— Если обстоятельства того потребуют, я стану ей опорой, но вот нежной подругой вряд ли… Это невозможно… — Она едва не добавила «из-за ее отношения к сыну», но сдержалась при виде несчастного встревоженного лица. — Не в моем характере проявлять любовь, даже если я испытываю это чувство, равно как и расточать общие советы. И все же, если вы просите и вам от этого станет спокойнее, готова дать слово.
Миссис Торнтон замолчала, ибо отличалась глубокой порядочностью и не могла пообещать то, что исполнять не собиралась, а совершать добрый поступок ради Маргарет, своим отказом вызвавшей антипатию более резкую, чем прежде, казалось едва ли возможным.
— Обещаю, — произнесла миссис Торнтон с печальной серьезностью, показавшейся умирающей более надежной, чем мерцающая, ускользающая жизнь, — что в любом затруднении, в котором мисс Хейл…
— Зовите ее Маргарет! — выдохнула миссис Хейл.
— …в котором она обратится ко мне за помощью, помогу всем, чем только смогу, как родной дочери. Обещаю также, если когда-нибудь замечу, что она поступает неправильно…
— Но Маргарет никогда не поступает неправильно… по крайней мере сознательно, — пролепетала миссис Хейл, но миссис Торнтон продолжила, словно не услышала ни слова:
— Если когда-нибудь замечу, что она поступает неправильно — не по отношению ко мне или моим близким, ибо в этом случае становлюсь лицом заинтересованным, — то сразу скажу ей об этом прямо и честно, как сказала бы родной дочери.
Наступила долгая пауза. Миссис Хейл чувствовала, что обещание не охватывает всего, но все же включает немало. Ограничений она не понимала: как ей показалось, из-за слабости, головокружения и усталости, — а миссис Торнтон тем временем перебирала возможные ситуации, в которых могла бы сдержать данное слово. Особенное удовлетворение доставляла возможность под видом исполнения долга сообщать Маргарет неприятную правду. Миссис Хейл заговорила первой:
— Больше уж, видно, мы не встретимся в этом мире. И вот мои последние слова: благодарю вас за обещание проявить доброту к моей дочери и молю Господа о благословении.
— Нет, не доброту! — непреклонно возразила честная миссис Торнтон, но, облегчив совесть правдивыми словами, не пожалела, что они не были услышаны.
Пожав на прощание вялую руку, она встала и вышла из дома, ни с кем не повидавшись.
Пока дамы беседовали в спальне, Маргарет и Диксон шепотом обсуждали, как сохранить приезд Фредерика в тайне от всего мира. Письмо могло прийти со дня на день, а вскоре следовало ожидать и его самого. Как и было решено, Марта отправится в отпуск, а Диксон займет место привратника, станет впускать лишь тех немногих посетителей, которые приходят к мистеру Хейлу, и сразу провожать их в расположенный внизу кабинет. Болезнь хозяйки служила надежным оправданием для отказов. Если на кухне потребуется помощь Мэри Хиггинс, то встречи с Фредериком должны быть сведены до минимума, а если придется упомянуть о нем в ее присутствии, то только как о мистере Дикинсоне. К счастью, Мэри не отличалась ни любопытством, ни любознательностью.
Марта покидала дом в тот же день. Маргарет жалела, что не отправила служанку накануне: могло показаться странным, что отпуск предоставляют в столь тяжелое для госпожи время.
Бедная Маргарет! Весь день ей пришлось исполнять роль великодушной римлянки и поддерживать отца ценой собственных душевных и физических сил. Мистер Хейл не позволял себе отчаиваться и даже продолжал надеяться, а каждое облегчение между приступами воспринимал как окончательное выздоровление, но приступы возобновлялись с новой силой и повергали в пучину разочарования. В этот тяжкий день он сидел за столом в гостиной, уронив голову на сложенные руки. Одиночество кабинета казалось мучительным. При виде безысходного горя сердце Маргарет обливалось кровью, но отец молчал, а заговаривать первой она не решалась. Марта уехала к матери. Диксон сидела рядом с больной, оберегая ее сон. Дом погрузился в тишину, и темнота подступила без малейшей попытки зажечь свечи. Примостившись у окна, Маргарет смотрела на улицу, но ничего не видела, прислушиваясь к печальным вздохам отца. Спуститься вниз за свечами она опасалась: в ее отсутствие отец мог сорваться, дать волю эмоциям, а утешить было бы некому. Однако следовало проверить благополучие кухонной печи, поскольку, кроме нее, сделать это было некому. Внезапно раздался такой резкий звонок в дверь, что все в доме задребезжало.
Маргарет, вздрогнув, поднялась, прошла было мимо никак не отреагировавшего на звук отца, но вернулась и нежно его поцеловала. Мистер Хейл не пошевелился, и не поднял головы. Девушка неслышно спустилась по лестнице и в темноте пошла к двери. Диксон наверняка сначала накинула бы цепочку и посмотрела в щелку, но Маргарет даже не подумала о возможной опасности. На крыльце стоял высокий мужчина и смотрел в сторону, но, услышав стук щеколды, быстро обернулся и спросил чистым, глубоким голосом:
— Это дом мистера Хейла?
Маргарет задрожала и в первый миг не смогла произнести ни слова, но спустя секунду выдохнула:
— Фредерик!
Схватив за руку, она увлекла брата в дом и тут же заперла дверь.
