Маргарет вдоволь наслушалась неразумных стенаний, жалоб, проклятий и до такой степени расстроилась, что на обратном пути не смогла поддержать разочарованного отца, заключив:
— Такова городская жизнь. Нервы людей расшатаны бешеным ритмом, шумом и грязью, не говоря уже о бытовых проблемах. Как вообще можно существовать в этих тесных, слепленных друг с другом хижинах? Это само по себе способно вызвать депрессию и агрессию. В деревне попроще: люди много времени проводят на воздухе, в общении с природой, даже дети, в любое время года.
— Но ведь и в городах кому-то надо жить. В деревнях нередко народ впадает в такую косность, что многие становятся едва ли не фаталистами.
— Да, согласна. Наверное, каждый образ жизни порождает собственные испытания и искушения. Горожанину трудно сохранять терпение и спокойствие, а человеку, выросшему в деревне, так же нелегко существовать в постоянной спешке и реагировать на неожиданные ситуации. И тому и другому трудно представить будущее: городскому жителю потому, что бурная действительность обступает со всех сторон и диктует собственные условия, а сельскому — потому, что деревенская созерцательность медленно, но верно погружает в состояние животного существования и лишает представления об удовольствиях, ради достижения которых следует выйти из состояния душевного покоя, начать думать о чем-то другом и планировать совершенно новые, непривычные поступки.
— Таким образом, необходимость постоянного действия и оцепенелое довольство настоящим создают один и тот же эффект. Но бедная миссис Бучер! Как мало мы можем для нее сделать!
— И все же не осмеливаемся оставить без внимания и предпринимаем жалкие, бесполезные усилия! Ах, папа! Как в этом жестоком мире непросто жить!
— Так и есть, дитя мое. Сейчас мы остро это чувствуем, а ведь недавно были счастливы даже в горе. Как нас порадовал приезд Фредерика!
— Да, это было чудесно! — с улыбкой подтвердила Маргарет. — Такое восхитительное, случайное, запретное счастье!
Она внезапно замолчала, подумав, что осквернила воспоминания об общении с братом собственной трусостью. Из всех человеческих слабостей она больше всего презирала отсутствие храбрости и подлость сердца, от которых прямой путь ко лжи. И вот сама поступила постыдно! Потом пришла другая мысль: о ее поступке известно мистеру Торнтону, — и Маргарет спросила себя, как отнеслась бы к ситуации, окажись на его месте кто-нибудь другой, например тетушка Шоу, Эдит, отец, мистер Леннокс или даже Фредерик. Мысль о брате, хоть она и солгала ради его спасения, оказалась самой болезненной, поскольку во время встречи родственная любовь ожила и расцвела. И все же падение в глазах Фредерика никак не могло сравниться с унизительным стыдом, который она испытывала при одной лишь мысли о новой встрече с мистером Торнтоном, но в то же время желала ее. Маргарет стремилась преодолеть страх, хотела понять его отношение к ее поступку. Стоило ей вспомнить о давнем разговоре, когда она высокомерно отвергала торговлю, утверждая, что продавец часто выдает плохой товар за хороший, а покупатель в ответ преувеличивает свой материальный достаток, и ее бросало в краску. С видом спокойного презрения мистер Торнтон тогда в нескольких словах объяснил, что в сложном мире коммерции любые нечестные действия в конечном итоге приводят к поражению. Попытки оценивать обман с точки зрения сиюминутной выгоды в торговле так же недальновидны, как в жизни. Основываясь на собственной непогрешимой честности, Маргарет спросила, не думает ли он, что стремление купить подешевле, а продать подороже, доказывает отсутствие очевидной справедливости, тесно связанной с понятием правды: тогда она использовала эпитет «благородной», а отец исправил, предложив более высокое слово «христианской», и тем самым перехватил инициативу в споре. Ей оставалось сидеть молча, с легким чувством презрения в душе.
Больше никакого презрения! Никаких рассуждений о благородстве! Отныне ее удел — унижение и позор в глазах мистера Торнтона. Но когда же удастся его увидеть? Сердце тревожно вздрагивало при каждом звуке дверного звонка, а когда успокаивалось, в душе возникало ощущение разочарования и печали. Отец не скрывал, что с нетерпением ждет друга и удивлен его долгим отсутствием. Во время последней беседы возникли важные темы, на развитие которых не хватило времени. Предполагалось, что в ближайший свободный вечер мистер Торнтон придет и дискуссия продолжится с той точки, на которой прервалась. Мистер Хейл с нетерпением ждал встречи, поскольку занятия с учениками, прерванные в последний, самый тяжелый период болезни жены, еще не возобновились, он располагал свободным временем. Важнейшее событие последних дней (самоубийство Бучера) всколыхнуло множество острых тем для размышления и обсуждения. Весь вечер мистер Хейл не находил себе места от беспокойства и без конца повторял:
— Я ожидал увидеть мистера Торнтона. Наверное, посыльный вместе с книгой должен был передать и записку, но забыл. Может, сегодня пришло какое-нибудь известие?
— Сейчас пойду и выясню, — не выдержала Маргарет, выслушав тираду в третий раз, с незначительными изменениями.
— Подожди, кто-то звонит!
