— Знаешь, Маргарет, мистер Торнтон определенно начинает мне нравиться.
Ответа не последовало, и миссис Хейл добавила:
— По-моему, его манеры стали значительно элегантнее.
Маргарет смогла наконец совладать с голосом и подтвердила:
— Да, несомненно, он очень добр и внимателен.
— Странно, что миссис Торнтон не приезжает с визитом: ведь ей должно быть известно о моей болезни благодаря водяному матрацу.
— Думаю, о твоем состоянии ей сообщает сын.
— И все-таки хотелось бы ее увидеть. У тебя здесь так мало друзей, дорогая.
Маргарет догадалась о тайном желании матушки заручиться полезными знакомствами для дочери, которая скоро могла остаться сиротой, но не сумела произнести ни слова.
— Может, ты сама нанесла бы визит миссис Торнтон и попросила ее ко мне приехать? — предложила миссис Хейл, немного подумав. — Хотя бы для того, чтобы поблагодарить…
— Готова выполнить любую твою просьбу, мама. Вот только… вдруг приедет Фредерик…
— Ах да, конечно! Мы должны держать двери на замке и не впускать посторонних. Даже не знаю, радоваться ли его приезду… Порой думаю, что лучше бы его что-нибудь задержало: такие страшные сны снятся!
— Ах, мама, мы позаботимся о его безопасности! Скорее поймаю молнию голой рукой, чем позволю брату испытать хотя бы малейший дискомфорт. Положись на меня. Буду беречь его как зеницу ока.
— Когда его ждать?
— Не раньше, чем через неделю, а возможно, и позже.
— Надо будет заранее отослать Марту: не надо ей видеть, — чтобы потом не отправлять в спешке.
— Об этом позаботится Диксон. Думаю, если понадобится помощь по хозяйству, можно будет нанять Мэри Хиггинс. Она, конечно, неумеха, но девушка хорошая: скромная и старательная. К тому же ночевать будет дома и наверх не поднимется, так что о госте не узнает.
— Это решать Диксон. Но, Маргарет, умоляю, не перенимай эти ужасные милтонские словечки. Что за «неумеха»? Это же провинциализм. Что скажет тетушка Шоу, когда вернется из Италии и услышит из твоих уст нечто подобное?
— Ах, мама, только не превращай тетушку Шоу в пугало, — рассмеялась Маргарет. — Эдит набралась от своего капитана Леннокса армейских жаргонных словечек, а тетушка Шоу даже не обратила внимания.
— Но ты перенимаешь фабричный жаргон.
— Почему бы и нет? Раз я живу в фабричном городе, значит, вполне могу время от времени использовать словечко-другое. Знаешь, готова спорить, что множество слов ты в жизни не слышала. Вот скажи: ты знаешь, что такое «кистень»?
— Нет, дитя мое, не знаю, однако звучит настолько вульгарно, что и знать не хочу.
— Хорошо, дорогая, как скажешь, хотя это всего лишь некое подобие оружия.
— Милтон мне совершенно не нравится. Эдит права: я заболела из-за дыма.
Услышав это заявление, Маргарет вздрогнула. В гостиную только что вошел отец, а она так старалась, чтобы возникшее в его сознании слабое подозрение о вреде местного воздуха для здоровья жены не получило подтверждения и не укрепилось. Она не знала, слышал ли мистер Хейл ее жалобу, но на всякий случай поспешила сменить тему, не подозревая, что следом за хозяином дома идет мистер Торнтон.
— Мама очень недовольна, что в Милтоне я набралась вульгарности.
Вульгарность, о которой говорила Маргарет, относилась исключительно к использованию местной лексики, но лицо мистера Торнтона так помрачнело, что она заподозрила, насколько неправильно он может истолковать ее замечание, поэтому, подчиняясь естественному и похвальному стремлению избежать лишней обиды, заставила себя поздороваться и развить мысль, обращаясь непосредственно к гостю.
— Понимаю, мистер Торнтон, что слово «кистень» не особенно благозвучно, но разве от этого оно менее выразительно? Разве можно обойтись без него в разговоре о том предмете, который оно называет? Если использование местных слов считать вульгарным, то в Хелстоне я была самой вульгарной особой. Разве не так, мама?
Обычно Маргарет никогда никому не навязывала тему для беседы, однако сейчас настолько боялась обидеть мистера Торнтона случайным замечанием, что смутилась и покраснела, не успев закончить торопливую речь. При этом сам гость едва ли вник в смысл услышанного: церемонно поклонившись, он сразу направился к дивану, к миссис Хейл.
