Далее последовало взволнованное обсуждение, к которому присоединились еще два-три гостя.
— Все эти меры приняты.
Мистер Сликсон выразил сомнение и обозначил сложности, для убедительности даже прихватив мистера Торнтона под локоть, но тот высвободил руку, едва заметно отодвинулся и, слегка вздернув брови, проговорил:
— Беру риск на себя. Никто не принуждает вас присоединяться — можете поступать по собственному усмотрению.
Прозвучали и другие опасения.
— Такой подлости, как поджог, я не боюсь. Вражда открытая, а значит, я имею право всеми доступными мне средствами защищаться. Моя решимость и жесткость позиции известна забастовщикам так же хорошо, как и вам.
Мистер Хорсфол увлек хозяина в сторону — по мнению Маргарет, чтобы обсудить некий особый вопрос о забастовке тет-а-тет, — но гостя заинтересовала ее персона.
— Леди из Милтона? — уточил мистер Хорсфол, услышав от Торнтона ее имя.
— Нет, с юга Англии. Кажется, из графства Гэмпшир, — последовал холодный, равнодушный ответ.
Миссис Сликсон обратилась к Фанни с тем же вопросом:
— Кто эта необычная девушка? Сестра мистера Хорсфола?
— Ну что вы! Конечно же нет! Ее отец, мистер Хейл, как раз сейчас разговаривает с мистером Стивенсом. Он дает уроки и читает классическую литературу в колледже. Джон ходит к нему дважды в неделю, вот и попросил маму пригласить мистера Хейла к нам, чтобы представить обществу. Кажется, у нас есть его проспекты, если желаете.
— Неужели даже сейчас, среди этого хаоса, мистер Торнтон находит время для занятий литературой?
Восклицание миссис Сликсон не позволило Фанни понять, должна ли она гордиться упорством брата или стыдиться его легкомыслия. Подобно всем, кто принимает мнение окружающих за руководство, она краснела при первой же возможности. К счастью, гости начали прощаться и это никто не заметил.
Глава 21. Темная ночь
Никто еще не видел на земле
Улыбки, что слезою не прольется.
Мистер и мисс Хейл возвращались домой пешком. Стоял чудесный тихий вечер. Подняв до колен белое шелковое платье, подобно героине баллады Лизи Линдсей (чье платье, правда, было зеленым и атласным), Маргарет шла по пустым улицам рядом с отцом, едва ли не танцуя от счастья дышать прохладным свежим воздухом.
— По-моему, забастовка серьезно тревожит Торнтона. Сегодня он выглядел очень озабоченным.
— Ничего удивительного. Впрочем, когда перед уходом гости предлагали различные варианты, он отвечал с обычной уверенностью.
— После обеда он держался так же непреклонно: должно быть, трудно заставить его изменить манеру поведения, — но лицо его показалось мне напряженным.
— На его месте я бы тоже встревожилась. Мистер Торнтон наверняка знает о все возрастающем гневе и откровенной ненависти своих рабочих. А те видят в нем того, кто в Библии назван жестоким человеком. Жестокий человек не столько несправедлив, сколько бесчувствен, непреклонен в суждениях, готов отстаивать свои «права» так, как ни одному смертному не должно. Что значат наши мелочные принципы перед судом Всевышнего? Я рада, что тебе он показался расстроенным. Вспоминая безумную речь отчаявшегося Бучера, трудно смириться с холодной манерой мистера Торнтона.
— Во-первых, я не вполне уверен в отчаянном положении Бучера. Да, в тот момент он действительно бедствовал — не сомневаюсь, — но у этих странных профсоюзов всегда имеется некий таинственный денежный запас. В твоем рассказе он предстает человеком эмоциональным и крайне несдержанным, готовым выплеснуть чувства напоказ.
— О, папа!
— Что же! Я всего лишь хотел воздать должное мистеру Торнтону: вот уж кто слишком горд, чтобы проявлять чувства, — полагая, что именно такой характер вызовет твое восхищение.
