Маргарет вышла из кабинета и вернулась, потом опять вышла и опять вернулась, не в силах усидеть на месте от восторга. Чем больше пожеланий высказывал Фредерик, тем больше она радовалась, а он инстинктивно чувствовал стремление сестры позаботиться и услужить. В повергнутом в траур доме затеплился луч семейного счастья, пусть и окрашенного печалью: в глубине души оба понимали, что их ожидает неисцелимое горе.
Через некоторое время на лестнице послышались шаги Диксон. Мистер Хейл тут же изменил свободную, ленивую позу, в которой только что сонно наблюдал за детьми, словно те разыгрывали приятную, но далекую от реальности сцену счастья, к которой он не имел отношения, встал и посмотрел на дверь в странной тревоге, желая спрятать Фредерика от любого взгляда — пусть даже преданной горничной. У Маргарет дрогнуло сердце. Поведение отца напомнило о проникшем в дом новом страхе. Она крепко сжала руку брата и напряженно нахмурилась, как будто пережидая опасность. И все же не оставалось сомнений, что это всего лишь Диксон — идет по коридору в кухню. Маргарет поднялась.
— Пойду и сообщу радостную новость и заодно узнаю, как мама.
Проснувшись, поначалу миссис Хейл выглядела вялой, но после чая взбодрилась, хотя и не выразила желания побеседовать. Было решено, что о приезде сына лучше сказать утром. Вечерний визит доктора Доналдсона и без того утомит больную. К тому же доктор мог посоветовать, как подготовить ее к встрече. Фредерик здесь, дома, и может явиться в любой момент.
Маргарет не могла усидеть на месте и усердно помогала Диксон готовить комнату для «мастера Фредерика». Казалось, усталость ей неведома. Каждый взгляд в кабинет, где брат о чем-то спокойно беседовал с отцом, вселял новые силы. Ее черед говорить и слушать впереди, а потому спешить и довольствоваться клочками разговора Маргарет не хотела и пока с удовольствием наблюдала за братом. Фредерик обладал тонкими чертами, и если бы не смуглый цвет и решительное выражение лица, они могли бы показаться женственными. Глаза смотрели весело, хотя время от времени взгляд и линия губ стремительно менялись, выдавая скрытую, но оттого еще более безудержную, страсть. Однако это выражение появлялось лишь на миг и не несло ни упрямства, ни мстительности. Подобная внезапная ярость мелькает на лицах уроженцев диких или южных стран, но лишь усиливает очарование детской улыбки, в которой тут же растворяется. Возможно, Маргарет слегка побаивалась проявлений пылкой натуры, но поводов для недоверия или сдержанности не находила, скорее, напротив: с первой минуты общение с вновь обретенным братом было наполнено искренним теплом. Маргарет чувствовала огромное облегчение от присутствия Фредерика. Он прекрасно понимал отца и мать, знал особенности их характеров, слабости, а потому держался с беззаботной свободой, в то же время стараясь не задевать чувств. Казалось, сын инстинктивно чувствовал, когда естественный блеск речи и манер не вступит в противоречие с глубокой депрессией отца, а когда поможет хотя бы немного развеселить мать. А если требовалась терпеливая преданность и молчаливая наблюдательность, он немедленно превращался в старательную сиделку.
Особенно трогали Маргарет частые воспоминания брата о детских днях в Хелстоне. Оказалось, что, скитаясь по чужим странам, среди неведомых людей, Фредерик не забывал ни ее, ни родной дом. Разговоры о прошлом никогда его не утомляли. Мечтая о встрече, Маргарет в то же время опасалась общения. Семь или восемь лет разлуки очень ее изменили. Забывая, что прежняя Маргарет никуда не делась, она решила, что если ее вкусы и чувства стали другими в условиях тихой домашней жизни, то бурная карьера брата могла заменить обожаемого высокого юношу в мундире гардемарина совсем иным Фредериком. Однако за время разлуки брат и сестра сблизились как по возрасту, так и по многим другим качествам, а потому рядом с Фредериком Маргарет чувствовала себя спокойнее и увереннее. Другой поддержки она не получала. В течение нескольких часов матушка пребывала на вершине блаженства: сидела, держала сына за руку и, даже забывшись сном, отказывалась отпустить. Маргарет пришлось кормить брата с ложечки, лишь бы он не убрал ладонь и не потревожил покой больной.
Проснувшись, миссис Хейл застала процесс в разгаре. Медленно повернув голову, посмотрела на детей, улыбнулась, понимая, что и почему они делают, и прошептала:
— Я так эгоистична, но это скоро пройдет.
Фредерик склонился и поцеловал лежавшую на его пальцах слабую ладонь.
Состояние покоя не могло продолжаться долго: скоро — возможно, уже через час-два — все изменится, как заверил Маргарет доктор Доналдсон. Едва критически настроенный целитель уехал, она первым делом спустилась к Фредерику, которому во время визита пришлось тихо сидеть в дальней комнате, обычно служившей спальней Диксон, но сейчас отданной ему, и передала приговор.
— Не верю! — воскликнул брат. — Да, мама серьезно больна — возможно, опасность крайне велика, — но не могу представить, что на пороге смерти она вела бы себя так же. Маргарет, нужен совет другого специалиста — врача из Лондона. Ты никогда об этом не думала?