Она послушно села на место и вновь склонилась над рукоделием. На лестнице раздались шаги, но всего лишь Диксон. Маргарет подняла голову, вздохнула и сказала себе, что, должно быть, рада.
— Это Хиггинс, сэр. Хочет видеть вас или мисс Хейл. А может, сначала мисс Хейл, потом вас. Трудно сказать, сэр: он в странном состоянии.
— Ему лучше подняться сюда, Диксон. Пусть увидит нас обоих и решит, с кем желает побеседовать.
— Хорошо, сэр. Я-то точно не хочу его ни видеть, ни слышать. Вы бы только взглянули на его башмаки… Кухня — самое подходящее для него место, если вы понимаете, о чем я.
— Полагаю, башмаки можно вытереть, — пожал плечами мистер Хейл.
Диксон, что-то недовольно буркнув, удалилась, чтобы пригласить посетителя наверх, а когда тот с сомнением посмотрел на собственные ноги, присел на нижнюю ступеньку лестницы и без единого слова разулся, предже чем подняться в гостиную, немного смягчилась.
— Добрый вечер, сэр! — прогудел Николас, входя в комнату и приглаживая волосы. — Если мисс Маргарет не возражает, я в носках: весь день ходил по городу, а на улицах не очень чисто.
Поскольку Николас держался как-то очень непривычно — тихо и скромно, явно не решаясь сказать, ради чего пришел, Маргарет решила, что причиной столь разительных перемен стала усталость.
Сочувствие мистера Хейла к любому проявлению сомнений или неуверенности, равно как к отсутствию должного самообладания, заставило прийти на помощь.
— Мы как раз собираемся пить чай, мистер Хиггинс. Прошу вас присоединиться. Уверен, что, расхаживая по улицам в такой дождливый, мрачный день, вы изрядно устали. Маргарет, дорогая, не поторопишь ли с чаем?
Поторопить Маргарет могла лишь одним способом: лично занявшись его приготовлением и тем самым обидев Диксон, после смерти любимой госпожи впавшей в состояние крайней ранимости. Однако Марта, как и все, кто соприкасался с Маргарет — в том числе и сама Диксон, — с радостью и готовностью бросалась выполнять любое ее желание. Расторопность молодой служанки и спокойное терпение госпожи заставили Диксон устыдиться.
— Почему здесь, в Милтоне, вы с господином постоянно приглашаете в гостиную простолюдинов? В Хелстоне такие никогда не допускались дальше кухни, да и то кое-кому я давала понять, что для них и это — большая честь.
Хиггинс почувствовал, что легче открыть душу одному слушателю, чем двоим. Едва Маргарет вышла из комнаты, он подошел к двери, убедился, что она закрыта, и подошел к мистеру Хейлу.
— Господин, вы поймете, что сегодня я занимался нелегким делом, особенно если вспомните мои вчерашние рассуждения. Так вот, я искал работу. Заставил себя держать язык за зубами, кто бы что ни говорил, а еще — сначала думать, а уже потом отвечать. И все это ради того человека, понимаете?
Хиггинс ткнул пальцем куда-то в пространство и уставился на мистера Хейла в ожидании.
— Нет, не понимаю, — ответил тот, действительно не догадываясь, о каком таком «том человеке» идет речь.
— Тот парень, что лежит там, — неопределенно пояснил Хиггинс. — Бедняга, который пошел и утопился! Вот уж не думал, что у него хватит сил лежать неподвижно, пока не захлебнется! Я имею в виду Бучера.
— Да, теперь ясно, — подтвердил мистер Хейл. — Продолжайте… Итак, вы дали слово ничего не говорить в спешке…
— Ради него. Точнее, не ради него самого, потому что ему теперь все безразлично, а ради его жены и детей.
— Благослови вас Господь! — взволнованно воскликнул мистер Хейл, а когда немного успокоился, срывающимся голосом уточнил: — Что вы имеете в виду? Расскажите.
— Я же говорил, — пояснил Хиггинс, несколько удивленный реакцией собеседника, — что ни за что не стал бы искать работу ради себя самого, но им же надо что-то есть! Я бы не позволил Бучеру так поступить, но ведь это я сбил его с привычной дороги. Значит, мне за него отвечать.
Мистер Хейл схватил широкую ладонь обеими руками и молча благодарно пожал. Хиггинс выглядел смущенным и даже пристыженным.
— Ну-ну, господин! Любой настоящий мужчина на моем месте поступил бы так же… и даже лучше, потому что я до сих пор работу не нашел и даже издали не увидел. После всего, что я наговорил Хамперу, даже если не думать об обязательстве, которое не подписал бы даже по такому случаю, он ни за что не примет меня на свою фабрику. Да и другие тоже. Я бесполезная черная овца. Дети умрут с голоду, если… если вы, священник, мне не поможете.
— Помочь вам? Но как? Готов сделать все, что угодно, вот только не знаю, что именно.
— Мисс, — Хиггинс показал на Маргарет, которая вошла и остановилась, прислушиваясь к разговору, — часто хвалила юг и тамошнюю жизнь. Не знаю, очень ли это далеко, но думаю отвезти их туда, где еда дешевая, жалованье хорошее, а люди — бедные и богатые, хозяева и рабочие — добрые и дружные. Вот если бы вы помогли найти работу там… Мне еще нет и сорока пяти — силы много.