— Конечно, я восхищена, как и должно, вот только не совсем уверена в существовании чувств. Разумеется, мистер Торнтон обладает несравненной силой характера и редким умом — особенно если вспомнить, как мало преимуществ подарила ему судьба.
— Не так уж и мало. С ранних лет он вел самостоятельную, практичную жизнь, которая требовала ясности суждения и жесткого самоконтроля. Это значительно развивает интеллект. Несомненно, ему не хватает глубокого знания прошлого, которое давало бы надежную основу для предвидения будущего, но он четко сознает собственные упущения, а это уже немало. Тобой руководит предубеждение, Маргарет.
— Мистер Торнтон — первый образец промышленника, то есть человека, занятого производством и торговлей, — которого мне довелось встретить, моя первая маслина, так что позволь поморщиться, ее раскусив. Знаю, что в своем племени он лучший, и надеюсь постепенно проникнуться симпатией ко всему племени. По-моему, начало уже положено. Я с интересом послушала разговоры джентльменов, хотя не поняла и половины, и очень расстроилась, когда миссис Торнтон увела меня в другой конец комнаты, объяснив, что единственная леди в мужском обществе должна чувствовать себя неловко. Я даже не подумала об этом — настолько увлеклась беседой. А дамы так скучны, папа, так скучны! Хотя, наверное, по-своему умны. Их речи напомнили мне нашу старую игру: кто вставит в предложение больше существительных.
— О чем ты, дитя мое? — удивился мистер Хейл.
— О том, что они так и сыпали словами, которые подчеркивали богатство: «экономка», «младший садовник», «хрусталь», «старинное кружево», «бриллианты» и прочее. Каждая стремилась использовать их все, причем в самой непринужденной манере.
— Если рекомендация миссис Торнтон оправдается, ты точно так же будешь гордиться своей единственной служанкой.
— Не сомневаюсь. Сегодня я чувствовала себя великой лицемеркой: сидела, праздно сложив руки на белом шелковом платье, как будто несколько часов назад этими же самыми руками не справлялась с грязной работой. Кажется, спектакль удался: они приняли меня за светскую даму.
— Даже я до такой степени ошибся, дорогая, что подумал: моя девочка выглядит как истинная леди, — заметил мистер Хейл со спокойной улыбкой.
Улыбки мгновенно слетели с умиротворенных лиц, едва Диксон открыла дверь.
— Ах, господин! Ах, мисс Маргарет! Слава богу, вы вернулись! Здесь доктор Доналдсон. За ним бегала служанка из соседнего дома; наша поденщица уже ушла. Сейчас ей лучше, но час назад… О, сэр, я думала, она умрет.
Чтобы не упасть, мистер Хейл схватил дочь за руку и, взглянув в лицо, увидел выражение удивления и глубочайшего горя, но вовсе не того ужаса, который клещами сжал его ничего не подозревавшее сердце. Маргарет знала намного больше отца, а потому слушала Диксон с безнадежностью дурного предчувствия.
— О, мне нельзя было уходить! Я ужасная дочь! — поднимаясь по лестнице и поддерживая дрожащего отца, простонала девушка.
Доктор Доналдсон встретил их на площадке второго этажа и прошептал:
— Ей уже лучше: настойка опия подействовала. Спазмы оказались очень сильными и напугали горничную, но в этот раз все обошлось.
— «В этот раз»? Пустите меня к ней!
Еще полчаса назад мистер Хейл выглядел бодрым мужчиной средних лет, а сейчас глаза его померкли, лицо осунулось и побледнело, походка утратила уверенность. Возле спальни стоял семидесятилетний старик.
Доктор Доналдсон взял его за руку и повел в комнату. Маргарет пошла следом. Миссис Хейл лежала неподвижно, с роковой печатью на лице. Она спала, но смерть уже призвала ее и отметила, чтобы вскоре вернуться и забрать с собой. Некоторое время мистер Хейл молча смотрел на жену, потом задрожал, отвернулся от заботливого внимания доктора Доналдсона и принялся на ощупь искать дверь: в комнате горело несколько свечей, но он ничего не видел. Добравшись до гостиной, он начал шарить в поисках кресла, и доктор Доналдсон, придвинув ближайшее, помог сесть и нащупал пульс.
