Николас Хиггинс неожиданно вскочил и замер в неподвижности. Маргарет тоже поспешно поднялась, испугавшись, что тот забьется в конвульсиях, а мистер Хейл в отчаянии взглянул на дочь. Наконец гость обрел дар речи:
— Да ведь я мог бы ударить вас за такое искушение! Кто дал вам право пытать меня своими сомнениями? Подумайте о Бесси: какую жизнь она прожила, а теперь вот лежит мертвой! А вы хоте отнять у меня единственное утешение: что Бог есть, и он рассудил ее. — Хиггинс сел и продолжил, обращаясь в пространство: — Не верю, что мою девочку ждет другая жизнь. Не верю ни в какую другую жизнь, кроме одной-единственной, доставившей ей столько тягот и страданий. Не хочу допустить возможность, что печальные обстоятельства сложились случайно и могли бы измениться с дуновением ветра. Много раз думал, что не верю в Бога, но никогда, подобно многим, не говорил об этом вслух. Мог смеяться над чужими речами, чтобы показать свою храбрость, но потом опасливо озирался, чтобы понять, не слышал ли он меня, если существует. Сегодня, в глубоком горе, не хочу и не могу принимать ваши вопросы и ваши сомнения. Во всем безумном мире есть только одна вечная истина, а потому, правильно или ошибочно, буду за нее держаться. Хорошо тому, кто счастлив…
Маргарет, до сих пор не проронившая ни слова, встала и, коснувшись руки Хиггинса, произнесла:
— Николас, мы вовсе не собираемся ничего обсуждать: вы отца неправильно поняли. Мы верим точно так же, как верите вы. В такое горькое время, как сейчас, это единственное утешение.
Хиггинс повернулся и, пожав ей руку, смущенно смахнул слезы.
— Да, вы правы, так и есть! Но вы же знаете: она лежит дома мертвая, а я в страшной печали, вот сам и не знаю, что говорю. Похоже, чужие речи, когда-то показавшиеся умными и правильными, вдруг выскакивают помимо моей воли. Забастовка провалилась; вы знаете об этом, мисс? Шел домой в надежде на утешение, а по дороге узнал, что Бесси умерла. Да, умерла, и все. Но мне этого хватило.
Мистер Хейл высморкался и, пытаясь скрыть чувства, встал, снял со свечей нагар, потом пробормотал укоризненно:
— Он вовсе не скептик, Маргарет. Как ты могла такое сказать? Пожалуй, ему можно прочитать четырнадцатую главу Иова.
— Думаю, не сейчас, папа. А может, и вообще не стоит. Лучше давай попросим нашего гостя рассказать о забастовке и постараемся утешить, чего не успела бедная Бесси.
Хиггинс ответил на все их вопросы и дал произошедшему подробные разъяснения. Расчеты рабочих (так же как большинства хозяев) основывались на ложных предпосылках. Они надеялись на товарищей, словно те были машинами определенной мощности — не больше и не меньше, — и не допускали, что страсть и ненависть способны возобладать над разумом, как случилось с Бучером и другими бунтовщиками. Верили, что демонстрация ран подействует на посторонних точно так же, как эти раны (будь то воображаемые или настоящие) действовали на них самих. Все это стало причиной ревности и гнева по отношению к несчастным ирландским рабочим, согласившимся приехать и занять чужие места. Возмущение до некоторой степени сдерживалось презрением к «этим ирландцам»: по городу активно распространялись слухи об их невежестве и глупости, неспособности выполнять даже простейшую работу. Роковую ошибку совершили те, кто не подчинился требованию профсоюзов любым способом сохранять мир. Эти рабочие вызвали разногласия среди бастующих и распространили панику по отношению к закону.
— Значит, забастовка закончилась, — заключила Маргарет.
— Да, мисс, в городе спокойно и безопасно. Завтра двери фабрик откроются для всех, кто намерен вернуться на работу. Теперь ясно, что мы ни в чем не знаем меры, а ведь если бы действовали с умом, то смогли бы добиться увеличения жалованья до уровня десятилетней давности.
— Вы-то получите работу, правда? — озабоченно спросила Маргарет. — Вас все знают как опытного ткача.
— Хампер скорее отсечет себе правую руку, чем пустит меня на свою фабрику, — спокойно ответил Николас.
Маргарет так расстроилась, что не нашла нужных слов, и заговорил мистер Хейл:
— Что касается жалованья… Прошу не обижаться, но, на мой взгляд, вы совершаете ряд печальных ошибок. Хочу прочитать вам несколько выдержек из книги, которую ценю.
