что к чему.
— Торнтон! — повторила Маргарет. — Мистер Торнтон с Мальборо-стрит?
— Да! Только мы зовем его «Торнтон с фабрики Мальборо».
— Значит, он один из тех, с кем вы боретесь? Что он собой представляет?
— Когда-нибудь видели бульдога? Так вот: поставьте бульдога на задние лапы, наденьте на него дорогой сюртук и модные бриджи, и как раз получите Джона Торнтона.
— Ничего подобного, — рассмеялась Маргарет. — Не могу согласиться. Мистер Торнтон вовсе не красавец, но на бульдога совсем не похож. У того короткий широкий нос и задранная верхняя губа.
— Дело не во внешности. У Джона Торнтона мертвая хватка, как у бульдога, если что решил, то с места не сдвинешь. Чтобы у него что-то отобрать, придется вилами колоть. С Джоном Торнтоном сразиться стоит, а что до Сликсона, то он скорее всего, наобещает целую гору и заманит своих рабочих обратно, но как только они опять окажутся в его власти, в очередной раз обманет, да еще и оштрафует вдобавок — это уж точно. Скользкий, как угорь, а хитрый и коварный, как кот. С ним никогда не получится честной борьбы, не то что с Торнтоном. Этот крепок как гвоздь и невероятно упрям. Одно слово — бульдог!
— Бедная Бесси! — Маргарет повернулась к подруге. — Только и делаешь, что вздыхаешь. Забастовки и баррикады совсем тебя не радуют, правда?
— Нисколько, — мрачно согласилась девушка. — Устала от этих разговоров. Неужели перед смертью нельзя поговорить о чем-то другом, кроме грохота, лязга и стука, работы и жалованья, хозяев, рабочих и предателей?
— Бедняжка! Нет покоя даже в последние дни! Зато ты оживилась: выглядишь не такой печальной, — да и я побуду дома, с тобой.
— И будешь душить меня своим дымом! — проворчала Бесси.
— Значит, больше ни разу дома не закурю, — нежно пообещал отец. — Но почему же ты раньше не сказала, глупышка?
Девушка долго молчала, а потом, когда отец вышел, чтобы докурить трубку, тихо — так, чтобы слышала только Маргарет, — проговорила:
— Готова поспорить, что до конца своих дней не откажется ни от табака, ни от выпивки. — Она вздохнула. — Я же не дура, правда, мисс? Знаю, что должна держать отца дома, подальше от тех, кто во время забастовки попытается напоить людей. А вместо этого, как будто кто-то дергает за язык, говорю про трубку. Теперь он будет уходить всякий раз, как захочет покурить, и неизвестно, чем это закончится. Жалею, что не задохнулась раньше.
— Разве твой отец пьет? — удивилась Маргарет.
— Нет, не то чтобы пьет, — ответила девушка тем же возбужденно-сердитым тоном, — но только представьте: наверное, у вас, как и у всех других, тоже случаются дни, когда хочется чего-то нового. Хотя бы небольшого толчка. Сама я в таких случаях когда-то ходила за хлебом в другую булочную — просто потому, что не могла больше жить с прежним видом из окна, прежним шумом в ушах, прежним вкусом во рту и прежними мыслями (точнее, их отсутствием) в голове. День за днем, до бесконечности. Даже жалела, что не родилась мужчиной, потому что им позволено ездить по другим городам в поисках работы (хотя это не больше, чем ловушка). А отец, как все мужчины, наверняка устал от однообразия еще больше, чем я. Что же ему делать? Разве можно винить человека за то, что он хочет немного разогнать кровь и увидеть вещи, которых нет в обычной жизни: картины, зеркала, украшения? Но пьяницей отец никогда не был, хотя порой и теряет чувство меры.