— Поговорите с отцом, мисс Хейл. Мы должны как можно быстрее вывести его из состояния шока.
— Папа! — позвала Маргарет со слезами и болью в голосе. — Папа, ты слышишь меня?
Глаза мистера Хейла ожили, и с огромным усилием он произнес:
— Маргарет, ты знала? О, как жестоко!..
— Нет, сэр, это не жестокость, — быстро, решительно возразил доктор Доналдсон. — Мисс Хейл выполняла мои указания. Возможно, ошибочные, но не жестокие. Надеюсь, утром ваша супруга придет в себя. Случился спазм, как я и предполагал, хотя и не предупредил мисс Хейл о своих опасениях. Больная приняла снотворное, которое я принес. Долгий крепкий сон придаст ей сил, и уже завтра это пугающее выражение лица исчезнет.
— Но сама болезнь не отступит?
Доктор Доналдсон взглянул на Маргарет. Склоненная голова, печально опущенные уголки губ говорили, что лучше открыть всю правду.
— Нет, болезнь не отступит. При всем нашем хваленом знании, процесс распада нам не остановить, можно лишь замедлить его ход и облегчить страдания. Будьте мужчиной, сэр, и христианином. Верьте в бессмертие души, неподвластное ни боли, ни смертельному недугу!
Ответом ему была короткая резкая фраза:
— Вы не женаты, а потому и не знаете, что это значит.
Глухие, подавленные и оттого невыносимо тяжкие рыдания разорвали ночную тишину. Маргарет со слезами опустилась на колени, пытаясь разделить отчаяние отца. Никто, даже доктор Доналдсон, не ощущал течения времени. Мистер Хейл первым заговорил о насущных потребностях:
— Что теперь делать? Скажите же нам. Маргарет — моя единственная опора, моя правая рука.
Доктор Доналдсон отдал спокойные, разумные распоряжения. Ни сегодня, ни завтра, ни в последующие дни ничего страшного не случится. Мистеру Хейлу следует немедленно лечь спать, возле больной достаточно одной сиделки: глубокое забытье продлится как минимум до утра, — а завтра он их навестит. Крепко и тепло пожав обоим руки, доктор удалился.
Отец и дочь почти не разговаривали: слишком обессилели от ужаса, чтобы обсуждать что-то еще, кроме ближайших действий. Мистер Хейл твердо решил просидеть возле постели жены всю ночь, и Маргарет с трудом удалось уговорить его отдохнуть на диване в гостиной. Диксон решительно отказалась ложиться, а что касается ее самой, то она просто не могла оставить мать, даже если бы все доктора мира дружно твердили о необходимости разумно расходовать силы, поручив дежурство горничной. В итоге Диксон, сидя у постели больной, то смотрела в одну точку, то моргала, то роняла голову на грудь, вздрагивала, просыпаясь, но в конце концов проиграла битву и захрапела. Маргарет сняла свое великолепное платье, с отвращением отшвырнула в сторону и надела халат. Казалось, уснуть больше вообще не удастся: все чувства обострились в готовности к долгому наблюдению. Любой явственный звук — да что там, любой шорох — немедленно раздражал нервы. Больше двух часов она слышала беспокойные движения отца в гостиной. Мистер Хейл то и дело подходил к спальне жены и замирал возле двери, прислушиваясь до тех пор, пока Маргарет не выходила, чтобы ответить на невысказанный вопрос. Наконец заснул и он; дом погрузился в тишину. Маргарет сидела за занавеской и думала. Все интересы прошлых дней утонули во времени и пространстве. Всего лишь тридцать шесть часов назад она беспокоилась о Бесси Хиггинс и ее отце, а сердце разрывалось от жалости к Бучеру. Теперь же эти люди казались далекими воспоминаниями из ушедшей жизни. Все, что осталось за дверью спальни, не относилось к маме, а потому не имело значения. Даже Ха