Он встал и подошел к шкафу, но Хиггинс остановил:
— Не утруждайтесь, сэр. Книжная премудрость в одно ухо влетает, а из другого вылетает. Никакой пользы. Еще до того как мы с Хампером окончательно повздорили, надзиратель сказал ему, что это я подстрекаю рабочих просить повышения оплаты труда. Однажды хозяин перехватил меня во дворе, и, потрясая тонкой книжицей, которую держал в руке, заявил: «Хиггинс, слышал, что ты один из тех глупцов, кто думает, что, стоит попросить прибавки к жалованью, сразу ее получишь, а потом еще и сохранишь. Так вот, даю тебе шанс. Хочу посмотреть, способен ли ты рассуждать здраво. Эту брошюру написал мой друг. Если внимательно ее прочитаешь, то поймешь, каким образом жалованье достигает определенного уровня без участия хозяев или рабочих, исключая, конечно, тех, кто, как последние болваны, устраивают забастовки, где рвут глотки и подставляют собственные головы под топор». Так вот, сэр. Понимаю, что вы, священник, привыкли проповедовать, наставлять паству на тот путь, который считаете правильным. Не знаю, обзывали вы прихожан дураками или, напротив, начинали с добрых слов, чтобы заставить слушать и доверять, а во время проповеди то и дело останавливались и, обращаясь наполовину к ним, наполовину к самому себе, бормотали: «Все вы так глупы, что напрасно я стараюсь чему-то вас научить». Признаюсь: не слишком стремился вникнуть в премудрость, написанную другом Хампера — уж очень меня разозлили его слова, — но все же подумал, что стоит, пожалуй, посмотреть и понять, кто здесь дураки: они или мы. Открыл я книжонку и начал читать. Боже милостивый, там всю дорогу встречались только два слова: «капитал» и «труд», «труд» и «капитал». Немудрено, что я задремал, так и не сумев уразуметь, что есть что: то ли добродетели, то ли пороки. А всего лишь хотел я узнать о правах человека: неважно, богатого или бедного, — просто человека.
— И все-таки, — возразил мистер Хейл, — несмотря на оскорбительную, неумную и нехристианскую манеру, с какой мистер Хампер вручил вам ту брошюру, она могла бы принести пользу. Если бы вы поняли из нее, что жалованье само собой достигает определенного уровня, а забастовка, даже самая успешная, способна поднять его лишь на короткое время, после чего оно упадет еще ниже, то это была бы чистая правда.
— Что же, сэр, — упрямо возразил Хиггинс, — может, так, а может, и не так. Здесь возможны оба варианта. Но даже самая правдивая правда бессмысленна, если я не могу ее понять. Полагаю, в латинских книгах на ваших полках полно правды, но пока я не узнаю значения слов, для меня она так и останется бессмыслицей. Если вы, сэр, или кто-то другой, мудрый и терпеливый, придет и начнет учить меня, не унижая, если окажусь непонятливым или забывчивым, тогда, возможно, со временем мне удастся постичь истину. А может, и не удастся. Никто не заставит меня думать так же, как думают другие. Не считаю, что правду можно сложить из слов с той же аккуратностью, с какой в литейном цехе ребята режут листовое железо. Одна и та же кость сгодится не каждому: у одного проскочит, а у другого застрянет в горле. К тому же, попав в желудок, кому-то покажется слишком жесткой, а кому-то — слишком мягкой. Те, кто стремится исцелить мир своей правдой, должны донести ее до всех умов и при этом постараться действовать аккуратно, чтобы бедные больные глупцы не выплюнули лекарство в лицо докторам. Хампер сначала ударил меня в ухо, а потом сунул таблетку и сказал, что все равно не поможет, потому что я дурак, но попробовать стоит.
— Хотелось бы, чтобы самые умные и добрые из фабрикантов встретились с рабочими и все обсудили. Это лучший способ преодолеть трудности, возникшие, на мой взгляд, из-за вашего невежества — простите, мистер Хиггинс — в вопросах, которые должны быть поняты всеми. — Мистер Хейл взглянул на дочь. — Может, и мистер Торнтон захочет принять участие в столь важной беседе?
— Вспомни, папа, как он однажды отозвался о правительствах, — очень тихо ответила Маргарет.
Ей не хотелось вдаваться в подробности того спора относительно двух способов управления рабочими: просвещения ради самостоятельности и мудрого деспотизма со стороны хозяина, — но Хиггинс уловил упоминание о Торнтоне и тут же подхватил:
— Торнтон! Сразу выписал ирландцев, чем и вызвал бунт, сокрушивший забастовку. Даже Хампер, при всей его нетерпимости, согласился подождать, а этот нет: сказал — и сделал. И вот теперь, когда профсоюз должен был бы благодарить его за судебное преследование Бучера и других, кто нарушил требование о мирном выступлении, этот самый Торнтон преспокойно выходит и заявляет, что, поскольку забастовка закончилась, он, как пострадавшая сторона, не намерен выдвигать обвинение против бунтовщиков. Я думал, что он смелый человек: не побоится отстаивать свои принципы и мстить открыто, — но на суде мистер Торнтон сказал (так мне передали), что зачинщики беспорядков ему известны и за свой поступок получат по заслугам: вряд ли им удастся найти работу. Жаль, что не поймали Бучера и не поставили перед Хампером. Разве старый тигр отпустил бы его? Ни за что на свете! Только не он!
— Мистер Торнтон прав. Вы просто злитесь на Бучера, Николас, иначе первым бы поняли, что там, где естественное наказание достаточно сурово, любое другое окажется не чем иным, как местью.
— Моя дочь не очень расположена к мистеру Торнтону, — с улыбкой заметил мистер Хейл, в то время как Маргарет густо покраснела и принялась шить с особым усердием. — Однако, на мой взгляд, она не права, я высоко ценю его позицию.
— Видите ли, сэр, забастовка меня не только утомила, но и расстроила: мы провалились из-за нескольких глупцов, не пожелавших молча терпеть и твердо отстаивать свои принципы.
— Вы забыли главное! — горячо возразила Маргарет. — Я плохо знаю Бучера, но в тот единственный раз, когда его видела, он сокрушался не о собственных лишениях, а о страданиях больной жены и малых детей.