Появление мистера Торнтона подстегнуло желание больной встретиться с его матушкой и поручить Маргарет ее заботам. Мисс Хейл тем временем сидела словно на углях — расстроенная и пристыженная. Почему одно лишь присутствие этого человека лишает спокойствия ум и сердце? Миссис Хейл тем временем обратилась к гостю с просьбой передать миссис Торнтон приглашение приехать с визитом, причем как можно скорее — лучше прямо завтра. Мистер Торнтон пообещал, что его матушка непременно ее навестит, немного поговорил о том о сем и откланялся. Движения и голос Маргарет мгновенно освободились от невидимых цепей. Он ни разу на нее не посмотрел, и все же старательность, с которой его взгляд избегал опасного направления, не оставляла сомнений, что он знает, где она сидит. Если Маргарет что-то говорила, он делал вид, что не слышит, однако следующую реплику строил с учетом ее слов, а порой даже отвечал на них, хотя и обращался к другим. Дурные манеры не стали проявлением невежества, а возникли намеренно, как реакция на болезненное оскорбление. Едва выйдя на улицу, мистер Торнтон раскаялся, однако ни один тщательно обдуманный план, ни одна коварная уловка не смогли бы принести больше пользы, чем нарочитое невнимание и даже грубость. Маргарет думала о нем гораздо больше, чем прежде. В мыслях не присутствовало ни намека на то, что мы называем любовью, — лишь глубокое сожаление о нанесенной душевной травме и скромное, терпеливое стремление вернуться к былой противоречивой дружбе. Да, еще недавно мистер Торнтон считался не только другом семьи, но и ее другом тоже. Поведение Маргарет отличалось очаровательной кротостью, как будто она пыталась добиться прощения за излишне резкую отповедь, вызванную переживаниями бурного дня.
Однако обида оказалась горькой и болезненной. Джон Торнтон не мог забыть высокомерного, безжалостного отказа, но в то же время гордился чувством справедливости, заставлявшим его проявлять внимание к родителям обидчицы, находил радость в силе духа, позволявшей встречаться с ней во время визитов к мистеру или миссис Хейл. Глубоко оскорбленный, он полагал, что не хочет видеть ту, которая так жестоко его унизила, но ошибался: одно лишь молчаливое присутствие мисс Хейл доставляло острое, хотя и горькое, наслаждение. Сдержанный суровый мужчина, Торнтон не привык анализировать мотивы собственных поступков, а потому позволил себе роскошь заблуждения.
Глава 30. Возвращение
И самая печальная из птиц
Находит час для сокровенной песни.
Уж больше не таить сердечной боли;
Тревоги не скрывать усильем воли
И глаз не отводить с тоской.
Прощай! Уходишь ты в последний путь — домой!
На следующее утро миссис Торнтон навестила миссис Хейл, которой стало намного хуже. За двенадцать часов лицо ее осунулось и приобрело серый оттенок, а черты заострились и провалились. Это были те заметные и необратимые шаги в сторону смерти, которые так пугают близких. Миссис Торнтон, не видевшая страдалицу несколько недель, мгновенно смягчилась, хотя и пришла по настойчивой просьбе сына, заранее вооружившись предубеждением против семьи, воспитавшей самоуверенную гордячку. Сомневалась она как в реальности болезни миссис Хейл, так и в обоснованности приглашения, нарушившего привычный ход ее жизни. Сыну она ответила, что очень жалеет о знакомстве с семьей бывшего викария: нет на свете языков более бесполезных, чем латынь и греческий. Джон молча выслушал гневную тираду против античности, но как только матушка замолчала, немедленно вернулся к лаконичному, но решительному изложению своей просьбы посетить миссис Хейл в назначенное время — очевидно, наиболее удобное для больной. Миссис Торнтон крайне неохотно подчинилась желанию сына, осуждая его за своеволие и преувеличенное, наигранное благородство в упорном общении с семейством Хейл.
Она считала, что всепрощение Джона граничит со слабостью (как, по ее мнению, и все иные добродетели), и несла в сердце презрение к мистеру и миссис Хейл, а также решительную антипатию к их дочери, но только до того момента, как темная тень ангела смерти повергла в священный ужас. Миссис Хейл — мать, как и сама миссис Торнтон, но при этом значительно моложе ее — лежала на кровати, встать с которой уже не могла. Задернутые шторы не пропускали дневного света; домашние боялись сделать резкое движение или размашистый жест, избегали говорить громче, чем шепотом, или вовсе молчали, но даже эта монотонная жизнь представлялась избыточной!
Когда полная сил, цветущая миссис Торнтон вошла в комнату, больная лежала неподвижно, хотя на лице ее отразилось узнавание. Минуту-другую ничего не происходило, потом она взглянула на гостью полными слез глазами, слабо провела пальцами по простыне, надеясь прикоснуться к сильной руке, и выдохнула так тихо, что миссис Торнтон пришлось склониться, чтобы услышать:
— Маргарет… у вас тоже есть дочь… Дитя останется без матери… в чужом городе. Если умру… пожалуйста…
Блуждающие глаза с тоскливой настойчивостью замерли на лице гостьи. Несколько мгновений черты его оставались жесткими, холодными и неподвижными, но случилось так, что миссис Торнтон подумала не о Джоне и не о Фанни, а о второй дочери, умершей много лет назад, в младенчестве, и, подобно теплому лучу, воспоминание растопило ледяную корку и обнажило чуткую женскую душу.
— Вы хотите, чтобы я поддержала мисс Хейл, — произнесла миссис Торнтон ясным, четким голосом, так и не смягчившимся вместе с сердцем.
Не отводя глаз, в которых застыли слезы, от склоненного лица, миссис Хейл едва заметно пожала накрытые ладонью пальцы, потому что говорить не могла. Гостья вздохнула.