— Ах, Маргарет! — проговорил тот, обняв сестру за плечи и глядя в лицо, как будто пытаясь в темноте прочитать ответ на еще не высказанный вопрос.
— Матушка… жива?
— Да, жива, дорогой брат! Тяжело больна, но жива!
— Слава богу! — отозвался Фредерик.
— Папа совсем обессилел от горя.
— Вы ждали меня?
— Сегодня нет. Письма еще не получили.
— Значит, я его опередил. Но мама знает, что я должен приехать?
— Мы все верили, что ты обязательно приедешь. Но подожди, иди сюда. Дай руку. Что это? А, сумка. Диксон закрыла ставни, но это папин кабинет. Присядь и отдохни несколько минут, пока я поднимусь и сообщу ему радостную новость.
Маргарет ощупью нашла тонкую свечу и зажгла, а едва слабый огонек позволил увидеть друг друга, почему-то смутилась. Даже при тусклом свете удивил необычно смуглый цвет лица брата и поразили редкой красоты ярко-синие глаза, слегка прищуренные в ответной попытке рассмотреть сестру. Взаимная симпатия вспыхнула мгновенно, однако оба молчали. Маргарет тотчас поняла, что полюбит в брате друга ничуть не меньше, чем уже любила в нем родного человека. По лестнице она поднималась с удивительно легким сердцем. Горе не уменьшилось, однако перестало давить с прежней тяжестью: ведь теперь рядом с ней крепкий, надежный мужчина, способный принять на свои плечи часть груза. Отчаяние отца уже не казалось безысходным. Он все так же беспомощно лежал на столе, но Маргарет теперь знала, как его поднять, и в неуемной радости слишком неосмотрительно воспользовалась оружием. Она нежно обвила руками шею отца, вынудив поднять голову и посмотреть в глаза, чтобы почерпнуть уверенность и силу.
— Папа, отгадай, кто приехал!
Мистер Хейл взглянул на нее вполне осознанно: сквозь туман печали пробилась искра истины, но он тут же недоверчиво ее погасил, опять бросился на стол, уронил голову на вытянутые руки и что-то прошептал. Маргарет склонилась и услышала:
— Только не говори, что Фредерик. Нет, не Фредерик. Я не выдержу. Слишком устал. И мама умирает!
Он зарыдал как ребенок. Сцена столь разительно отличалась от той, которую Маргарет представляла, что разочарование оказалось жестоким. После долгого молчания она опять заговорила, но на сей раз очень осторожно и нежно.
— Папа, это действительно Фредерик! Представляешь, как обрадуется мама? А мы порадуемся за нее и за него — за нашего бедного, бедного мальчика!
Отец не изменил позы, но понять, о чем говорит дочь, попытался и наконец, все еще пряча лицо, спросил:
— Где он?
— В кабинете, совсем один. Я зажгла свечку и побежала к тебе, а он сидит в одиночестве и наверняка думает почему…
— Пойду к нему! — перебил мистер Хейл и, поднявшись, оперся на руку дочери, рассчитывая на поддержку.
Она подвела его к двери кабинета, но до такой степени разволновалась, что побоялась войти и увидеть первую минуту встречи, поэтому повернулась, бегом взлетела по лестнице в свою комнату, бросилась на кровать и расплакалась. Впервые за долгое время Маргарет позволила себе дать волю чувствам. Напряжение оказалось огромным, запредельным. Но Фредерик приехал, он дома! Единственный, любимый брат в безопасности и рядом! Она с трудом верила счастью. А вдруг это сон? Успокоившись, она встала с кровати, открыла дверь, спустилась, на цыпочках приблизилась к двери кабинета и прислушалась. Звука голосов оказалось достаточно, чтобы поверить в реальность чуда. Маргарет прошла дальше, на кухню, разворошила огонь, зажгла свечи и занялась приготовлением ужина. Как хорошо, что мама спит, иначе Диксон уже пришла бы за чем-нибудь. Прежде чем она почувствует, что в доме что-то изменилось, брат должен подкрепиться, отдохнуть и успокоиться после встречи с отцом.
Собрав ужин, Маргарет открыла дверь кабинета и появилась, подобно служанке, с полным подносом на вытянутых руках, гордая от возможности ухаживать за Фредериком, но едва завидев сестру, тот вскочил и освободил ее от груза, тем самым показав, что готов помогать и теперь всем им будет легче. Брат и сестра вместе накрыли стол, не произнося лишних слов, но то и дело соприкасаясь руками и общаясь на языке взглядов, понятном только кровным родственникам. Огонь в камине погас, и Маргарет взялась снова его развести, так как вечера стали прохладными, но постаралась делать это как можно тише, чтобы шум не достиг комнаты матушки.
— Диксон говорит, что умение развести огонь — дар, и научиться этому невозможно.
— Poeta nascuntur, non fiunt[3], — пробормотал мистер Хейл, и Маргарет порадовалась латинской цитате, пусть и вяло прозвучавшей: в последнее время отец совсем забыл о любимых классиках.
— Милая старушка Диксон! — воскликнул Фредерик. — Уж как мы с ней расцелуемся! Когда-то она меня целовала, а потом заглядывала в лицо, чтобы убедиться, что я — это я, и снова принималась целовать. Но, Маргарет, какая же ты копуша! В жизни не встречал таких ни на что не годных неумех. Лучше оставь камин в покое, вымой руки и нарежь хлеб. Сам справлюсь. Сотворение огня — один из моих врожденных талантов.