— Думала, причем не раз. Мне кажется, что это не принесет пользу. К тому же на лондонское светило у нас нет денег, а доктор Доналдсон обладает огромным опытом.
Фредерик принялся нетерпеливо шагать из угла в угол, наконец заговорил:
— В Кадисе я мог бы получить кредит, а здесь, из-за смены имени, нет. Почему отец уехал из Хелстона? Это стало роковой ошибкой.
— Нет, это не так, — мрачно возразила Маргарет. — И прошу: никогда и ни при каких обстоятельствах не произноси при папе подобных слов. Он и так казнит себя, и сила его раскаяния велика!
Фредерик снова принялся мерить шагами комнату, но вдруг остановился напротив и, заботливо заглянув сестре в лицо, проговорил с уверенным спокойствием старшего брата:
— Малышка Маргарет, давай надеяться, пока можно, несмотря на приговор тысячи врачей. Держись, найди силы верить в лучшее!
Маргарет смогла заговорить не сразу, да и то шепотом.
— Надо научиться смирению и доверию. О, Фредерик! Мама так меня полюбила! А я начала ее понимать. И вот смерть хочет нас разлучить!
— Ну-ну, хватит! Пойдем лучше наверх, сделаем что-нибудь полезное, вместо того чтобы тратить драгоценное время на нытье. Размышления не раз повергали меня в уныние, дорогая, а вот дела — ни разу в жизни. Мой девиз пародирует известное изречение: «Добывай деньги, сын мой. Если сможешь, честно, но добывай деньги». Так вот: делай что-нибудь, сестра моя. Если сможешь, делай добро, но делай что-нибудь.
— В том числе и глупости, — добавила Маргарет, улыбнувшись сквозь слезы.
— Непременно. Единственное, что я исключаю, это последующее раскаяние. Если совесть неспокойна, то постарайся поскорее прикрыть дурной поступок добрым. Вспомни, как в детстве мы спешили ладонью стереть с грифельной доски неверную сумму и на ее месте написать другую. Это казалось правильнее, чем смачивать губку слезами: и быстрее, и надежнее.
Если поначалу девиз брата показался Маргарет грубоватым, то вскоре она убедилась, что на деле теория воплощается в практику доброты. После бессонной ночи рядом с матушкой (ибо Фредерик настоял на дежурстве) с утра он принялся мастерить Диксон скамеечку для ног, потому что та начала ощущать последствия долгого сидения возле больной. За завтраком заинтересовал мистера Хейла живым, ярким, смелым рассказом о дикой жизни в Мексике и странах Южной Америки. Маргарет давно бы отчаялась вывести отца из подавленного состояния, и даже больше того: сама попала бы под его влияние и утратила способность говорить, — а Фред, в точном соответствии со своей теорией, постоянно что-то делал.
Ближе к вечеру слова доктора Доналдсона подтвердились: начались конвульсии, а когда судороги отступили, больная впала в беспамятство. Муж лежал рядом, сотрясая кровать рыданиями, в то время как сильные руки сына нежно поднимали матушку, чтобы повернуть удобнее. Дочь протирала ей лицо прохладной влажной салфеткой.
Больше в себя миссис Хейл так и не пришла. Все закончилось еще до наступления утра.
И тут Маргарет удивила всех, и в первую очередь себя: преодолев дрожь и отчаяние, она стала для отца и брата ангелом утешения. Фредерик сломался, и все его красивые теории мгновенно рассыпались в прах. Маргарет и Диксон пришлось его успокаивать, поскольку безутешные рыдания и страстные всхлипы молодого сильного мужчины были слышны даже на улице и ставили под удар его безопасность.
Маргарет сидела рядом с отцом в спальне покойной и молила Господа, чтобы дал ему слез: мистер Хейл застыл в неподвижности возле постели и лишь время от времени открывал лицо жены, нежно гладил, издавая слабые нечленораздельные звуки. Присутствия дочери он не замечал. Когда она подходила, чтобы его утешить, поцеловать, отец уступал, но тут же слабо отталкивал, словно это отвлекало от главного. В какое-то мгновение до него донеслись рыдания Фредерика, мистер Хейл вздрогнул и пробормотал:
— Бедный, бедный мальчик!
Маргарет окончательно растерялась, когда, покачав головой, он тут же забыл о сыне. Состояние отца не позволяло думать о собственных чувствах. Ночь медленно приближалась к концу, когда, без малейшей подготовки, тишину комнаты нарушил ее голос, удивив чистотой и ясностью:
— Не позволяй сердцу унывать.
И Маргарет уверенно, без заминок и остановок, прочитала всю главу о невыразимом утешении.
Глава 31. Забыть ли давнее знакомство?
Что принесет тебе коварный плод утех,
Змеиной злобы яд и лжи опасный грех?
Наступило темное холодное октябрьское утро. Не сельское октябрьское утро с мягким серебристым туманом, рассеянным лучами солнца, открывающими великолепную красоту цвета, но октябрьское утро в Милтоне, где вместо серебряного тумана висел тяжелый смог, а солнце, с трудом прорываясь сквозь дымную пелену, не освещало ничего, кроме грязных улиц. Маргарет вяло слонялась из угла в угол, помогая Диксон привести в порядок дом. Глаза то и дело затуманивались слезами, но плакать она не имела права. Пока отец и брат горевали, все заботы, в том числе и по организации похорон, легли на ее плечи.