— Отлично. Знаешь ли, после разговора с доктором Доналдсоном я понял, что миссис Хейл очень нездорова.
— Странно, что они приняли приглашение, если мать семейства серьезно больна, — фыркнула Фанни.
— Я не сказал, что она серьезно больна, — резко возразил Джон. — Сказал, что очень нездорова. Они могут об этом и не знать.
Внезапно ему вспомнилось, что, по словам доктора, Маргарет должна представлять истинное положение вещей.
— Возможно, они осознали, как ты вчера подчеркнул, и то преимущество, которое предоставит им — точнее, мистеру Хейлу — знакомство с такими людьми, как Стивенсы и Коллинбруки.
— Уверен, что на их решение повлиял вовсе не этот мотив. Нет! Кажется, я понимаю, в чем дело.
— Джон! — неврно, как обычно, рассмеялась Фанни. — Почему так получается, что, когда речь заходит об этих Хейлах, ты никогда не позволяешь нам высказать собственное суждение? Неужели они так уж отличаются от других?
Она вовсе не собиралась его рассердить, но даже если бы очень постаралась, то не смогла бы добиться большего успеха. Джон предпочел гневаться молча и не снизошел до ответа, зато свое авторитетное мнение высказала миссис Торнтон:
— Мне они вовсе не кажутся какими-то особенными. Мистер Хейл производит впечатление вполне достойного человека, но слишком простого для торговли. Так что хорошо, что он раньше был священником, а теперь стал учителем. Жена — утонченная, слабая здоровьем леди. А вот девушка несколько озадачивает, когда я о ней думаю. Впрочем, случается это не часто. Представляется, что ей очень важно пустить пыль в глаза — вот только не пойму, зачем и почему. Иногда даже создается впечатление, что она считает себя умнее и лучше всех. И это притом что они вовсе не богаты и, насколько могу судить, никогда таковыми не были.
— К тому же она плохо образована, мама: не играет на фортепиано.
— Продолжай, Фанни: в чем еще мисс Хейл не соответствует твоим стандартам? — резко вопросил Джон.
— Ну же, дорогой! — вступилась за дочь миссис Торнтон. — В словах твоей сестры нет ничего страшного. Я сама слышала, как мисс Хейл призналась, что не умеет играть. Если бы ты оставил нас в покое, то, возможно, мы смогли бы заметить ее достоинства и даже проникнуться симпатией.
— Вот это вряд ли! — пробормотала Фанни, поняв, что надежно защищена.
Торнтон услышал слова сестры, но опять не потрудился ответить: лишь принялся молча расхаживать по столовой, с нетерпением ожидая, когда же наконец матушка прикажет подать свечи, чтобы можно было сесть за работу — чтение или письмо — и прекратить ненужную перепалку. Ему и в голову не пришло нарушить заведенный в доме порядок: прежняя экономия навсегда врезалась в сознание.
Наконец, после долгой паузы, он собрался с духом и заговорил:
— Мама, мне бы действительно хотелось, чтобы вы изменили свое мнение о мисс Хейл.
— Почему? — удивилась миссис Торнтон. — Ты ведь не думаешь на ней жениться? У этой девушки нет ни пенни.
— Она ни за что за меня не выйдет, — мрачно усмехнулся Джон.
— Полагаю, что ты прав, — подтвердила матушка. — Она рассмеялась мне в лицо, когда я похвалила ее за то, что передала добрые слова, сказанные в твой адрес мистером Беллом. Искренность мне понравилась: во всяком случае, стало ясно, что она о тебе думает, — но спустя мгновение я рассердилась, так как она… Впрочем, неважно! Ты прав: мисс Хейл слишком много о себе понимает, чтобы принять ее всерьез. Самоуверенная гордячка! Хотелось бы знать, где она найдет себе мужа!
Если грубые слова Торнтона и ранили, то сумерки помогли это скрыть. Уже спустя минуту он подошел к матери в самом жизнерадостном расположении духа и, положив руку на плечо, проговорил:
— Поскольку я точно так же уверен в правоте твоих суждений, как и ты сама, и поскольку даже не задумываюсь о возможности сделать ей предложение, поверь на будущее, что разговоры об этой особе меня абсолютно не интересуют. Предполагаю, что девушку ждут переживания — возможно, даже горе, — и всего лишь хочу, чтобы в нужную минуту ты смогла ее поддержать.
Торнтон посмотрел на сестру.
— Полагаю, Фанни, тебе достанет деликатности понять, что мисс Хейл будет так же больно, как и мне — а может, еще больнее, — если кто-то предположит, что, попросив вас с мамой проявить к ней дружественное внимание, я руководствуюсь какими-то иными соображениями, кроме тех, которые только что высказал.
— Не могу простить ей самоуверенности: эта девушка задирает нос перед всеми нами и даже перед тобой… — возразила миссис Торнтон. — Но если ты так хочешь, то постараюсь к ней расположиться. Ради твоего спокойствия я подружилась бы даже с Иезавелью.
— Право, мама, я еще ни разу не оказался — и, надеюсь, не окажусь впредь — в зоне ее презрения.
— Да уж, воистину презрение! — выразительно хмыкнула миссис Торнтон. — Если хочешь, чтобы я проявила симпатию к мисс Хейл, то перестань о ней говорить. Когда я с ней общаюсь, непонятно, нравится она мне или нет, но когда думаю о ней и слушаю твои речи, сразу начинаю ненавидеть. Вижу, что она и с тобой держится высокомерно.
— Даже если так… — начал было Торнтон, но передумал и на миг умолк, прежде чем продолжить: — Я уже не мальчик, чтобы испугаться надменного женского взгляда или расстроиться из-за ошибочного восприятия меня самого и моего положения в обществе. Я умею над этим смеяться!
— Вот это верно! А заодно и над ее высокопарными мыслями и гордыми взглядами!
— Не могу понять, почему вы так долго обсуждаете эту особу. Я устала! — подала голос Фанни.
— Что же, — с горечью произнес Джон, — можно побеседовать о чем-нибудь более приятном. Что скажете о забастовке? Эта тема вас устраивает?
— Рабочие действительно вышли на улицу? — с живым интересом осведомилась миссис Торнтон.
— Фабрика Хампера остановилась. Мои люди дорабатывают неделю, так как боятся нарушить контракт, который я заставил каждого подписать: за самовольный уход от станка грозит штраф.
— Расходы на юристов окажутся выше, чем стоят все эти неблагодарные ничтожества, вместе взятые! — презрительно фыркнула матушка.
— Точно. Но зато я бы доказал им, что умею держать слово и от них требую того же. Они меня уже знают. Люди Сликсона бросили работу: понимают, что он не станет тратить деньги на судебные издержки. Так что, мама, забастовка неминуема.
— Надеюсь, заказов не очень много?
— Напротив, очень много. И рабочие это знают. Однако, хоть и считают себя невероятно умными, многого не учитывают.
— О чем ты, Джон?
Наконец-то принесли свечи. Фанни уселась за свою вечную вышивку, но вскоре принялась зевать, время от времени откидываясь на спинку кресла и бессмысленно глядя в пространство.
— О том, что американцы настолько заполнили рынок своей продукцией, что наш единственный шанс — удешевление производства. В ином случае можно закрывать фабрики и отправляться восвояси, причем всем: и рабочим и хозяевам. И все же эти недоумки требуют сохранить им жалованье, которое получают уже три года. Некоторые ссылаются на оплату труда у Дикинсона, хотя отлично знают, что с бессовестными штрафами и прочими позорными уловками реальная оплата получается меньше нашей. Честное слово, мама, жалею, что не действуют старые законы против профсоюзов. Слишком тяжело сознавать, что дураки — невежественные, распущенные бездельники — объединяют свои пустые головы и начинают распоряжаться состоянием тех, кто отдал делу знания, опыт, мудрость и душевные силы. А дальше случится вот что (мы как раз бодро шагаем в эту сторону): хозяевам фабрик придется снять шляпы перед председателем союза ткачей и униженно попросить вернуть рабочих в цеха, пообещав выполнить их условия. Вот чего они добиваются, те, кому не хватает ума понять, что если здесь, в Англии, мы не получим достойной доли прибыли за свои труды и заботы, то попросту переведем производство в какую-то другую страну. К тому же, учитывая внутреннюю и внешнюю конкуренцию, в ближайшие годы нам вряд ли удастся добиться чего-то большего, чем умеренный доход, так что надо привыкать довольствоваться малым.
— А разве нельзя привезти рабочих из Ирландии? Я бы не стала держать бунтовщиков ни единого дня. Сразу дала бы им понять, что господин имеет право нанимать слуг по собственному усмотрению.
— Да, разумеется, такое право у меня есть, и, если горячие головы не успокоятся, я им воспользуюсь. Не обойдется без препятствий, расходов и, боюсь, даже сопротивления, но я все равно не сдамся.
— Если потребуются дополнительные расходы, званый обед окажется не к месту. Жалею, что мы его затеяли.
— И я тоже — не из-за расходов, а потому что время дорого: нужно многое обдумать и встретиться с единомышленниками, — но мистера Хорсфола принять необходимо, а он в Милтоне надолго не задержится. Что же касается остальных, то мы все равно перед ними в долгу, так что пригласить, так или иначе, придется.
Торнтон продолжал нервно ходить по комнате — больше не вступая в разговор, но часто и глубоко вздыхая, словно отгоняя неприятные мысли. Фанни тем временем то и дело задавала матери мелкие вопросы, ни один из которых не касался предмета, который, как заметил бы мудрый наблюдатель, всецело занимал ее внимание, и, соответственно, получала множество коротких ответов.
Когда ровно в десять для общей молитвы в комнату потянулись слуги, обе вздохнули с облегчением. По заведенному порядку молитву всегда произносила миссис Торнтон, для начала прочитав очередную главу из Библии. Сейчас изо дня в день звучали отрывки из Ветхого Завета. Закончив церемонию, она пожелала сыну спокойной ночи и проводила его долгим пристальным взглядом. Жившей в материнском сердце нежности этот взгляд не передавал, однако обладал прямотой благословения.
Попрощавшись с матушкой, Торнтон снова принялся ходить из угла в угол. Надвигавшаяся забастовка нарушила тщательно продуманные планы, перечеркнула кропотливые расчеты. Результаты многочасовой напряженной работы развалились под натиском безрассудной прихоти тех, кто вредил не столько хозяину, сколько себе, хотя никто не смог бы определить наносимый ими ущерб. И эти люди считали себя вправе командовать владельцами предприятий в управлении капиталом! Сегодня Хампер сказал, что если забастовка погубит его производство, то начнет жизнь сначала и найдет утешение в сознании, что виновники несчастья окажутся в худшем положении, чем он сам. У них есть только руки, а у него еще и голова на плечах. Погубив рынок и производство, они не найдут себе другого занятия. Только вот Торнтона подобные рассуждения вовсе не утешали. Очевидно, месть не доставляла ему удовольствия. Возможно, он так высоко ценил достигнутое собственным умом и трудом положение, что остро чувствовал опасность, исходившую от агрессивного невежества бунтовщиков, и не хотел думать об их будущем. Он шагал по комнате, погрузившись в невеселые мысли, пока часы не пробили два. Свечи в канделябрах уже догорали, он зажег свою и пробормотал: